А для него, очевидно, это было так просто и естественно задать подобный вопрос.
– Je n’en sais rien69, – ответила я тоном полнейшего безразличия.
– Пойдемте за мною наверх… по каменной лестнице.
Там все так же блестело, – стены коридора, двери, ручки дверей еще. Он отворил одну из комнат, где стояла только складная кровать, в углу сложенный матрац. Очевидно, только что отстроенный госпиталь был еще не весь окончательно устроен. Он пододвинул мне стул, сам сел на подоконник.
– Вы были больны?
– Когда получила письмо с этим известием…
– Вы потеряли сознание?
– Не помню, что со мною было…
– И с тех пор вы чувствуете себя хуже?
– Мне надо ехать в Россию, – сказала я, из всех сил стараясь овладеть собой и говорить внятно, но это не удалось, рыдания подступили к горлу, и я замолчала.
– Не можете? почему?
– Опять быть там… в своей семье… я не могу. Не знаю, что делать.
– Voyons, mademoiselle, que puis je faire pour vous? Etes-vous libre ce soir? a huit heures?70
– Oui, monsieur.
– Приходите сюда. Я расскажу вам, как надо ехать. По трамваю бульвара Port-Royal до вокзала Montparnasse, а там садитесь на трамвай St. Germain des Près – Vanves, сойдете на улице Лекурб… она пересекает Convention – а тут уже близко и госпиталь.
– А я приехала сюда на пароходе.
– Это из Сальпетриера? слишком далекий путь. Так приходите в восемь часов вечера. До свиданья.
Я поехала к себе домой. И ровно в восемь часов была уже на бульваре Port-Royal. Трамвай St. Germain des Près был переполнен. Пришлось ждать. На этот раз ехала недолго – сравнительно с пароходом – минут через двадцать была уже на улице Лекурб.
Опять консьерж, опять вопрос: Вы куда?
– Monsieur Lencelet71.
– La première porte à gauche, au premier72.
Я позвонила. Дверь отворила горничная, такая же чистенькая, свеженькая, как и весь госпиталь.
– Monsieur Lencelet?
– Он сейчас выйдет.
И действительно он тотчас же взошел в коридор.
– Bonsoir, mademoiselle. Пойдемте за мной.
Я пошла за ним по темному коридору; он отворил дверь, нажал в стене одну электрическую кнопку, другую… мягкий свет лампочек под зелеными абажурами озарил небольшую комнату со светлыми обоями и мебелью moderne style73 из желтого дерева. Два стола с книгами – вдоль стены и посредине комнаты. Неизбежный armoire à glace74, к которому я до сих пор не могу привыкнуть – он все кажется мне принадлежностью дамской спальни, а уж никак не комнаты мужчины. А тут еще был и туалетный столик, тоже с зеркалом.
Топился камин.
– Садитесь здесь, – сказал он, подвигая кресло к огню, а сам стал подкладывать дрова в камин. Я села, держась по обыкновению чрезвычайно прямо, в длинном траурном платье; длинная креповая вуаль, спускаясь на лицо, скрывала совершенно и его выражение и следы слез. Мне стало вдруг как-то хорошо… Не хотелось ни двигаться, ни говорить. Эта светлая уютная комната, кругом тишина. Дрова весело трещали в камине, и приятная теплота разливалась по всему углу…
Я точно отдыхала после какого-то длинного, трудного пути и молчала, неподвижно сидя в кресле.
И мне не хотелось отвечать на его вопрос:
– Итак, вы опять расстроены и не знаете, что делать?
– Не могу я ехать… слишком ужасно… дома… там… опять…
Мой голос был спокоен и ровен. Или я очень устала, или просто нервы упали – не знаю.
– Вам необходимо ехать?
– Да, я назначена душеприказчицей по духовному завещанию. Я так люблю бабушку, надо исполнить ее последнюю волю, а все-таки не могу решиться – как вспомню, что ждет там меня.
Я чувствовала себя в эту минуту – такой слабой, бессильной, и мне стадо стыдно и захотелось сказать ему, что я не всегда была такая.
– Вы не думайте, впрочем, что я перед ними показываю такую слабость. Я из гордости всегда скрываю ото всех свои страдания, всегда притворяюсь веселой и оживленной… но зато эта комедия отнимает у меня последние силы.
Он помолчал несколько времени, как бы соображая что-то.
– Et bien, partez en Russie; faites ce que vous devez faire; remplissez votre devoir75, – сказал он вдруг повелительным, не допускавшим возражения тоном.
Я удивилась, но не рассердилась. Мне даже было приятно, что он так говорит. Я, никому еще не подчинявшаяся – чувствовала, что послушаюсь его… И мне было приятно это послушание как контраст, как нечто новое, до сих пор чуждое моей самостоятельной натуре…
– И знаете ли, что я вам скажу, mademoiselle, – и какая-то грустная нотка послышалась в его голосе, – il у a une belle parole dans l’Evangile: «violenti rapiunt illud»… c’est à dire – les violents attrapent célà. Il faut savoir lutter et supporter beaucoup dans cette vie…76 Будьте добры с людьми, не показывайте им своего страдания… они все равно не поймут вас.
– Я дам вам еще один совет – выходить замуж. Вы слишком одиноки. L’homme n’est pas fait pour vivre seul, ni la femme non plus…77
– Me marier? jamais!78 – вскричала я, возмущенная таким неожиданным советом.
– Pourquoi pas? L’homme n’est pas un ennemi…79 Совместная жизнь с положительным человеком облегчит вас: общие интересы, взаимная поддержка – много значит в этой жизни. И, когда вы встретите такого человека, который понравится вам – будьте осторожны, не говорите ему, что вы его любите, а ждите, пока он сам вам скажет. Надо быть осторожной…
– Je ne veux pas me marier80, – упрямо возразила я.
– Напрасно. Так лучше для вас. Повторяю, вы не созданы, чтобы жить одна: vous n’êtes pas faites pour vivre seule…81 Вы где предполагаете жить по окончании курса? остаться здесь или в России?
– Конечно, в России.
– Так вот, и не надо вам терять связи с родиной. Непременно поезжайте… быть может, там вы встретите подходящего человека. Не падайте духом, будьте спокойны, горды перед людьми. Когда вернетесь, приходите ко мне сказать, как себя чувствуете.
Я взглянула на часы: стрелка подходила к половине одиннадцатого.
– Мне пора ехать… Благодарю вас. Я… поеду в Россию.
Он проводил меня до ворот и, проходя мимо ложи консьержа, крикнул: cordon, s’il vous plait!82
– До свидания. Счастливого пути.
Дверь отворилась и закрылась за мною. Я пошла по тихой, пустынной улице успокоенная и немного озадаченная его неожиданным советом.
Выйти замуж!
Как это ни странно может казаться – но я об этом ни разу не думала. Выйти замуж! Это значит полюбить. И одно новое соображение впервые пришло мне в голову.
А ведь в самом деле – я еще никогда никого не любила, и меня еще никто никогда не любил…
Некогда было.
До совершеннолетия – я была так занята одною мыслью – поступить на курсы, вечной борьбой с матерью, отстаивая каждый свой шаг от ее самодурства и деспотизма, тщетно стараясь развивать сестер, направить детские умы братьев к учению. А потом – там, на курсах – так была поглощена наукой, книгами, занятиями, занятиями без конца… Выработка миросозерцания, беспрерывные размышления и слезы с товарками: «зачем живем, как надо жить», умственная жизнь Петербурга – после провинции, казалось, била ключом и захватывала своим потоком… Было ли тут время думать о любви?
А тут еще брак сестры. Эта тихая, невидимая для посторонних глаз семейная драма, одной из причин которой была я, – внушила мне такое недоверие, такую злобу к сильной половине рода человеческого, что я на курсах и не старалась попадать в студенческие кружки. Под гнетом сознания своей ошибки я с головой ушла в книги, стараясь забыться. Книги, написанные мужчинами – составляли мое избранное мужское общество, да несколько товарок – женское. И я удивлялась только – как другие влюбляются, выходят замуж, кокетничают, увлекаются…
Вот была охота! Да стоят ли мужчины того, чтобы мы кокетничали с ними, увлекали их, старались нравиться? И когда другие удивлялись на меня – я удивлялась на них и пожимала плечами. И вдруг такой совет…
Однако поздно! А завтра надо рано вставать и начать собираться…
17 марта.
Все эти дни бегала, разнося обратно книги, данные для прочтения, собиралась… и еще надо было занять сто франков на дорогу – денег не хватало.
Нерехта, 24/11 марта.
Первые лучи мартовского солнца начинали согревать Париж, когда я выехала из него. Двое суток на скором поезде, и я въехала в бесконечные снежные равнины моей родины…
Здравствуй, милая, дорогая, любимая! Впервые в жизни я еще так надолго рассталась с ней… и радость опять видеть родные места заставляла забывать, что меня в них ждало…
Как хорош весенний воздух…
Холодный, свежий – он проникает в самую глубину легких и, кажется, освежает, оживляет все существо… Снег блестит на солнце, какая прелесть! Этого не увидишь за границей… Кое-где проталины… Я радовалась всему – даже грязи на улице…
Я проехала прямо в Нерехту на могилу бабушки… В сенях нашего большого дома – бросилась ко мне на шею верная Саша.
Она с плачем рассказала о последних днях жизни и смерти старушки, с которой прожила неразлучно двадцать восемь лет, и мы вместе отправились на кладбище. Рядом с могилой тети высился небольшой холмик, покрытый снегом… вот все, что осталось от бабушки.
Не нравятся мне парижские кладбища, в них каменные памятники поставлены тесно, точно дома: настоящий город мертвых, – нечто холодное и жуткое.
Нет природы – деревьев, травы, приволья, которое так идет к месту вечного покоя и придает столько поэзии нашим провинциальным кладбищам.
Тут нет ни богатых памятников, ни роскошных цветников, ни красивых решеток… Зато трава и полевые цветы одинаково покрывают могилы богатых и бедных… и покосившиеся деревянные кресты придают какое-то своеобразное выражение общему виду пейзажа.
И каждый раз как я вхожу на наше кладбище – атмосфера мира и покоя охватывает душу. Кругом, около церкви – родные могилы. Там дедушка, там прадедушка, там тетя, там двоюродные дяди. И здесь в родной обстановке – среди тех, кого она знала при жизни, нашла себе вечный покой и бабушка…