– Ф-ф-ью! Вот она о чем заговорила! Ну уж это дудки! Мне деньги, брат, самому нужны. А тебе не хватает – так заработай, ха, ха, ха! – и он нагло и дерзко рассмеялся.
Я крепко стиснула зубы и сжала руки, задыхаясь от негодования. Вот к чему привели все старания, все заботы о его образовании! Только к тому, чтобы было одним дипломированным подлецом на свете больше!
– Посмотри, сколько я покупаю книг! – и он широким жестом указал на полки. – Сколько я в долг даю! – хвастался брат. – Еще недавно дал полтораста рублей…
– Но ведь ты великодушничаешь на чужой счет! Если мать с детства не внушала тебе понятий честности и справедливости – я говорю тебе это – я, твоя старшая сестра. И ты еще смеешь упрекать меня в нечестности, тогда как сам, сам…
Голос мой оборвался, я не могла продолжать от рыданий – и отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.
– Без драм, пожалуйста. Я своих слов не изменяю. Разговор наш кончен, можете отправляться.
Брат сел в кресло у письменного стола и закурил папиросу. Оставалось только – уйти и уехать.
Передала матери, что ей нечего беспокоиться, что дела брата идут хорошо.
– Чего же он пишет такие письма, – негодяй! Только здоровье портит, беспокойство причиняет!
Теперь она наверное
… пишет себе на отраду
Послание полное яду.
20 марта/2 апреля.
Приготовилась к поездке в Кострому: духовное завещание подать к утверждению, и разменяла на наличные деньги одну сторублевую ренту, чтобы дополнить недостающие суммы по рентным бумагам на каждый вклад по завещанию. И совсем было кончила считать, как пришла Надя.
– Здравствуй, Лиза. Бабушка где?
– За всенощной.
– Так ты завтра думаешь ехать в Кострому? И вклады сделаешь?
– Да.
Надя взяла рентные бумаги, лежавшие тут же на столе, и увидела билеты и золото.
– А к чему же эти деньги? – с удивлением спросила она.
Я объяснила ей, что в завещании цифры вкладов написаны «рублями» – значит, надо вносить наличными, а рента по курсу упала низко.
– Это что же за новости? Да разве рента не деньги? Ведь ты в таком случае истратишь около полутораста рублей!
Я тщетно пробовала ее урезонить. Бедная невежественная голова ее отказывалась понимать разницу между юридическим термином и нашим общим, ходячим понятием о деньгах.
– Рента те же деньги! Мы получаем с нее проценты! Это ты сама выдумала, что надо наличными! Ты не смеешь так тратить деньги, ведь это наше общее наследство! – кричала сестра.
Тяжелый обруч стиснул голову… крик раздраженной Нади болезненно отзывался во всем моем существе. Но успокоить ее было невозможно.
– Оставь всякие объяснения – раз на рентной бумаге написано «тысяча рублей» – значит, и есть тысяча рублей. Ишь ты, выдумала – вкладывать наличными! Глупая честность какая! Растрачивать общие деньги, – ду-ше-при-каз-чица! Посмей только завтра увезти эти деньги в Кострому! Посмей! – кричала Надя с угрожающим видом.
Я должна была сказать ей, что не возьму, и перед ее глазами взять рентные бумаги ровно на все четыре вклада, указанные в завещании…
– А деньги эти я возьму и унесу к себе. Теперь – можете ехать. – Надя взяла деньги, и ушла…
А я осталась наедине со своими мыслями. Что это с ней сделалось – она совсем не скупа, а тут вдруг из-за полутораста рублей. Это, очевидно, был один из ее капризов, которыми она раздражается иногда. Вся личность ее с детства так придавлена, что это является единственным напоминанием об ее человеческих правах. Но все-таки, каково переносить такие сцены?
И после ее ухода проклятый обруч еще сильнее стиснул голову… и я без сил бросилась на кровать…
24 марта/6 апреля.
Так и поехала в Кострому без наличных денег. В Окружном Суде немного удивились, когда я заявила о своем желании написать сама прошение об утверждении духовного завещания и не без любопытства посмотрели на студентку-юристку: как когда-то, во времена оны, женщины-врачи, так мы для большой публики пока еще – нечто вроде любопытного зверя.
В банке, конечно, спросили доплаты: вклады на вечное поминовение иначе, как наличными, не принимают. Пришлось разменять одну сотенную ренту: это был вклад, назначенный в Нерехтскую богадельню.
Нерехта от Костромы всего полтора часа езды. Я так и рассчитывала все дела устроить за один раз – проездом из Костромы в Нерехту вложить деньги Саше в казначейство и передать тете – председательнице местного благотворительного общества. Но каприз сестры разрушал все: денег не хватало, приходилось приехать вторично в Нерехту. К счастью, тетя выручила: узнав, в чем дело – добрая душа выдала расписку вперед. «Свой человек! верю. Завтра из Ярославля вышлешь». Сегодня, как приехала, послала за сестрой.
Та выслушала все, как ни в чем не бывало.
– Ну не велика важность!
Вечером мы с бабушкой сидели за чаем. Я рассказывала ей о своей поездке; она молча слушала и вздыхала с каким-то особенным взволнованным видом.
– Бабушка, милая, что это вы? – спросила я.
– Ничего, Лиза, ничего… так.
– Да вы скажите, – допытывалась я. – Случилось что-нибудь? неприятность какая? да?
Бабушка молча покачала головой, и вдруг сказала серьезно и торжественно:
– Вот бабушка твоя и умерла… честь честью, как следует быть: и причастили ее, и завещание написано, и в нем никого не забыла – и вам оставила, и бедным, и Саше, и на помин души… Хорошо… дай Бог всякому такую кончину. Вот я теперь и думаю… про твою маму, плоха она стала, – ах, плоха. Пора и о завещании подумать. Ведь у нее денег-то немало. Опять все мальчикам пойдет, как после отца… велика ли ваша восьмая часть? Опять же в церкви надо бы, в монастырь, на помин души. Пора и об этом подумать… Живем – грешим, после смерти кто помолится? Вы, молодые, в Бога не верите… Ох, надо, надо Саше подумать об этом… поговорила бы ты с нею, Лиза.
– Бабушка, что вы говорите? – в ужасе вскричала я. – Да разве можно говорить с ней об этом? Ведь вы знаете, как она смерти боится…
– А Бога она не боится? Как подумаешь, будет лежать в могиле… без вечного поминовения… как собака какая, прости, Господи.
Голос бабушки дрогнул, и она заплакала.
– Бабушка, дорогая, поймите, что это – немыслимо. Ведь вы же знаете, она всю жизнь прожила, делая только то, что ей нравилось… смерти она боится до безумия… всю жизнь лечилась от всяких болезней – и действительных и воображаемых. И вдруг говорить с ней о завещании! Да что вы, что вы, бабушка! Пусть уж лучше я сама дам за нее, куда вы велите – на всякие поминовения, только молчите, только не говорите с нею об этом!
Но у бабушки свои убеждения. Ее горячая, наивная вера придает ей твердость фанатика… Она молча покачала головой…
– А Бог-то! а грехи-то! а вы, дочери, чем же хуже сыновей? хоть бы о вас подумала, пожалела бы. Шутка ли, законы-то какие, все у вас для братьев отымают… Нет, коли ты не хочешь, я уж сама с ней поговорю.
– Этого еще только не хватало! – Я в отчаянии умоляла ее ничего не говорить. Бабушка молчала. Она, очевидно, раскаивалась, что завела со мной этот разговор, а теперь я мешала привести ей в исполнение уже, очевидно, назревшую мысль.
Что-то будет? Как устроить так, чтобы она и в самом деле не вздумала высказать матери своих мыслей? Как помешать! Не пускать ее одну без себя ехать к матери? Но как это устроить? Пожалуй, со своей стороны, бабушка догадается, рассердится и все-таки поедет.
36 марта/8 апреля.
Смешно, что мы с бабушкой ведем такую дипломатическую игру: она старается скрыть от меня свои думы, – а я стараюсь всячески не допустить ее ехать к матери без меня. Сегодня удалось уговорить идти ко всенощной, пока я вечером буду у адвоката.
28 марта/10 апреля.
Сегодня утром прихожу из библиотеки – бабушки дома нет. Я тотчас уже сообразила, что она, наверное, поехала к матери, и поскорее пошла туда. Еще когда подходила к столовой по коридору, сквозь все затворенные двери долетал до меня раздраженный резкий крик. Это был голос матери. Сердце у меня так и замерло… Не удержалась-таки бабушка! говорила!
Я пробежала столовую и распахнула дверь гостиной. Бабушка с платком в руках сидела в кресле и плакала. Около нее стояла дрожащая Надя. Мать полулежала на низеньком диване.
– А-а, вот она, вот кто это вас научил! – злобно воскликнула она, указывая на меня.
– Как посмела ты, подлая тварь, нет, отвечай, как только ты это посмела!!!
Я остолбенела и не могла сразу сообразить, в чем дело… В голову точно молотком ударило, в глазах помутилось…
– Что такое? при чем я тут? – с усилием выговорила я.
– Она не понимает!
– Саша, побойся Бога, не взводи на нее неправды, это я сама, сама, я только на монастыри, на помин души, – умоляюще твердила бабушка.
Бедная Надя, совсем уничтоженная, тихонько всхлипывала.
– Неправда! знаем мы, в чем дело! вы не о монастырях, а о внучках хлопочете! Так нет же! Я вам дам себя знать! – Глаза матери сверкали хорошо знакомою мне ненавистью, к нам, детям, и все ее существо, казалось, оживилось злобной радостью от сознания, что она может отомстить нам, дочерям, даже из могилы.
– Не на-пи-шу! Пусть все идет мальчикам, – я очень рада! Какие они мне дочки? Одна замуж вышла, другая на курсы поехала…
Я не выдержала.
– Вы же сами вышли замуж тоже против воли бабушки? или вы произвели нас на свет только для того, чтобы воспитать из нас себе рабынь? – сказала я с негодованием и вдруг опомнилась, сознавая, что с этим чудовищем бесполезно тратить слова. Сколько слез было пролито мною когда-то, в годы ранней молодости, перед этой женщиной, когда я на коленях умоляла ее отпустить меня на курсы. Как плакали мы, сестры, в детстве от ее побоев, придирок, наказаний!!
– Уйдем отсюда, бабушка, милая, уйдем скорее, – старалась я ее поднять с кресла. Но старушка не двигалась с места, точно загипнотизированная гневом дочери.