– Ишь, чего захотели! что выдумали. Пусть все идет мальчикам, так вам и надо… подлые…
И каждое слово этой женщины, как удар ножа, отзывалось во всем существе моем. Я столько выстрадала от нее, что кажется, сил нет более, а она все-таки ищет еще что-нибудь новое.
А бедная Надя тихо шептала:
– О, как мама рассердилась! Лиза, Лиза, и зачем это ты выдумала?
Бедная, глупая девочка! напрасно ее разуверять, все равно не поверит.
Я поспешила скорее увести бабушку.
И среди этой бездны нравственной мерзости, среди всего, что приходится мне переносить – воспоминание об этом вечере в Бусико являлось единственной светлой точкой в моей измученной душе. Как хорошо он говорит! Как он добр ко мне!
Казалось, что его слова издалека поддерживали во мне бодрость духа, энергию, гордость…
Вечером бабушка долго молилась и, укладывая меня спать, по обыкновению – перекрестила с особенно торжественным выражением лица.
– Спи, Бог с тобою! И ты ведь немало от нее натерпелась… Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!..
30 марта/13 апреля.
Я совсем устала от переездов по железной дороге, устала от всего. Я разбита и физически и нравственно, чувствую себя совсем плохо… Сил нет оставаться здесь после всей этой истории… Не стану дожидаться утверждения духовного завещания, уеду в Москву к тете, она зовет к себе на Пасху. Вчера послала за сестрой и целых три часа упрашивала ее принять доверенность и окончить дело. Она не соглашалась, все боялась «напутать» и «не так сделать». А чего проще? Теперь осталось только деньги получить да разделить поровну. Наконец, она поняла и согласилась. Бабушка поглощена говеньем и бесконечными великопостными службами. Мое присутствие в маленькой квартире, постоянные поздние возвращения домой беспокоят ее и отвлекают от сосредоточения на благочестивых мыслях. Когда я вчера сказала ей, что собираюсь уехать – она не стала удерживать меня.
– Кабы другое время – а теперь поезжай. Дни такие великие настали… Доживу ли до будущей страстной седьмицы? Бог весть, – так надо теперь помолиться…
Все это не мешает ей самой приготовлять мне ежедневно к утреннему чаю яйца всмятку… Накануне страстной-то недели! Но бедная бабушка молчит, подчиняясь требованиям неведомого, чуждого ей прогресса.
Москва, 2 апреля.
Приехала к тете. Она, по обыкновенно, строгая, сдержанная, всегда критически смотревшая на курсистку-племянницу, на этот раз обняла и поцеловала меня, с видимым удовольствием оглядывая мое парижское траурное платье.
– Наконец-то на человека стала похожа! Одета прилично и прическа по моде, и как ты похорошела! Боже мой! Повернись-ка… Да-да! вот что значит Париж!
Все двоюродные братья, женатые и неженатые члены многочисленной семьи тоже говорили мне комплименты. Я удивлялась. Туалет – до сих пор оставался для меня непроницаемой тайной, и я была радехонька вместе с поступлением на курсы надеть традиционное платье курсистки: черную юбку и простенькую блузу. Прическа – то же самое. Сколько ни учили меня завиваться, причесываться – я не изменяла гладко причесанным волосам в одну косу. В Париже я невольно усвоила общую манеру – пышно взбивать волосы и делать тщательную прическу. И никак не воображала, что вместе с платьем это произведет такой эффект. И, под влиянием всех этих похвал и комплиментов, посмотрелась в зеркало. Ну да, действительно, что-то не видать прежней курсистки.
Тетя была очень довольна и не удержалась, намекнула, что ее приглашение было не без дипломатической подкладки: есть жених в виду…
Я вспомнила совет Ленселе и рассмеялась. Как кстати! если бы тетя знала! что же, посмотрим, что за жених!
И я последовала за тетей в изящную маленькую гостиную, любимое место ее интимных разговоров. И садясь у ног ее, на пушистом бархатном ковре – шутливо сказала:
– Если вам пришла такая охота заниматься сватовством… к вашим услугам.
– Нет Лиза, на этот раз нечего смеяться. Пока ты училась на курсах – тетя с сожалением вздохнула, в тоне ее голоса зазвучало бесконечное снисхождение к людской глупости, – так уж и быть… Но теперь – курсы кончены, – пора и замуж. Ты вздумала еще изучать юридические науки – а много ли потом заработаешь? Тебе уж 25 лет; средства у тебя небольшие, вечно одна. А ведь в Писании сказано: «не добро человеку быть одному»… помнишь?
Еще бы не помнить! С детства заученные тексты точно выжжены в памяти и, несмотря на все желание – никак не забываются.
– Ну, так вот. Партия представляется превосходная. Не только для тебя – для своей дочки я не желала бы лучше.
И тетя горестно вздохнула. Бедная, она второй год страдает в своей уязвленной материнской гордости; ее единственная дочь, которую предназначали неведомо какому миллионеру и шили приданое во всех монастырях Поволжья – влюбилась в бедняка, репетитора-студента, и обвенчалась самым романическим образом. Второй год прошел; он очень мало зарабатывает литературным трудом, и кузина должна сама себя содержать… Этого ли ожидала тетя, мечтая о дворце для своей Тани!
Наши курсистки из интеллигенции, бывало, возмущались, когда слыхали подобные воззрения на брак. А я так вполне понимаю их: в нашем купеческом быту все счастье, все благополучие жизни построено на деньгах. И вот тетя искренно думала устроить хоть мое счастье, если не удалось создать его для родной дочери.
И я, тронутая, протянула руку.
– Очень вам благодарна, милая тетя, но…
– Послушай, Лиза, зачем «но»? Дело серьезное. Это товарищ по университету Таниного мужа, Соколов, прекрасно кончил курс, занимается у отца на фабрике… богачи страшные… Он слыхал о тебе; хочет познакомиться. Вот завтра ты поедешь к Тане, он у нее бывает каждый день…
Я молчала. Все это говорила тетя так ясно, так неоспоримо разумно… одного только тут не хватало: любви…
Москва, 5/18 апреля.
Сегодня день рождения кузины. Тетя не поехала ее поздравлять, очень устала от церковных служб, а послала подарки со мной.
Кузина – нарядная, веселая, счастливая – встретила меня в прихожей, смеясь с особенным лукавым видом. Очевидно, она действовала заодно с тетей…
Я сделала вид, что ничего не замечаю. В столовой сидели друзья ее мужа – их было двое – один пожилой, а другой молодой.
Кузина представила их. Пожилой оказался художником, а молодой тем «женихом», о котором говорила тетя. Я взглянула на него с предубеждением. Но нет, в нем ничего особенного не было: спокойные, слегка расплывчатые русские черты лица, внешность, если не красивая, но и не безобразная. Он свободно, непринужденно заговорил со мною о загранице, о литературе, об искусстве, оказался чрезвычайно начитанным и очень интересным собеседником. Кузина с тонким тактом вставляла в разговор свои замечания; муж ее и художник спорили о каких-то вопросах. Время пролетело незаметно до полуночи; я стала собираться домой.
Кузина живет на Пречистенке, тетя на Покровке, а он – на Таганке. Дорога предстояла длинная, и мы пошли вместе пешком.
Я уже начинала находить моего собеседника симпатичным, когда он случайно упомянул о своей сестре.
Я слыхала, что у него есть сестра – некрасивая и очень несчастная одинокая девушка. И мне захотелось узнать, как он к ней относится, такой ли он хороший брат, как говорила кузина. Кстати, он как раз рассказывал, что ездил с ней прошлым летом в Норвегию, и жаловался, что с ней «невозможно путешествовать, – все устает, ходить не может»…
– Отчего же вы не сообразовались со здоровьем вашей сестры? – спросила я.
– А мне-то что до нее за дело! – откровенно признался он… – Я ведь не для нее ехал, а для собственного удовольствия.
Он рассуждал так в тридцать лет. Откровенный эгоизм и грубость – в такие годы! Я пришла в ужас и невольно, инстинктивно сравнила его с тем, кого видела там, в Париже… какая разница! как в том развито тонкое, глубокое понимание души!
И мне он стал не так интересен. Дойдя до ворот, мы простились…
6/19 апреля.
Несмотря на страстную пятницу, на то, что у всякого в доме хлопот по горло перед праздником – кузина все-таки приехала сегодня к тете. Я сидела у себя в комнате и читала, когда горничная передала, что тетя просит прийти к ней в спальню.
Едва я вошла – «поздравляю, поздравляю!» вскричала тетя.
– Это с чем? – удивилась я.
– Не притворяйся, полно, нечего, ты ему очень понравилась – первое впечатление было самое прекрасное, остается только продолжать.
– Конечно, конечно, – подтверждала кузина. – Не к чему вовсе за границу ехать. Оставайся-ка лучше здесь.
– Но я уже подала прошение о выдаче паспорта.
– Эка важность! Дело серьезное, а она с паспортом. Оставайся, – сказала тетя.
Я все еще думала обратить разговор в шутку. Но ни тетя, ни кузина не шутили.
– Тебе уже двадцать пять лет! В твои годы я уже пятерых родила! А она по белу свету скитается! Тут о ней заботишься, а она заладила свое «еду» – прости Господи мое прегрешение – в страстную пятницу и то рассердила. Ну, как хочешь. Некогда мне долго с тобой разговаривать, сейчас к вечерне зазвонят, надо в церковь, – сказала тетя раздраженно, подымаясь с места.
– Делай как знаешь, только после на себя не пеняй.
И тетя торжественно вышла из спальни. Шлейф ее роскошного черного шелкового платья, казалось, укоризненно шуршал, медленно удаляясь в коридоре.
Мы с кузиной остались вдвоем в спальне.
– Ну вот, мама на тебя рассердилась, а я добрее ее несколько, – проговорила Таня своим серебристым нежным голоском, который составляет одну из ее прелестей и немало сводил с ума поклонников.
– Охота тебе, Таня, заниматься сватовством, – примирительно заметила я.
– Видишь ли, моя милая, есть одно хорошее житейское правило – лови момент. Тебе пора выйти замуж. С этим все согласны. В глубине души и ты сама, быть может, согласна, да только не говоришь. Ну, пусть, твое дело.
Я опять вспомнила в эту минуту совет Ленселе – и порадовалась, что его никто не слыхал. То-то бы торжествовали эти житейские мудрецы!