А кузина продолжала.
– Так вот. Представляет случай сделать прекрасную партию. Ты ему понравилась. От тебя зависит продолжать. А ты едешь там сдавать какие-то экзамены, да еще больше чем на год. Пойми – что ты делаешь: упускаешь такой случай. Чего еще тебе нужно: молод, образован, и, – кузина добавила деловым тоном, – и очень богат. В наше время это одно из существенных достоинств, которым пренебрегать нельзя…
Мне хотелось сказать ей: и так рассуждаешь ты, сама вышедшая замуж по любви, против воли родных? И вдруг я вспомнила, что тетя очень богата, что кузина вполне и навсегда обеспечена.
Да! ей, богатой невесте, можно было выбирать себе жениха по сердцу, она могла идти, за кого хочет… ее средств хватит на двоих. А я…
И передо мной промелькнула перспектива предстоящей трудовой серенькой жизни. Именно серенькой… Деятельность, вечно ограниченная рамками закона, который не позволяет нам, женщинам, создавать более широкие планы будущности… однообразие одинокой жизни…
А демон-соблазнитель в лице элегантной молодой женщины сидел в качалке и, улыбаясь, говорил: «Останься лучше»…
Я вспомнила курсы и наши пылкие мечтания о работе на пользу народа… и мою гордую радость при мысли, что, изучая юридические науки, я прокладываю женщине новую дорогу и потом буду защищать ее человеческие права… И за один призрак буржуазного существования – я откажусь от своей цели, пожертвую своими убеждениями!
– Нет, Таня. Как только выдадут паспорт – уеду… Надо скоро вносить деньги за последнюю четверть года.
Кузина молча пожала плечами. И когда в прихожей, прощаясь с ней, я протянула руку, то прочла в глазах ее невысказанное слово «дура».
2/22 апреля.
Вчера у тети целый день был прием по случаю первого дня праздника. Визитеры, попы, яйца, поцелуи, пасхи, куличи… в роскошно убранных комнатах, среди живых цветов, среди разодетых по-праздничному людей – праздник, казалось, совершался медленно и важно. Несмотря на все мои уверения, что я не хочу снимать своего траурного платья – тетя купила-таки изящный белый шелковый корсаж, заставила меня его надеть и выйти к гостям.
– Такой великий грех – быть на Пасхе во всем черном! В моем-то доме! уж извини – я этого не допущу…
Увы! как хорошо знаю я с детства эти слова: «не допущу» – «не потерплю»!
Но из-за корсажа не стоило спорить и смущать душу набожной тети. И я покорно надела его, причесалась и вышла к гостям.
Вечером, усталая от этой беспрерывной церемонии празднования первого дня Пасхи – я и укладывалась к отъезду. Паспорта еще не прислали, начинаю беспокоиться. Тетя не сочувствует моим сборам и молчит. Она, очевидно, оскорблена в своей гордой уверенности, что я послушаюсь ее.
Мне это больно и неприятно.
Я вовсе не хочу ни ссориться с ней, ни огорчать ее… но и поступиться своей свободой – не согласна ни на шаг. Поэтому я всячески стараюсь угодить ей в мелочах, спрашиваю – не надо ли поручений, вообще – изъявляю полную готовность быть в Париже комиссионером по части мод. И, кажется, немного успела. По крайней мере, от моих разговоров тетя призадумалась и решила дать какие-то поручения.
А я стала какая-то бесчувственная… точно деревянная… все делаю машинально…
11/24 апреля.
Паспорт получен; сегодня же вечером выезжаю скорым поездом в Париж. Тетя дала поручение – купить накидку у Ворта или Пакэна. Мы простились дружелюбно, хотя со стороны тети все же заметна была некоторая сдержанность.
Париж, 30 апреля.
Вот уже третий день как я здесь. За эти пять недель весна вступила в свои права: деревья покрылись зеленью, сады пестреют цветами, фонтаны бьют, на улицах серые платья и шляпы… Передо мной был светлый, ласкающий Париж, весь залитый яркими лучами весеннего солнца. Меня опьянял этот блеск, шум, эта ослепительная красота города в весеннем наряде…
Вот как отдохну немного – исполню тетины поручения – так и пойду туда, в Бусико…
4 мая.
Если когда-нибудь женщина может искренно повторять слова молитвы и – «и не введи нас во искушение» – так это переступая пороги храмов моды в rue de la Paix83. Название этой улицы неверное. Какой там мир! Те зрелища роскоши, на которые натыкаешься на каждом шагу в этой улице – прогоняют скорее последние остатки душевного спокойствия и мира и поселяют смуту, злобу, недовольство…
Ее вернее надо бы назвать rue de la Mode84.
Ворт, Ворт! платья от Ворта! У меня от этого слова с детства осталось воспоминание чего-то недосягаемо-далекого, идеально-прекрасного, чуть не волшебного.
Помню, как у нас в Ярославле указывали на красавицу, жену миллионера, говоря, что она носит «платья от Ворта», – а я широко открывала глаза и спрашивала с недоумением: что это такое?
Умер Ворт… и в Париже теперь славятся Пакэн, Дусэ, Феликс…
Я начала с Пакэна. И сразу попала точно в волшебное царство. Вся квартира была белая: белая мебель, белые потолки, стены, лестницы. Легкая лепная работа придавала им что-то воздушное. Казалось, что вошла в какой-то легкий белый храм… и в этом храме, среди сдержанного говора, совершалось благоговейное служение идолу моды.
По мягким коврам бесшумно и грациозно скользили взад и вперед высокие стройные красавицы – essayeuses85 – в разных туалетах. Сверкали шитые золотом и серебром газовые бальные платья, пестрели костюмы для прогулки, медленно и лениво волочились шлейфы, дезабилье из тончайшего батиста и кружев… валансьен. Это были не платья, а поэмы в красках, в тканях, такие же создания искусств, как картины в Лувре.
И от этой пестрой, почти фантастической картины кружилась голова… Эта ослепительная красота роскоши, блеск, изящество гипнотизировали взгляд и властно притягивали к себе…
Я стала неподвижно и с трудом соображала, зачем пришла – когда подошла продавщица спросить, что мне нужно.
– Накидку летнюю… для пожилой дамы.
Вдоль стены в открытых шкафах висели модели; в стороне на столах они были наброшены целыми грудами… Заказчицы подходили и выбирали, а надзирательница звала свободную примеряльщицу, надевала на нее платье, и живая модная картинка начинала прохаживаться взад и вперед… а дамы сидели и следили, соображая, оценивая эффект костюма.
Продавщица подошла к одному из шкафов.
– Вот модель – сказала она, вынимая из массы вещей нечто вроде хитона из розового шелкового крепдешина с греческими рукавами, по которому потоком бежали черные кружева и бархатки… Я сначала не поняла, что это такое и можно ли серьезно носить такую необыкновенную вещь, какой у нас даже на сцене не увидишь.
– Mademoiselle Léontine, – позвала продавщица.
Молодая девушка в гладком черном шелковом корсаже с небольшим декольте – откуда-то вышла и встала перед нами.
Это была живая кукла, совершенно похожая на те бюсты, которые выставляют парикмахеры у себя на окнах, как модель. Великолепно сделанный цвет лица, безукоризненная прическа и лицо, неподвижное, как маска, без мысли, без выражения… Все существо ее, казалось, заключалось в высокой стройной грациозной фигуре, которая одна жила и существовала.
Продавщица надела на нее непонятную розовую вещь.
– Oh! Comme c’est beau!86 – невольно вырвалось у меня.
– N’est-ce pas, mademoiselle?87 – довольным тоном сказала продавщица.
Эта была легкая летняя накидка, сделанная на античный лад: вся красота заключалась в складках легкой материи, которые грациозно бежали с плеч вниз, черные кружева и узенькая бархатная лента рельефнее выделили их. Искусство, с каким древние римляне драпировали тогу – перешло в совершенстве к их потомкам… я всегда любовалась одеждами античных статуй…
Живая кукла грациозно выступала, поворачиваясь вправо, влево; казалось, она родилась в Древнем Риме и всю жизнь только и делала, что драпировалась в пеплум.
– Годится вам эта модель? – заставил меня очнуться вопрос продавщицы.
Тут я сообразила, что к тяжелой русской купеческой фигуре тети античный пеплум мало подходит.
– Н-нет… покажите что-нибудь другое… дама очень полная. Надо такое, чтобы скрыть полноту, и солидное в то же время.
Продавщица тотчас же поняла мою мысль.
– Вот лучше этого – вряд ли найдете, – сказала она, надевая на essayeuse широкий шелковый жакет цвета marron88, отделанный черным же, с широкими рукавами фасона тридцатых годов. – Эту модель можно сделать из черного крепдешина на подкладке из тафты mauve, покрытой шелковым газом с цветочками. Вот таким.
И она откуда-то вмиг вытащила картонку с шелковым газом, нежным и легким, тафту, быстро и ловко набросила на нее газ.
– Вы представьте себе, как это хорошо будет… черный шелковый крепдешин и эта подкладка mauve.
Я представила себе черный шелковый крепдешин, на подкладке из тафты mauve89, покрытую этим газом с легким рисунком васильков…
Выходило хорошо, солидно и изящно.
– А на рукавах мы поставим отделку из настоящего point d’Alencon90 – увидите, как хорошо будет, – уверяла продавщица.
Но я и без нее видела, что все хорошо будет, только «какая цена»?
– Пятьсот пятьдесят франков. У нас накидки начиная от пятисот… дешевле нет. Посмотрите, какой материал мы ставим – кружева настоящие, шелк самый лучший… Право – пятьсот шестьдесят франков за такую вещь – недорого.
– На русские деньги это будет около двухсот рублей… – соображала я, не зная, в сущности, как решить – дорого это или недорого; вообще – на одну накидку истратить такую сумму дорого, а относительно качества материала и работы – выходило недорого, дешевле, чем в России. А навязывать свои мнения о нравственности и безнравственности дорогих покупок богатой и уже немолодой женщине – было бы глупым бросанием гороха в стену.
И я сказала:
– Да, так хорошо будет. Только я предварительно посмотрю еще, зайду к Ворту и Дусэ, и если не найду ничего более подходящего, то вернусь к вам.
Продавщица с достоинством поклонилась.