Pour les livres de médecine que vous me demandez je désire en causer avec vous quand vous viendrez, car il sera nécessaire que je vous explique des choses que vous ne pourriez pas comprendre dans un livre.
Ne venez pas demain soir, vendredi, je ne pourrai pas rester à l’Hôpital ce jour, mais je vous attendrai si vous le voulez bien samedi dans l’après midi avant six heures du soir.
Veuillez bien croire, mademoiselle, а mes sentiments très respectueux et très dévoués.
E. Lencelet.
16 mai 1901106.
Идти туда в субботу! но я не могу: придет Кореневская с французом. Досадно. Надо написать отказ.
19 мая, воскресенье.
Еще осенью один приезжий русский познакомил меня со своим приятелем-химиком. Этот молодой человек очень добр, очень мил, но у нас, в сущности, мало общего. Он специалист, погруженный в свои колбы и реторты, и выразился как-то, когда прошел закон о женщинах-адвокатах:
– Ну, хорошо; только могут ли женщины адвокаты быть хорошими матерями?
– Ах, какое горе! – сострадательно ответила я ему в тон. – А могут ли быть мужчины-адвокаты хорошими отцами?
Он растерялся и не нашелся, что ответить.
Но все-таки он славный человек. И поэтому мы, хоть и изредка, но видимся. Я еще не была у него по приезде и сегодня пошла.
Он давно собирался брать уроки немецкого языка в обмен на французский, и я не удивилась, когда встретила в его комнате студента-немца.
Он познакомил нас. Herrmann Карльсен, студент одного из бесчисленных германских университетов, не то Боннского, не то Берлинского.
– Мы собираемся ехать в Сен-Клу, погода такая хорошая. Не хотите ли – поедем вместе? – предложил Дриль.
Я согласилась. И пока он искал какие-то записные книжки, я рассеянно взглянула на письменный стол. На нем лежал развернутый лист приложения к Presse Médicale – список всех парижских госпиталей, их врачей – интернов и экстернов.
Я взяла его, и глаза инстинктивно искали госпиталь Бусико.
Господи, – какой большой лист! сколько фамилий! вот рубрика интернов – Gresson, Chifoliau, Heitz, Meuriot, Pecharmant… где ж он?
А вот – внизу, в левом углу госпиталь Бусико, и там Lencelet! Какое красивое имя! Оно все состоит из мелких ласкающих звуков, самое красивое из всего списка… все остальные звучат как-то грубо в сравнении с ним. В самом деле: Pecharmant… Carrignes, или еще так лучше: Bisch… даже смешно стало.
– Дайте мне, пожалуйста, этот лист… – попросила я Дриля.
– Зачем вам? – удивился он.
– А это для статистики. Мы с одной медичкой давно интересуемся – какой процент иностранцев между экстернами.
– С удовольствием, берите… мне, кстати, он больше не нужен, – согласился добрый Дриль.
А мне даже и совестно не было за свою ложь. И я, в благодарность, была как можно внимательнее и любезнее с ним и его немцем, рассказывала им разные разности, спорила – словом, развлекала их до самого Сен-Клу.
Немец оказался «с душою прямо геттингенской». Сначала дичился и говорил мало, но под конец прогулки читал из Гейне и, прощаясь, торжественно заявил, что «такой женщины, как я, он еще никогда не встречал»…
23 мая.
Herrmann-sen попросил позволения бывать у меня, в восторге от того, что я как-то зашла к нему в его комнату на rue des Feuillantines. Немедленно вытащил свой альбом, показал портреты всех родных, всех барышень, в которых был влюблен…
Я в двадцать два года была куда серьезнее его… Оттого, что я внимательно выслушала все его признания относительно прошлого, все мечтания о будущем – он пришел в восторженное настроение и чуть не клялся в преданности до… самой смерти, в том, что оказать мне какую-либо услугу – составит величайшее счастье его жизни. Это меня рассмешило.
– Ну, а если я поймаю вас на слове и действительно пошлю с поручением? – спросила я.
– Je ne demande que ça107, – пылко воскликнул юноша.
– Хорошо. Я сейчас напишу письмо, а завтра рано утром вы пойдете в госпиталь Бусико, спросите monsieur Lencelet и подождете ответа.
И я внутренне смеялась от души. Забавно было видеть, как он весь насторожился при слове «monsieur», как явное огорчение отразилось на его лице. Пришлось для его успокоения объяснить, что посылаю его к интерну за книгами, нужными мне, а посылать письмо по почте – долго ждать ответа, так удобнее, он скорее принесет.
По мере того, как я объясняла – лицо его прояснялось, и наконец – вполне убежденный, что «ничего тут нет» – он с тем же восторгом принес мне бумагу, перо, чернила и конверт, и я наскоро написала записку…
24 мая, пятница.
В одиннадцать часов утра Herrmann-sen стучался в мою дверь.
– Entrez108.
Он вошел сияющий. Я знала, что ему доставит удовольствие подробно рассказать об исполненном поручении, а мне – выслушать. Недаром немцы – народ обстоятельный. Он начал с того, как нашел конку, как сначала перепутал, и не на ту попал, и потом догадался, пересел на другую и т. д. Наконец, как пришел в Бусико, как его впустили, как он долго ждал в павильоне. «И вот он вышел. Я ему передал ваше письмо, он взял, прочел, спросил, как вы себя чувствуете, я сказал, что не знаю, – и потом куда-то ушел и принес ответ. Вот».
И Германсен достал из бокового кармана своего сюртука вчетверо сложенный желтый листок, на котором было напечатано «Consultations gratuites»109 – там наскоро, его рукою были написаны две строки: venez ce soir, après dîner. Mes sentiments très respectueux. Lencelet110.
– Mais savez-vous, mademoiselle, – прибавил честный немец, – c’est un beau garçon et très sérieux111.
Так он красив? A ведь в самом деле я еще до сих пор не успела рассмотреть его лицо.
И так же добросовестно ответила немцу:
– Non, monsieur, je ne sais pas; chaque fois que je l’ai vu j’étais dans un tel état nerveux que je ne pouvais pas lever les yeux112. – И я от всей души благодарила милого юношу.
В восемь часов я одевалась, чтобы ехать в Бусико. Наступающее лето заставило расстаться с траурным платьем, и вместо черного корсажа я купила несколько белых. Большая белая шляпа à la Bergère… Впервые в жизни я одевалась с удовольствием: зеркало отражало прелестную молодую женщину, которая счастливо улыбалась мне…
Мне казалось, что электрический трамвай идет медленно… и еще пришлось ждать бесконечные десять минут у вокзала Montparnasse, так как трамвай St. Germain des Près-Vanves оказался переполненным…
Вот наконец – rue Lecourbe… а там немного дальше Бусико. Опять неизбежный вопрос консьержа:
– Où allez-vous, mademoisele?113
– Monsieur Lencelet114.
– Premier étage à droite115.
Перед, тем как позвонить, я посмотрела на маленькую аспидную доску, на рамке которой черными буквами напечатано – «interne de garde»116, а на доске мелом написано было: Lencelet.
Так вот отчего он бывает здесь по пятницам! значит, это его дежурство.
Я позвонила. Горничная отворила дверь.
– Monsieur Lencelet vous prie de l’attendre ici117, – сказала она, вводя меня в библиотеку.
Дверь соседней комнаты тотчас же отворилась, и из нее вышел Lencelet.
– Bonjour, mademoiselle… прошу вас подождать в моей комнате… Мы сейчас обедаем… А вы?
– Конечно.
Мы прошли в его комнату. Он зажег электричество. Окно было открыто, и поток майского воздуха лился в комнату.
– Извините, что я вас оставлю. Вы, конечно, читаете по-немецки? – спросил он, подавая «Frau Sorge» Зудермана.
– Да.
– Так вот, почитайте пока, а если хотите – вот и медицинские книги. Я скоро вернусь.
И он быстро ушел.
Оставшись одна, я с любопытством осмотрелась. Дверца зеркального шкафа была приотворена. Я заглянула туда: толстые книги в красивых переплетах стоят там… Ни вещей, ни платья – ничего! как странно… Туалетный стол – пустой. Чем больше вглядывалась я в обстановку комнаты, тем более она производила впечатление чего-то двойственного – точно она служила каким-то временным пребыванием. Письменный стол был буквально завален книгами на французском и немецком языках с массою рисунков… среди них валялась пачка запыленных визитных карточек. Я взяла и прочла: В. Lencelet. Interne en médecine des hôpitaux. 5, rue Brézin118.
Так вот оно что! Значит, он живет не здесь, а где-то в городе.
Ящик письменного стола был не вполне задвинут: в нем лежала масса всяких бумажек, писем…
Я плотно задвинула ящик и рассеянно перелистывала толстый медицинский том. Из книги выпала закладка – узенький клочок бумаги, вырванный из тетради – как мне сначала показалось.
Я подняла его, чтобы вложить обратно на место, и вдруг нечаянно прочла: «pas trouvée chez-moi»…119
Письмо от женщины, – а-а!
И только тут заметила я, что клочок бумаги был элегантной голубой узенькой карточкой с золотым обрезом, такой узкой и длинной формы, какой я еще не видала.
Так вот как…
Я вертела в руке бумажку. Взглянула еще раз… какой неразборчивый почерк! только и видно, что «pas trouvée chez-moi», должно быть, извинение, что не застал ее дома. Вверху стояло число: 2 Fеvrier 1900…
Мне стало стыдно, что я нечаянно прочла хоть одну фразу из чужого письма. Но черт бы побрал эти модные бумажки, похожие скорее на клочки, чем на письма. Знай я, что это письмо – никогда бы в руки не взяла. Хорош тоже и он – употребляет женские письма на закладки своих книг…
Я села у стола и взяла Frau Sorge.
Как хорошо в этой уютной, светлой комнате! Уже одно то, что я в ней была, действовало на меня успокоительно. Я читала Frau Sorge уже давно и знаю, что в конце есть прелестная сказка. Но не успела начать ее, как вернулся Lencelet.
– Avez-vous beaucoup lu? Je vous fais mes excuses, – on a commencé tard aujourd’hui120.
Я подумала, что он мог бы и поторопиться, но часы обеда и завтрака священны для каждого француза, и сократить их нельзя. И из вежливости, вслух, отвечала: