Я говорила быстро, задыхаясь, что-то сжимало горло… И мне страшно было, что он вот-вот перебьет меня, и хотелось заразить его уверенностью, с какой сама говорила.
А он внимательно посмотрел на меня прекрасными голубыми грустными глазами – и покачал головой, точно не доверяя моим словам:
– Хорошо вы говорите… смотрите только…
Я с живостью схватила его за руку, радостно улыбаясь.
– Иван Николаевич, милый, и как же вам не грешно! Да вы взгляните только на меня. Ведь от одного сознания, что вы здесь, я вся преобразилась – сразу чувствую себя лучше, спокойнее как-то. Да не стоит и толковать о таких несуществующих вещах, – давайте лучше чай пить…
А когда он ушел, я заперлась на ключ и упала на кровать, задыхаясь от слез. Я плакала не потому, что любовь моя – без ответа, я знаю это, и еще ни разу слезы не навертывались на глаза… Я плакала оттого, что полюбила чужого, которому все наше непонятно и чуждо, как наш язык…
Отчаяние, страшное, безграничное отчаяние охватило душу, и я была бы рада умереть…
И перебирая в уме всю свою прошедшую жизнь – нахожу один вопрос: отчего, отчего я не встретила раньше человека, которого могла бы полюбить? Если я на курсах жила замкнуто в тесном кружке товарок – то по России пришлось мне поездить немало.
Отчего – ни на голоде, в глуши русской деревни, ни на Кавказе, ни в Финляндии, ни во время бесконечных переездов из края в край России, в вагоне железной дороги – отчего, отчего я не встретилась с ним?
И я рада была ухватиться за мысль, что тем более не надо мне его любить… что это безумная любовь, – так лучше вырвать ее из своего сердца и победить себя самое…
Все равно нет выхода…
Если бы даже он и полюбил меня? Что ж, поехал бы он, этот изящный парижанин, со мной в нашу русскую деревню лечить баб и мужиков? согласился бы он променять весь блеск, всю прелесть цивилизации «города-светоча» – ville lumière – на нашу русскую тьму и бедность?
Нет, нет и нет…
А беспощадный внутренний голос спрашивает: а если бы он, твой милый, любимый, сказал: я люблю тебя, останься здесь со мною навсегда… отвечай, отвечай, – согласилась бы ты?
И при одной этой мысли целый ад поднимается в душе…
Нет, так лучше, что он не любит меня… по крайней мере, я одна страдаю…
21 июля, воскресенье.
Бертье сломя голову прибежал с извинением, что ему наконец, удалось найти товарища, согласного перемениться номером. Сдаю в пятницу. А как быть с книгой? придется написать ему, спросить – куда и кому ее отдать.
23 июля, вторник.
Получила ответ. Mademoiselle,
La seule raison qui m’ait empêché de vous répondre depuis quelque temps – c’est que je n’ai pas eu une minute libre. J’étais occupé par des opérations que je faisais faire à des personnes de ma famille et il m’était impossible de trouver un moment pour vous voir. Si vous voulez me rendre le livre je vous prie de l’apporter un matin à neuf heures, cette semaine, à Boucicaut.
Mes sentiments les meilleurs et les plus dévoués.
E. Lencelet.
22 juillet 1901153.
24 июля, среда.
Чтобы приехать в Бусико к девяти часам утра, надо было встать рано. Я сплю долго по русской привычке – и очень торопила madame Odobez с утренним завтраком. Я старалась не думать о нем… как будто бы иду только по делу. Но зеркало предательски отражало мое оживленное лицо, всю такую стройную фигуру в белом платье.
Я решила надеть что-нибудь темное, старое некрасивое, но на улице такая жара, такая жара, – иначе как в белом днем и выйти нельзя.
Когда я приехала в Бусико – его еще не было. Ждать пришлось долго, чуть ли не целый час. Я усердно читала Constitutionnel – Esmein’a, чтобы не терять времени даром. И все-таки увидела его еще издали, когда он быстро подходил к павильону. На этот раз он был без черной шапочки – мне бросились в глаза редкие волосы на голове. Такой молодой и уже… лысый. Видно, хорошо провел молодость.
Он увидел меня в коридоре, остановился, поздоровался!
– Извините, я опоздал и очень спешу. Все это время я был так занят. Одна из моих кузин больна – ей делали операцию… вероятно, она умрет.
– Вот ваша книга, – сказала я, не смотря на него. – Очень вам благодарна. Вы правы – читать ее было бесполезно, я все равно ничего не поняла.
Он взял книгу и пошел немного проводить меня. Я шла быстро, опустив голову, стараясь не слышать звуков этого чудного тихого голоса, который, казалось, проникал прямо в сердце.
– Прощайте, – сказала я.
– До свиданья. Извините, что не провожаю вас до дверей, – я должен скорее вернуться.
Мне и не надо было, чтобы он провожал меня до дверей. Я спешила уйти из этого госпиталя и, едва сев в конку, раскрыла Конституционное право… Экзамен скоро…
27 июля, суббота.
Сдала экзамен. Теперь скорее бежать отсюда. Взяла билет на Лондон прямого сообщения Париж – Руан – Диепп – Ньютавен.
Иван Николаевич пробудет здесь еще с неделю, а потом идет пешком путешествовать по Швейцарии. Звал меня пойти с собой – отдохнуть от экзамена. Я отказалась: там такая чудная природа, все расположит к мечтам.
Нет, я уеду лучше в такую страну, где все для меня ново, где язык непонятен, где ничто, ничто не напоминает о нем. В совершенно другой обстановке я наверное скорей забуду о нем, а масса новых впечатлений – не дадут мне и опомниться. Я составила себе целую программу, что делать: по приезде прежде всего – овладеть немного языком, а потом – ознакомиться с женским движением и физическим воспитанием детей, с народными университетами. Все это полезно – и пригодится в моей будущей деятельности.
Лондон, 1 августа.
Город громадный, город – чудовище, раздавил, уничтожил меня. Бесконечные улицы, однообразные дома… до такой степени однообразные, что можно позвонить, войти и не заметить, что это чужой дом.
На улицах – движение еще больше чем в Париже, беспрерывно снуют на велосипедах мужчины, женщины и дети. Язык гортанный, шелестящий, которого я не понимаю… все ново и чуждо…
Я поселилась на одной из окраин города, в одном из бесчисленных красных уютных домиков. Мой случайный знакомый по русской читальне дал адрес одного из своих земляков, который служит наборщиком в одной из здешних типографий. Этот услужливый и милый юноша помог мне устроиться первое время и будет показывать Лондон.
3 августа, суббота.
После французских семей, где самое большее – двое, трое детей, английские невольно удивляют своею многочисленностью. Я уже успела отвыкнуть от наших русских больших семей – и теперь как-то странно снимать комнату в семье, где пятеро-шестеро детей. Но что здесь особенно поразительно – численное преобладание женщин над мужчинами. Всюду – пять-шесть дочерей, один-двое сыновей, или даже вовсе ни одного; и так как все англичанки ездят на велосипедах, то на улицах велосипедисток больше, чем велосипедистов.
Несчастные мисс! им не хватает мужей… и в стране насильственно образуется «третий пол».
Отчего же такое явление? чем оно объясняется?
Я тщетно ломаю себе голову. Знаю, что есть разные теории, из которых одна: темперамент более страстный производит пол себе противоположный – кажется мне наиболее вероятной. Я проверяла ее на своих родных – выходило верно. И в недоумении поделилась своими соображениями с моим знакомым. Тот был поражен. Его, оказывается, тоже занимал этот вопрос, и теперь он уверял, что эта теория верна.
– Теперь мне ясно! Я как мужчина знаю отношения полов ближе, чем вы, и могу сказать, что англичанки страшно холодны, англичане же с женщинами – прямо звери. Я живу здесь три года, я не аскет и от сношений с женщинами не отказываюсь. Так уж довольно навидался… ох, какие они звери! Надо видеть, как они бросаются на жен…
И юноша вдруг запнулся и покраснел, вспомнив, что зашел слишком далеко в разговоре с незамужней женщиной.
Я рассмеялась и поспешила успокоить его взволнованную совесть. Но загадка – так и остается загадкой. Верить справедливости слов этого юноши – рискованно; чем же, чем это объяснить??
5 августа, понедельник.
Осматриваю Лондон. Была в Вестминстерском Аббатстве, в Национальной галерее.
Огромные расстояния и трудность объясняться очень утомляют меня. Для англичан – мало знать язык, надо уметь произносить по-ихнему – они не могут понять самого простого слова, если оно сказано неправильно.
Догадки, сметки – на которую такой мастер русский мужик, понимающий любого иностранца по соображению, у них никакой. Мозг какой-то жидкий, односторонний.
Начинает это меня раздражать: ищешь, ищешь слова, а его нет, а догадаться они не могут.
На днях пришлось быть на почте. Мне хотелось, чтобы чиновник сам заполнил бланк для пересылки денег, я боялась сделать ошибку. А он хоть и понял, но не хотел этого сделать и стоял как истукан, качая головой и хладнокровно повторяя «no-o».
Это вывело меня из себя, – и я даже по-английски сумела послать его к черту.
Русский, француз, конечно, тотчас же вспылили бы тоже, но англичанин даже бровью не повел. Я рассердилась еще больше и в конце концов настояла-таки на своем, заставила его заполнить бланк…
Моим недоразумениям и затруднениям, по незнанию языка, не было бы конца, если бы в Лондоне не было полицейских.
Это, действительно – идеал. Скромно одетые в синюю куртку и синюю фетровую каску – они стоят всюду и исполняют свою должность слуг общества: помогают старым, слабым, указывают дорогу, провожают до омнибусов – подсаживают туда детей. Мы, жители континента, так привыкли, чтобы полиция знала одно: «тащить и не пущать», что английские полицейские являются существом какого-то высшего порядка.
Сначала я не верила себе, как подошла к одному из этих высоких, стройных, симпатичных джентльменов и он указал мне все, что надо, объяснил, написал на бумажке, так как я не понимала, и все это вежливо, как любой молодой человек «из общества».