Никто не смеялся над моей ломаной из трех языков речью… и все ее поняли, – мое лицо, глаза и жесты говорили яснее всяких слов… Все молчали… молчала и мисс Кэт… она совсем не принимала участия в разговоре. Молодой человек встал и подошел ко мне…
– Да, вы правы, мы действительно следуем Ветхому Завету, тогда как в Новом сказано: «возлюби ближняго твоего»… Вы говорили так хорошо… благодарю вас.
Я была тронута, что хоть одного удалось убедить, и чуть не со слезами на глазах пожала руку этому молодому человеку, фамилия которого так и осталась мне неизвестной.
Подошла мисс Кэт и показала мне пчельник, который помещается в комнате: красивый, искусно сделанный ящик, где под стеклом видны были соты и ползали пчелы. Она с любовью смотрела на них, рассказывая, как нынче вечером повезет свой пчельник в один из народных университетов для демонстрации и будет читать там реферат.
А я, смотря на ее уже немолодое лицо, думала: какая масса женщин в Англии осуждена на безбрачие, и какой-то холод пробирался в душу при мысли о молодости без любви, об одинокой жизни… И глубокое сострадание охватывало душу… Заменять страшную пустоту личной жизни – пчелами… какой ужас!
Скорей в Париж! Как могла я так долго пробыть здесь, вдали от него, как могла?! Я теперь удивляюсь сама на себя. Кажется, если бы пришлось пробыть здесь еще неделю – я умру…
Стрелка близилась к семи. Гости ушли. Семья мисс Кэт радушно пригласила меня отобедать у них; скоро десять часов вечера – я еду прямым путем на Дувр – Кале.
Париж, 30 сентября.
Наконец-то!
Облетели листья… Париж уж не блестит яркой свежей красотою, как в мае, – но после Лондона он кажется еще прекраснее, а расстояния и совсем невелики.
Все мое существо сияет от радости при мысли о том, что я опять там же, где он живет…
1 октября, вторник.
Ищу комнату на той же rue de l’Arbalète, которая носит громкое название Villa Medicis. Действительно, улица достойна этих господ: четыре прекрасные большие дома, выстроенные по всем правилам современных удобств и гигиены. Двор безукоризненной чистоты с садиками. В первом здании в пятом этаже меблированная квартира, комнаты которой сдаются исключительно женщинам. Я осведомилась – кто жилицы. Оказалось, все порядочные. Пансион надоел так, что я последнее время только и ждала – скоро ли оставлю его. Наученная горьким опытом прошлого года, не буду больше жить в студенческих квартирах, а поищу комнату в семье, чтобы быть одной жилицей. Это очень трудно…
3 октября, четверг.
На этот раз нашла, кажется: правда, не в семье и не одной жилицей, но зато и нет студентов, – комнаты в этой маленькой квартире сдаются исключительно женщинам. Две румынки – одна с медицинского факультета, другая с lettres166 – живут в одной комнате, две другие еще не заняты. Я взяла одну из них, подешевле, – очень светлая, чистая, уютная. Другую по дороге рекомендовала какой-то русской, тоже, кажется, студентка. Так что вполне можно будет рассчитывать на покойную жизнь. Возьму пианино напрокат – здесь это стоит всего 10 fr. в месяц.
Однако как полезна жизнь в деревне и работа на свежем воздухе! Чувствую себя прекрасно. Несмотря на трехдневную беспрерывную беготню по лестницам, возню с вещами, не только не устаю, а кажется, что расходую самую небольшую часть своей силы, что ее мне некуда девать.
5 октября, суббота.
Вчера первый свободный вечер – пошла гулять… и конечно, туда, на rue Brézin.
Она была по-прежнему тиха и пустынна, только сквер изменился – печально смотрели пожелтевшие листья; было холодно… и все кругом было так печально, так способствовало моему настроению…
Не знает он, что я вернулась… Сердце замирало от радости, едва я коснулась его родной земли…
Он спит теперь, утомленный дневной работой, и не узнает, не догадается… никогда…
6 октября.
А ведь я совершенно не знаю, кто он; как бы узнать хоть что-нибудь о нем?..
Когда я уезжала и приходила прощаться к Анжеле, та сказала, что знает его. Тогда я не смела спросить ничего, это было бы слишком явно заметно… А теперь… Если я не могу его видеть – то услышать хоть слово о нем!
Какое благодеяние – дождь для земли во время засухи…
Сегодня воскресенье, как раз приемный день; надо же по возвращении навестить Анжелу – и непременно, незаметно наведу разговор на него.
И я пошла в госпиталь Брока.
Анжела очень обрадовалась моему приходу.
– Давно ли вернулись? Как это мило с вашей стороны – сейчас же вспомнить обо мне… очень, очень рада, что вы пришли.
Я вся вспыхнула: ведь я пришла не просто, чтобы повидаться…
Но шел дождь, и в маленьком кабинете электротерапии, где живет Анжела, было темновато, так что она ничего не заметила.
Мы заговорили о госпитале, перебрали всех больных, которые ходили на электризацию одновременно со мной; вспомнили и о докторе Дроке и его необыкновенном взгляде…
– Он скоро вернется из отпуска.
– Судя по его взгляду – это должно быть необыкновенный человек, – направляла я на него разговор: помню, что «monsieur Lencelet est un ami intime du docteur Drock…»167
– О, это действительно чудный человек, и притом знаменитость… Вы знаете ли, сколько стоит визит у него на дому?
– Сколько?
– Два луи! двадцать франков! – торжествующим тоном сказала Анжела, точно это она сама получала такую плату.
– О, – сказала я с уважением.
– Да, да… это такая знаменитость по накожным болезням.
– А эти, которые ходят с ним по палатам, – это тоже… доктора? – нарочно ошиблась я, зная, что Анжела сейчас объяснит, как иностранке.
– Нет, это экстерны и интерны. Каждый шеф имеет своего интерна. Доктор Dossi – акушер – своего, доктор Дрок – своего… теперь у него Собатье, в прошлом году был Кур-де-Глеввинье… я их всех отлично знаю.
– И Ленселе тоже был? – наконец решилась я спросить, думая, что вопрос как будто вскользь, будет незаметен.
– Как же! он был здесь интерном у доктора Дрока. Это его близкий друг. Ils font des travaux ensemble: oh! monsieur Lencelet, il se tue en travaillant… c’est un très bon médecin et bien piétiné à peu près partout…168
Так вот кто он…
Анжела увлеклась и рассказывала о том, как хорошо иметь протекцию, как шефы, уезжая на лето, передают интернам своих больных, как для врача необходимо устроиться «s’installer»; как доктор Гроссерье устраивает кабинет электротерапии, который стоит ему 50 тысяч франков в год.
– Вы понимаете, что он не может дешевле брать у себя на дому. За сеанс, который он здесь делает даром, у него на дому платят 10 франков. И вообще жизнь докторам страшно дорого стоит: им нужно поддерживать отношения, устраивать приемы. Не может же доктор Дрок жить в Латинском квартале, а надо – около L’arc de Triomphe de l’Etoile… A какие связи y доктора Dossi! он – сенатор. Вы видели, как его павильон украшен живописью. Это художники сделали для него любезность, работали даром. Это был, что называется – bel homme169. Красавец замечательный! Вот кто имел успех у женщин. Теперь стар стал, да…
И долго еще она рассказывала мне об этом специальном мире, где медицина служит усовершенствованным оружием в борьбе за существование, где связи, протекция, наука, знания, энергия, способности – прочно сплелись в одно крепкое целое – карьеру.
А в ушах у меня звучало: «oh, monsieur Lencelet, – il se tue en travaillant… c’est un très bon médecin et bien piétiné à peu près partout»170.
9 октября, среда.
Познакомилась с румынками. Одна сестра – медичка – такая красавица, что я тотчас же прозвала ее «La belle Roumaine»171; другая – с lettres172 – не так хороша, но с лицом очень симпатичным и интеллигентным, обе чрезвычайно симпатичные девушки.
Сестры посвятили меня в свои намерения и планы жизни. Медичка готовится к экзамену на экстернат – и объяснила, что это такое. Студенты медицинского факультета – Ecole de médecine – могут держать конкурсный экзамен при Assistance Publique – на экстернат и интернат. Экстерны состоят как бы помощниками врачей – делают перевязки, присутствуют при обходах; интерны – уже самостоятельно заведуют палатой, нечто вроде наших ординаторов. Экстернат и интернат – по четыре года каждый, причем экзамен на интернат можно сдать и ранее этого срока. Стать интерном – идеал всякого студента-медика, так как, будучи студентом, интерн уже имеет за собой большую практику, и когда кончает курс – выходит опытным и знающим врачом. Некоторые из них читают и частные лекции, подготовляя к конкурсным экзаменам на экстернат. Они много работают, но зато и веселятся же! Для них в каждой больнице отведено особое помещение «salle de garde»…173 так вот они что там выделывают! Voila ceux qui font la noce174.
Слушать такие разговоры для меня и величайшее наслаждение и мучение. Я все-таки узнаю что-нибудь о нем, какая его жизнь, в чем состоит его работа, но это… кажется, кто-то всаживает нож в сердце. У него такие редкие волосы на голове. И как подумаешь, что люблю всеми силами души, со всей искренностью первого чувства – этого преждевременно истасканного парижанина… ужас!
Несмотря на свою буржуазность, медичка все-таки выражается более свободно.
– Вас возмущает эта безнравственность. Что же? Ведь для мужчины женщина – это первая необходимость.
– Ну, а я так с вами не согласна. Я бы не хотела выйти замуж за… такого…
– Мужчина-девственник! что может быть хуже! – С ужасом восклицает прекрасная румынка, лениво раскидываясь на постели. – Ни за что! А ты? – спрашивает она сестру.
Та, в своем качестве не медички, считает нужным конфузиться и молчать.
А я спорю с ней и доказываю, что такой брак самый нравственный.
Но я не могу не ходить к румынкам, не могу не слушать этих бесконечных разговоров… Нет! все же я услышу о нем. Я показываю необыкновенный интерес ко всем мелочам, касающимся экстернов и интернов… и мы, сидя втроем у камина, болтаем целыми часами.