Сегодня спустилась туда, рассказала о своем несчастном положении и о трех пианино, чем и вызвала живейшее сочувствие лавочника и его жены. И они тотчас же сообщили мне, что сдаются две комнаты в двух зданиях; одна в квартире, другая комната – в семье. О счастье! одна жилица – и нет другого пианино! Уже одно это заставляло снять комнату, не раздумывая долго и даже не видав ее…
Я оделась получше, наученная горьким опытом, во все время переговоров не переставала любезно улыбаться, – и хозяйка, которая сдавала салон и не хотела взять менее 40 франков, что мне было дорого – сбавила два: – Par ce que vous êtes gracieuse, mademoiselle, vous me plaisez, j’aimerais vois avoir comme locataire182. Я с торжеством вернулась и заявила madame Torchet, что переезжаю из-за трех пианино. Хитрая старуха притворилась, будто она тут ни при чем, и потребовала было платы за две недели. Но я храбро пригрозила ей довести дело до мирового судьи – за неисполнение условий тишины и спокойствия – она струсила и замолчала.
28 октября, понедельник.
Сегодня в Guild был реферат Пелиссье о поездке в Севенны. По окончании, когда мы все столпились около стола, чтобы рассмотреть фотографии – мисс Williorux подвела к референту высокую полную даму в пенсне.
– Позвольте представить вам одну из моих учениц… мисс Норт, из Новой Зеландии. Знаете, в этой колонии женщины вотируют, не то что мы здесь.
Пелиссье любезно раскланялся, а я во все глаза смотрела на женщину, имевшую политические права. Ничего особенного: женщина, как все женщины, а все-таки уже одно сознание, что у нее есть права, которых нет ни у одной женщины в Европе, отличает ее от других смертных.
Мисс Норт и Пелиссье подошли к карте Новой Зеландии, повешенной на стене. Он, очевидно, спрашивал ее о чем-то, и я увидела, как она указывала ему на карте города и реки.
Я подошла и встала рядом с ними.
– Вот это антипод Парижа, здесь – неподалеку от Christ-Murch’a, – указала мисс Норт город на южной части острова, как раз под нами.
Было как-то странно слышать эти слова. Действительно, Париж своего рода центр мира, куда съезжаются люди обоих полушарий. В прошлом году я встречалась только с американцами да неграми; теперь – увидала и австралийцев.
Я смотрела на черную точку и думала, что и под антиподами те же люди, и у них те же страдания, те же радости, что и у нас… Как велика, как важна наша личность в нашем сознании – и как мы ничтожны сравнительно с миром!
29 октября, вторник.
Зашла еще раз в музей Гимэ. Меня влечет туда какая-то сила.
Спокойствие Нирваны!
Когда смотришь на эти бесчисленные статуи Будды, на эти лица, полные глубокого внутреннего спокойствия – как бы отрешаешься от земли, и кажется, что от этих статуй исходит и передается такое ясное, безмятежное, сверхчеловеческое состояние души.
30 октября, среда.
Понемногу переношу свои вещи к Madame Тессье. Бертье вызвался помогать, и у меня не хватило духа отказать ему в этом удовольствии.
1 ноября, пятница.
Пошла сегодня на русскую вечеринку. Давно не видала соотечественников. Узнала, что в зале находятся муж и жена Муратовы, приехавшие из Петербурга. Они меня очень интересовали. Оба – известные в интеллигентных кругах Москвы и Петербурга общественные деятели, он, кроме того, и беллетрист… и я обрадовалась возможности познакомиться с ними. Дервальд их знает, – они работали в одном журнале. Я подумала, быть может, им приятно будет узнать что-нибудь о нем, как он живет в Англии, и попросила представить меня им.
Они оказались очень симпатичными и милыми людьми; у нас нашлись общие знакомые в Петербурге, я поспешила им сообщить, что знакома с Дервальдом и его семейством и что могу сообщить им самые последние новости относительно него.
– Да, я знаю, я виделась с его женой в Петербурге перед отъездом, – ответила Муратова, и тон ее голоса из любезного вдруг стал холодным и резким.
– Виделись? когда? – озадаченно перепросила я.
– В сентябре.
– Но не может быть! Его жена живет в Англии с декабря прошлого года! на берегу моря в Боримаже; у нее еще недавно родился ребенок.
– Его жена живет в Петербурге, на Васильевском Острове, на Большом проспекте… и дети – у него трое – все большие, в гимназию ходят… – холодно, почти враждебно проговорила Муратова, и лицо ее приняло мрачное выражение.
– Значит… – и слова застряли у меня в горле, и я почувствовала, что погружаюсь в какую-то тину, из которой нет выхода…
– Значит – вы знаете в Англии одну Дервальд, я в Петербурге – другую, настоящую Дервальд, и никакой другой не признаю, так как она не имеет права носить его имя…
Я больно ущипнула себя за руку, чтобы удостовериться – не снится ли мне все это…
Нет, не снилось…
Возможно ли, этот милейший, талантливый, умница Дервальд – двоеженец?! Отец шестерых детей от двух матерей, из которых одна не имеет права носить его имени и, однако, всюду выдает себя за Дервальд; – тоже интеллигентная женщина, чуть ли не на курсах была…
– И она – согласилась с ним жить?! Но быть может – он ее уверил, что свободен, и она – жертва? – робко спросила я Муратову.
– Петербург не так велик, и Дервальд слишком известен, все знают, что он женат.
– Но… как же относится к этому его первая жена? Отчего она не разведется с ним?
– Она ничего не знает. Это болезненная женщина, мало где бывает. Он же человек занятой, целый день его дома нет, куда хочет, туда и едет. Та, его другая семья – жила на другом конце Петербурга. Нет ничего легче, как спрятать концы в воду. Жена и подозревать ничего не может, так как он очень ее любит и ведет себя с нею, как самый примерный муж; в прошлом году на Рождество он уезжал в Англию «по делам редакции»…
– В прошлом году в это время у него как раз родился ребенок, – задумчиво сказала я, вся подавленная нечаянным открытием.
А Муратова, которой этот разговор, очевидно, был неприятен, отошла и заговорила с какой-то дамой.
– Вы танцуете? – раздалось над моим ухом.
Я отказалась. Мне было не до танцев.
Впервые в жизни столкнулась я с таким явлением, и где же? В среде писателей, о которых мы, простые смертные, наивно думали, что они раз пишут хорошо, то и сами стоят выше нас…
А тут вдруг – открывалась такая странная психология умного человека, что я решительно теряюсь и не знаю, что о нем думать. Примерный муж – для двух жен. Отец двух семейств – в разных концах Европы…
Я вспоминала, как у нас мужья ездят к своим любовницам и незаконным семьям – потихоньку; а талантливый передовой писатель устраивает свою жизнь вполне по-передовому: под предлогом здорового климата английского курорта переселил туда свое второе семейство, и там она носит его имя, а в Петербурге – окончательно нет риска, что первая жена узнает что-нибудь…
Хороша тоже и та, его вторая жена… на все согласилась… Говорят – любовь все извиняет. Я согласна в данном случае, если у человека такая странная психология, то ему как татарину – нужно многоженство; это дело его совести. Но меня возмущает ложь, нравственная трусость этих двух людей, не имевших мужества открыто заявить о своем свободном сожительстве.
И главное – если бы его вторая жена вращалась в обществе неинтеллигентном, – а то ведь в доме Ярцева бывают все самые передовые, либеральные, с самыми широкими взглядами, люди… казалось бы, чего же перед такими скрываться? – Нет, все-таки трусят. А туда же, искренно убеждены, что они просвещенные люди, и до полуночи готовы кричать о предрассудках и невежестве массы… А сами-то каковы??
4 ноября, понедельник.
Устроилась в новой квартире. Кажется, мои хозяева – славные старички, – офицер в отставке с женой и теща, дряхлая восьмидесятилетняя старушка. Трогательно видеть, в каком мире и согласии живут они. Хозяйке моей шестьдесят четыре года, но на вид нельзя дать более сорока пяти: так она свежа, а главное, молода душой.
Я только удивляюсь, как у нас быстро старятся! все безразлично – мужчины и женщины, и как долго они сохраняют молодость здесь! И видно, что это любовь к молодости служит преобладающей чертой характера хозяйки. «Первое, что старится у женщины – это шея», – сообщила она мне деловым тоном в первый же вечер. Я с трудом удержалась от смеха и вежливо выслушала такое интересное сведение.
Положим, она употребляет косметику: подводит брови, мажет губы, пудрится. Сначала с непривычки мне казалось это странным, и я готова была осудить ее. Но она такая добрая и такая живая, с широкими взглядами… Я еще не верю своей удаче: да неужели же и впрямь попала к порядочным людям?
И как трудолюбива эта французская женщина! С утра она занимается хозяйством: сама прибирает комнаты, готовит завтрак; потом одевается, причесывается, и, видя изящную парижанку, трудно верить, что какой-нибудь час тому назад она в капоте, с засученными рукавами, прибирала комнаты, мыла посуду, словом – была и горничной, и кухаркой. При всем этом она наблюдательна, остроумна и обладает каким-то неиссякаемым источником молодости души. Приходится сознаться, что в среднем мы, русские женщины, такими достоинствами не обладаем.
У нас одно из двух: если интеллигентная женщина – и тогда почти не занимается хозяйством, или же – мать семейства, хозяйка, опустившаяся, преждевременно состарившаяся, небрежно одетая и непричесанная, вечно на кухне, вечно сердитая и в хлопотах. Мы не умеем, что называется, держаться золотой середины. При дешевизне прислуги, если только в нас преобладает интеллигентная жилка, тотчас же сваливаем на нее всю работу и идем заседать в разные общества, говорить и слушать хорошие слова.
Жаль, что женщины всей латинской расы, за исключением энергических румынок, подавлены клерикализмом и Наполеоновым кодексом. Не будь этих двух препятствий – они пошли бы вперед…
Наши русские женщины справедливо могут считать себя передовыми, но чтобы не останавливаться на пути самосовершенствования – надо признать, что, в среднем, мы дал