– La voila, monsieur Karsinsky – votre compatriote…191 – любезно обратилась к нему моя madame Tessier…
– Да, я уже говорил о вас с ней, – сказал он. – Вы недавно приехали?
– Второй учебный год в Париже.
– А-а… а я так здесь живу уже четырнадцать лет… Но Россию люблю и не забываю… О памятнике Белинскому, быть может, слышали? Я его автор…
– Как же, как же, слыхала, – сказала я, обрадованная такой встречей. – Так что вы и есть автор проекта?
– Да, я. Если хотите, дам вам фотографию с бюста Белинского, рисунок «Апофеоз Белинского»… Я знаком с его дочерью и внуками, они были в моей мастерской, когда приезжали делегаты из Пензы…
– Очень вам благодарна… – радовалась я такой счастливой случайности. Шутка ли, читала об этом в газетах, а тут вдруг – судьба сводила с самим автором памятника…
– Mademoiselle, вот видите, у камина даму – это madame Emile Carsolle, я вам говорила о ней – пишет сентиментальные романы, нравственные и очень хорошие… couronne par l’Académie192; я очень люблю ее жанр, – прошептала madame Tessier, наклоняясь ко мне.
Я с любопытством посмотрела на автора нравственных романов. Это была уже немолодая женщина, без признака французской грации и кокетства, – как наши провинциальные дамы – одетая в простую черную юбку и скромный шелковый немодный корсаж. Гладкая прическа и ни следа косметики на еще свежем красивом лице. Она задумчиво просматривала газету, сидя у камина и не обращая никакого внимания на окружающих.
Двое молодых людей – блондин с длинной бородой маленького роста и брюнет с живыми глазами и черными бровями полукругом, что придавало в высшей степени комическое выражение его молодому лицу – смеясь, о чем-то спорили с Кларанс.
Madame Tessier сидела важно и неподвижно, не говоря почти ни слова и с удовольствием смотря на веселую молодежь.
Художник, очевидно, сказал что-то особенно смешное, Кларанс, хохоча во все горло, опрокинулась в кресло…
– Ox, ox, ox… – задыхалась она от смеха; скульптор расхохотался тоже, madame Tessier улыбалась.
Я ничего не понимала и во все глаза смотрела на них: говорили по-французски, но совершенно новые, непонятные слова.
– Вы не смущайтесь, mademoiselle, – сказала Кларанс, стараясь перестать смеяться. – Вы часто услышите здесь такие слова, которых не поймете. Это – argot193. La langue verte, что называется. Так как здесь народ вольный, артисты, художники – то мы не стесняемся в выражениях. Я очень дурно воспитана.
– Dites donc, Clarence194, – перебил ее художник.
– Молчать. Дайте мне предупредить русскую. Она может невесть что о нас подумать. Что мы – чудовища, а на самом деле, право, вовсе не злые люди. Мы любим пошутить и посмеяться без стеснений – это верно, но ведь это же не грех. Мы, мало того что друзья, мы и земляки, – почти все из Тулузы.
– Мы бедные артисты, чающие славы и утешения! – сказал художник, вдруг вскакивая со стула и опускаясь предо мной на колени, приложил руку к сердцу и мечтательно закатил глаза кверху.
Эта выходка была так неожиданна, выражение его лица так комично, что все присутствующие рассмеялись.
– Смотрите – это он вам в любви признается… скоро же, скоро же, Henry! – крикнула Кларанс.
– Я из страны снегов и льда… Они тают не так-то быстро, – ответила я, улыбаясь.
– Под солнцем юга растает лед севера! – с комическим пафосом воскликнул художник.
Я опустила глаза, придумывая, что бы ответить, как вдруг он вскочил и повелительно протянул руку:
– Сидите так… смотрите, Кларанс, смотрите все – как хороша, mademoiselle в этой позе…
Я почувствовала на себе несколько пар любопытных глаз и невольно покраснела.
– Ах, как хорошо! какая вы чудная модель! Что у вас за цвет лица – настоящий, розовый, живой, не искусственный, как у парижанок…
– Да, с моей соотечественницей можно сделать прекрасные вещи не шутя; вы должны быть хорошо сложены, – серьезно сказал скульптор, внимательно смотря на меня.
Я не знала, что отвечать… Я чувствовала, что здесь надо выйти из рамок общепринятого буржуазного понятия о «приличии» и, так сказать, суметь воспринять эту новую атмосферу.
И в то же время мое артистическое чувство было польщено. У меня совсем нет женского самолюбия, но есть любовь к искусству, к прекрасному и понимание его. И мне приятно было слышать, что я своею внешностью могу возбудить художественный восторг, – дать идею…
Madame Tessier взглянула на часы и поднялась. Ей пора было идти приготовлять обед своему Шарлю. Я встала тоже. Кларанс ласково простилась с нами, прося не забывать ее вторников.
– Ну что, понравилось вам? – спросила madame Tessier, поднимаясь по лестнице. – Они держат себя немного вольно, но в общем милые люди.
И я искренно ответила, что весьма благодарна за такое знакомство и что это все действительно милые люди…
Среда, 13 ноября.
Зашла сегодня к Муратовым. Уходя с вечеринки, мы встретились на лестнице, и они звали зайти, жаловались, что плохо устроились. Я побывала у них – и действительно неудобно и нехорошо. Предложила им переехать в наш пансион, там как раз есть две свободные комнаты, сводила, показала, поторговались с мадамой и упросили ее отдать комнаты именно им, а не другому семейству, которое тоже имелось в виду. Они были очень довольны, я тоже: оказать услугу таким людям считаю за честь и очень рада, что теперь у меня в пансионе есть такое симпатичное знакомство.
Четверг, 14 ноября.
Сегодня утром получила от него визитную карточку –
Е. Lencelet.
Interne en médecine des hôpitaux195.
А его почерком внизу написано: sera à Boucicaut jeudi vers quatre heures, si ce jour vous agrée196.
«Si ce jour vous agrée!» – да будь y меня хоть тысяча дел – все брошу и пойду!
Сегодня начало лекций на нашем факультете. Когда я появилась в аудитории в парижском зимнем костюме, не то что в прошлом году – в черной шляпе и нескладной русской жакетке – студенты устроили овацию. Я несколько растерялась от такого выражения симпатии. Положим, я одна на своем факультете, и это немало занимало их…
Я рассеянно слушала профессоров, заглянула в библиотеку и после завтрака, чтобы убить время – зашла и в Guild на уроки, которые мне страшно надоели своей скукой и элементарностью. Нет, мне решительно нечего делать в этом учреждении для учительниц языков: я настолько хорошо знаю язык, что практически говорю очень бегло, а изучать грамматику – не хватает терпения, и я умираю от скуки на уроках.
Потом поехала в Бусико. Горничная отворила дверь.
– Monsieur Lencelet vous fait des excuses, il n’a pas pu vous attendre; on lui a téléphoné de chez un malade, il a été obligé de partir. Il vous donnera un autre rendez-vous197.
– Bien merci, madame198.
Я ушла. Сердце мучительно сжалось. Ну, что ж? il a été obligé de partir…199 значит, нельзя было остаться. Но если бы… он все-таки захотел остаться… Ведь мне он нужен не меньше, чем тому больному.
Суббота, 16 ноября.
И опять по-прежнему жду письма… напрасно буду ждать! Но нет, – ведь он же сказал горничной, что назначит другой день.
Сегодня, по окончании лекции, Бертье по обыкновению вышел со мной в коридор. Бедный мальчик не отходит от меня ни на шаг. К нему подошел высокий, стройный, красивый брюнет, очень хорошо одетый.
– Позвольте вам представить моего товарища Danet, – сказал Бертье. – Брюнет почтительно поклонился.
– Впрочем, он не столько студент, сколько художник.
– Ну, просто любитель, вы ему не верьте, он и впрямь расскажет так, что можно подумать, будто я настоящий художник, – перебил его Danet.
– Вы много рисуете? – спросила я.
– Да. Во всяком случае – это интересует меня гораздо больше, чем юридические науки. Особенно теперь работы много: с одним художником рисуем ложу в Госпитале Брока для бала интернов.
Я вся насторожилась.
– Это еще что такое – бал интернов?
– А это очень интересно. Видите ли, интерны дают бал в зале Бюлье. И вот некоторые госпитали делают ложи и устраивают процессии. Мы выбрали текст из Тита Ливия: богатый помпеянец дает праздник в честь освобождения своего любимого раба. После празднества он отправился в храм Юпитера и возвращается к себе домой, окруженный друзьями. Вот мы и рисуем вид Помпеи у подошвы Везувия, – наша ложа должна быть римская. И оденемся все в античные костюмы.
– О, как это должно быть очень интересно! – воскликнула я.
– Да, будет весело, – улыбаясь, отвечал Danet.
Значит, он будет на этом балу, я могу увидеть его…
– А мне можно попасть на этот бал? – робко спросила я.
Danet рассмеялся, и на детском лице Бертье отразился явный ужас.
– О, нет, нельзя… это бал веселый и… очень свободный. Жаль отказать, но, право, это не для вас. До свиданья, спешу в Брика. Работы много.
Он пожал нам руку и скрылся в толпе.
– Надеюсь, вы спрашивали Danet о бале интернов несерьезно? Ведь вам же нельзя туда идти… – сказал Бертье, тревожно заглядывая мне в лицо.
– Конечно, конечно, нет… я пошутила. А вы сами туда не пойдете?
Детское лицо Бертье приняло совсем испуганное выражение:
– Я-то? Да как это можно?! Меня родители не пустят. Danet живет самостоятельно; у него нет отца, он очень богат, что хочет, то и делает. А я не могу, у меня родители очень строгие.
Я успокоила бедного мальчика, но уже решила, что буду на этом балу. Если я не могу видеть его нигде, – неужели потеряю такой случай?
А вечером сидела у румынок и слушала рассказы медички о больнице и интернах. Отчего бы и мне не сходить с ней в Hôtel Dieu, – это так напомнит его – вдруг сообразила я. И попросила la belle Romaine взять меня с собою.
– С удовольствием, – любезно согласилась она. – Это действительно очень интересно. Одного Dieulafoy стоит посмотреть.
– Это, кажется, знаменитость? – неуверенно спросила я.