Впервые в жизни видела я так близко от себя совершенно нагого мужчину и не чувствовала никакого смущения – больница убивала все предрассудки. И когда профессор подошел к другой кровати, я ловко, как змея изгибом, проскользнула между студентами и встала впереди.
Красивый мальчик лет 14 с чудными черными глазами. У него была болезнь сердца. Бледные восковые руки неподвижно лежали на одеяле. Из толпы выделился интерн и стал читать о ходе болезни. Dieulafoy внимательно выслушал, утвердительно кивая головой, потом взял руку мальчика и показал студентам на кончики пальцев. Те с любопытством посмотрели и взяли другую руку… Я могла только смутно догадаться, что, должно быть, он указывал на сосуды.
Минуя несколько кроватей, он опять остановился, велел выдвинуть одну из них на средину, чтобы студенты лучше видели, и попросил обнажить больного.
Это был рабочий лет пятидесяти. Среди белой простыни темным пятном выделилось волосатое, худое, донельзя истощенное тело; ужасная краснота и опухоль покрывала его правую руку и шла по боку. Тонкие худые руки медленно задвигались, больной поднял на нас свои растерянные глаза и тихо ответил на вопрос интерна: как вы себя чувствуете?
– Теперь гораздо лучше, только сил нет.
Это, очевидно, был «интересный» случай. Интерн говорил долго, Dieulafoy после него – еще дольше, но, увы! среди массы непонятных специальных слов я могла понять только одно – что больной был ушиблен вагоном и, очевидно, произошли какие-то осложнения. При взгляде на эту ужасную опухоль у меня мурашки пробегали по коже, и я инстинктивно опускала глаза, боясь, что в них все прочтут сострадание и ужас и поэтому узнают, что я не врач.
Наконец длинное объяснение кончилось, Dieulafoy перешел на другой конец залы, куда быстро шел к своей кровати какой-то рабочий; Dieulafoy велел выдвинуть ее – и рабочий лег, раздеваясь… Это, очевидно, был больной, только что пришедший в больницу. Все студенты с любопытством столпились около него. Dieulafoy начал осмотр.
– Сколько вам лет?
– 38.
– Давно вы больны?
– С первого ноября.
– Уже три недели? Отчего вы раньше не обратились к врачу?
– Я думал, что это пройдет.
Насмешливая улыбка проскользнула по лицам студентов. Но лицо знаменитого профессора оставалось бесстрастно и спокойно. Он ничего не сказал и жестом полководца, призывающего войска на поле сражения, пригласил интернов сделать диагноз.
– Daniel, начните вы!
По некрасивому лицу бойкого интерна пробежала смешная ужимка.
– Ma foi, voilа un cas très difficile206, – откровенно признался он.
Студенты засмеялись.
– Ничего, ничего, – одобрил его Dieulafoy. Интерн исследовал больного, потом осторожно начал выводить свои заключения:
– C’est un chancre mou207, – объявил он.
Chancre, думала я… это в русском языке есть такое слово, что-то такое слыхала, но что это за болезнь – не припомню.
– Теперь вы, Marignan, – вызвал Dieulafoy другого интерна.
– Я должен заявить, что мой диагноз будет диаметрально противоположный диагнозу моего товарища, – так же откровенно признался маленький брюнет еврейского типа, выступая вперед.
Студенты опять рассмеялись.
Опять исследование, лупа, тряпочки и опять – длинная речь.
– C’est un chancre syphylitique208, – решительным тоном заключил он.
А-а, так это венерическая болезнь, и я без всякого сожаления, с чувством какого-то злого удовлетворения посмотрела на эту жертву слишком усердного поклонения богу любви. Поделом тебе, не развратничай! Наверно, какая-нибудь проститутка отплатила ему за все, что он раньше сделал подлого, пользуясь в домах терпимости женским телом для своего удовольствия…
А тем временем исследовал еще интерн, и еще другой. Их мнения разделились: одни определяли шанкр как сифилитический, другие – как мягкий.
Наконец заговорил сам «maître»:
– Я совершенно согласен с диагнозом Maurignan – этот шанкр сифилитический. Почему не мягкий? Мягкий шанкр, господа, образуется несравненно дольше, месяца два, а здесь – смотрите, – в три недели какое образование, какие ясные симптомы…
– Я расскажу вам аналогичный случай из моей практики. Тридцать лет тому назад, когда у меня был интерном Paillard – к нам пришел такой же больной. Он определил шанкр как мягкий, я – как сифилитический. Больной возмутился, – как это у него находят сифилис, сказал, что это невозможно, и ушел.
– Через несколько времени болезнь захватила горло, нос, и потом я лечил этого больного пятнадцать лет от сифилиса.
– Перед вами теперь такой же случай, очень интересный. Этого больного надо оставить здесь на неделю.
– Вы можете остаться? – обратился он к пациенту.
– Могу.
– И прекрасно. Мы ему предпишем лечение, а там увидим.
Такой диагноз был ясен, логичен, и я поняла все, тогда как у интернов ничего нельзя было разобрать – они точно брели ощупью.
Визит в палату был окончен, монахиня подала профессору массу листков, похожих на те, которые при мне подписывал Lencelet, Dieulafoy присел к столу, быстро подписал их все, сделал то же в женской палате и прошел по лестнице вниз в аудиторию.
Там его уже ждали студенты. Dieulafoy поместился в средине длинного стола, покрытого зеленым сукном; около него – chef de la clinique et chef de laboratoire209, рядом – интерны, a сзади, y самой стены – экстерны.
Демонстрировали больного – бравого служаку из garde municipal210, который страдал разлитием желчи; после него – препарат печени недавно умершего больного.
Молодые врачи были, очевидно, очень учены: то и дело ссылались на толстые тезы, на последние журнальные статьи, говорили складно и бойко.
Я сидела, слушала, ничего не понимая, и думала – наверно, и он так теперь сидит и слушает или, быть может, сам тоже демонстрирует больных.
Лекция кончилась, Dieulafoy вышел, за ним потянулись студенты… Элегантный экипаж, запряженный парой лошадей, ожидал его на дворе. Он вскочил в карету быстро и легко, как юноша.
– Вот зарабатывает в Париже, как никто – говорила la belle Roumaine, задумчиво глядя вслед удалявшемуся экипажу. – Собственный отель на avenue Marignal. А какие деньги ему в Лондоне платят! Не правда ли, хорош?
– Очень; только… в его взгляде есть что-то хищное… это несимпатично.
– Ну, а мне так очень нравится. Как вы думаете, сколько ему лет? 61 год.
– Неужели? – искренно удивилась я. – На вид невозможно дать более 50 и даже меньше.
Как французы долго сохраняют молодой и свежий вид… Мы пошли домой. И всю дорогу я думала о нем. Посещение больницы напомнило его еще ярче, приближало к нему… Ведь в этот же час он так же обходил палаты со своим главным врачом…
Четверг, 21 ноября.
Сегодня приемный день в Брока. Давно не видалась ни с Анжелой, ни с madame Delavigne.
Когда я пришла – почти у всех кроватей уже сидели посетители; а около m-me Delavigne было общество молодежи. Анжелы не было: к ней тоже пришли, должно быть, посетители в маленьком павильоне.
Madame Delavigne представила меня: красивая, молодая пара были муж и жена Пеллье, а высокий стройный брюнет – их общий знакомый, тоже интерн из госпиталя Сент-Антуана – monsieur Рюльер.
Madame Pellier заговорила со мной, расспрашивала, где я учусь, madame Delavigne продолжала начатый разговор с интерном.
– Il était avec Lencelet, vous savez ce jésuite211.
– Ah, oui212, – ответил Рюльер, вдруг услышала я.
Они смеют называть его иезуитом! за что, почему? и кто же? сама m-me Delavigne, добрейшая душа, которая мухи не обидит… Что же, как же… и мне надо было сделать над собой страшное усилие, чтобы отвечать m-me Pellier на ее вопросы…
Рюльер, веселый и подвижный, рассказывал m-me Delavigne о больнице Сент-Антуана, a monsieur Pelleir – пассивный и молчаливый, внимательно слушал, посматривая на свою хорошенькую жену, которой, наконец, надоело интересоваться юридическим факультетом, и она воскликнула с живостью, обращаясь к m-me Delavigne:
– Вот он в мае кончает… надо и о женитьбе подумать.
– Мне жениться? ни за что! – воскликнул Рюльер. – J’en ai assez213.
– Oui, il en a assez214, – важно подтвердил Pellier.
На лице m-me Delavigne выразился живейший интерес.
– Почему же, в самом деле? – спросила она.
– Да потому что я хотел жениться… год тому назад у меня была любовница.
Я несколько опешила от такой откровенности. У нас в России молодой интеллигентный человек не станет говорить перед нами, курсистками, так развязно о своих любовницах…
А тот продолжал:
– Я жил с ней, а потом надумал жениться. Так вообразите – она соглашалась быть моей женой и в то же время хотела остаться любовницей. Как это вам нравится? Бился, бился я с нею – ничего не поделал, разошелся.
Возмутительно! подлая женщина, как это подтвердили супруги Pellier.
Я не выдержала.
– Позвольте, да ведь вы сначала жили с ней, как с любовницей?
– Ну конечно.
– Вы, образованный человек, пользовались бедной невежественной женщиной; вы, привыкшие ее покупать, и она себя продавать, – так как же вы хотите, чтобы она вдруг стала добродетельной, если вы осчастливили ее своим предложением? Если бы вы ее любили – надо было начать с предложения, тогда, быть может, она и поняла бы, что вы смотрите на нее так, как все, и могла бы исправиться.
– А-а, ну, признаюсь, я об этом не думал, – небрежно ответил Рюльер.
Madame Delavigne сочувственно кивала мне головой. Она была феминистка и всегда очень рада, когда заступаются за женщин.
А я с нетерпением смотрела на часы и думала, скоро ли уйдут, чтобы спросить m-me Delavigne, отчего она назвала его иезуитом?
Стрелка приближалась к трем – час, когда кончается прием. И я соображала, как быть, если они тоже будут сидеть до конца и уйдут вместе со мною?
К счастью, Рюльеру надо было спешить куда-то, он по