– Как вы хороши, как вы хороши! Вы вся создана для искусства… С вами можно сделать хорошие вещи, – говорил он сегодня по-русски, усевшись около меня.
– Перестаньте… уверяю вас, мне надоели эти комплименты, – отвечала я.
– Это правда, а не комплименты. Я оцениваю вас с художественной точки зрения. Вы никогда не носили корсета?
– Нет.
– То-то и видно, что вы не изуродованы как большинство женщин. Знаете что – позируйте мне! Я сделаю с вас красивый бюст и статую… и вам дам, конечно… Право! сделайте мне такое удовольствие.
– Для головы я согласна.
– А так, вся?
Я строго взглянула на него.
– Отчего нет? – нисколько не смущаясь, продолжал Карсинский.
– Оттого что… подобное предложение…
– Вот тебе и раз! а еще считает себя передовой женщиной! Вот вам и развитие! Что ж по-вашему, нечестно, неприлично это, – позировать для художника? А восхищаться статуями, картинами, где изображены обнаженные тела, – это не неприлично? Так ведь это срисовано же с кого-нибудь? По-вашему выходит, что ремесло модели как труд – презренно? А туда же кричат всякие громкие фразы об уважении к труду… – неожиданно заговорил Карсинский серьезно, искренно и убежденно, как я от него никак не ожидала, – и явное презрение зазвучало в его голосе.
Что можно было ему возразить? Ведь я же сама осуждаю Сорель за ее презрение, с каким она относится к черной работе. Я чувствовала, что скульптор, в сущности, прав: простая честность требовала в этом сознаться… но общественный предрассудок был слишком силен, – и я молчала.
– Что? небось, не находитесь что ответить… Это все ваше воспитание виной. Вбили вам с детства понятия «это прилично» и «это неприлично», и несмотря на все ваше образование и развитие, – социализм и прочее такое – в сущности вертитесь в том же заколдованном круге бесспорно отживших понятий. Неприлично позировать голой! а почему? Да ведь самый ваш отказ, очевидно, очень безнравственен: вы предполагаете – раз стоите перед мужчиной обнаженной, то невесть какая грязь. А ведь нет чище взгляда художника на модель: мы не смотрим на нее как на женщину, а просто как на одно из проявлений божественной красоты природы, которое стараешься воспроизвести. Оно не возбуждает в нас ничего, кроме чистого восторга. Сколько моделей я видал на своем веку! и верьте мне: полуобнаженная женщина куда безнравственнее голой модели. Ведь на балах-то вы декольтируетесь, обнажаетесь настолько, чтобы возбудить восторг и нехорошее любопытство мужчины. А позировать – ах, как это можно!.. Фу, какое гадкое лицемерие! какая подлая, буржуазная мораль!
И Карсинский, грузно поднявшись с места, шумно двинул стулом и отошел в другой угол.
Мне стало стыдно. И я подошла к нему.
– Послушайте…
Он поднял голову.
– Ну?
– Я хочу вам сказать, что вы не должны быть так резки; в данном случае и непривычка играет большую роль.
Он посмотрел уже более смягченным взглядом.
– Хорошо, от непривычки можно избавиться – привычкой… Я вас приглашал к себе в мастерскую, обещал показать бюст Белинского. Приходите, все покажу, и его маску, и письмо его дочери… Придете, а??
Я обещала.
Четверг, 12 декабря.
«Надеюсь, вы не забыли, что второй четверг каждого месяца у мамы собрание феминисток», – читала я сегодня на элегантной раздушенной карточке ярко-синего цвета с золотым обрезом почерк Шолль.
Неловко было не поехать. Я не отказалась тогда, и теперь она могла объяснить мой отказ нежеланием познакомиться, могла заподозрить меня в неискренности, что я на самом деле вовсе не так интересуюсь феминизмом, как говорю.
Ехать пришлось далеко, – за Sacré Coeur. Шолль квартирует в третьем этаже, в одной из бесконечных улиц, которые тянутся от Монмартра как от главной артерии вправо и влево.
Большой салон в стиле Louis XV, весь уставленный мебелью и разными безделушками, с большими окнами, до такой степени увешанными кружевными занавесками, массивными шелковыми драпировками, что они едва-едва пропускали дневной свет. В этом полумраке женщины казались моложе и интереснее.
Их было четверо, когда я вошла в салон, – не считая m-lle Шолль и ее матери: высокая стройная молодая дама, две старухи и одна – того неопределенного возраста, который в Париже может тянуться до старости лет, если нет предательских седых волос.
Единственный мужчина, находившийся тут же, оказался известным журналистом, имя которого как ярого защитника женских прав было мне уже известно – Оливье Даркур.
Все дамы были одеты с тем безукоризненным изяществом, которое от светской дамы до последней прачки свойственно всякой парижанке.
Mademoiselle Шолль представила меня своей матери – пожилой даме, с типичным лицом английской старой девы, говорившей по-французски с сильным английским акцентом, которого не могли изгладить долгие годы пребывания во Франции. Потом последовало представление всему обществу – как «m-lle Diaconoff, russe, étudiante en droit»231.
И в сотый раз со времени моего приезда в Париж пришлось повторять те же ответы, что у нас юридический факультет для женщин закрыт, что адвокатом быть тоже нельзя, что этот вопрос только что поднимается и т. д.
Но на этот раз я была в салоне феминисток, и дамы отнеслись к вопросам более серьезно. Две старушки, с кипой газет на коленях, так и накинулись на меня.
– Правда ли, что у вас замужняя женщина независима от мужа? Правда ли, что она может сама управлять своим имуществом, делать подписи на бумагах?
– Конечно.
Я знаю, что здесь замужняя женщина, как самостоятельное существо – сведена к нулю; хотя и жаль так отвечать при француженках, однако постоянно подобный вопрос возбуждает невольное удивление – до того у себя, в России, мы привыкли к этому.
– А у нас – нет, – печально вздохнули дамы.
– Вот мы специально занимаемся этим вопросом, у нас своя группа, – сказала мне молодая стройная дама, указывая на свою соседку – одну из пожилых дам.
– И успешно идут ваши занятия?
– Среди женщин – конечно, да. Но ведь для того, чтобы мы чего-нибудь добились, надо, чтобы этот закон прошел в Палате депутатов. Ну, а мужчины, пока они одни будут выбирать депутата – никогда не дадут пройти такому закону. Ведь большинство депутатов женаты, у жен есть приданое, как же они будут вотировать закон, который идет прямо вразрез с их личными интересами? О, если бы вы знали, до чего трудна жизнь женщины во Франции!
– Она и у нас немногим легче. И вы не думайте – если замужняя у нас независима – зато у нас сестра почти совсем лишена наследства в пользу братьев.
– Как это так?! – с негодованием закричали все. – Разве дочь не такое же дитя, как они?
Пришлось объяснять, что у нас понятие равенства детей в праве наследства не существует ни в законе, ни в большей части общества.
Удивлению и негодованию присутствующих не было конца. Они совсем забыли о том, как сейчас восхищались положением замужней женщины у нас. Несправедливость по отношению к детям, в связи с сознанием, как трудна для женщины борьба за существование, вытесняла из их представления преимущество положения замужней женщины…
Это и немудрено: у большинства присутствующих были дети, и инстинкт материнской любви заставлял их возмущаться гораздо более несправедливостью по отношению к детям.
А я с интересом слушала и думала: как много значит, что за сто лет это основное понятие справедливости так глубоко вошло в плоть и кровь общества, что теперь ему кажется невозможно, невероятно – то, что прежде было в порядке вещей… Точно у нас теперь – крепостное право.
И я думала: когда же с таким же чувством возмущения и негодования закричат все при словах: «женщина не имеет права подачи голоса»…
Когда? Когда знаменитые принципы «равенства, братства, свободы» будут распространены и на другую половину рода человеческого?..
Дама без возраста, до сих пор молчавшая, вмешалась в разговор.
– А знаете ли, Маргарита Дюрамбер недавно открыла дешевые квартиры для девушек-работниц. Я там была – все очень, очень мило: и комнаты, и пища – дешево и хорошо. Это она – чтобы предохранить их от падения. В Париже такой разврат. И кажется, она хочет заняться устройством подобного же общества для таких милых молодых девушек, как mademoiselle, – любезно кивнула она головой в мою сторону, – которые приезжают в Париж одни и первое время не знают, как ориентироваться в чужом городе.
– Я с вами несогласна, – с видимым замешательством сказала хозяйка дома. – Не Маргарите Дюрамбер заниматься устройством общежития для студенток.
Дама взволновалась.
– Отчего же – отчего?
Я заметила, как m-lle Шолль пересела поближе к матери, а журналист принял чрезвычайно заинтересованное выражение. Только старушки и с ними молодая женщина, перейдя на другой конец салона, усердно разбирались в кипе журналов.
На лице m-me Шолль отразилось затруднение.
– Оттого что всем известно – кто такая Маргарита Дюрамбер.
– Я ничего не понимаю… Что хотите вы этим сказать? По-моему, это просто богатая женщина, издательница газеты «Права женщин».
– О нет, у Дюрамбер нет никакого состояния, – с живостью заметила m-me Шолль.
– Так как же она может вести такие дела? – удивилась я.
– Вы видите? – торжественным тоном обратилась m-me Шолль к даме. – Теперь – как вы объясните этой молодой девушке – кто такая Маргарита Дюрамбер!
Та пожала плечами.
– Ну, что ж тут особенного? всему Парижу известно, что эта Маргарита Дюрамбер – бывшая актриса, содержанка Ротшильда.
– Что-о?! – с негодованием вскричала я. – Да ведь это же позор для французского феминизма, что его самая большая газета издается кокоткой!
– Вот, – торжествовала m-me Шолль, – вот какое впечатление производит подобное открытие на честных людей… Так, так, верно, дитя мое, я с вами согласна, и поэтому предпочитаю не иметь с ней дела, и сама на свои средства поддерживаю ежемесячный листок «Наше право»…
У журналиста вырвалось живое движение протеста, но он смолчал и продолжал следить за разговором. Дама вспыхнула.