– До чего верно вы понимаете мысль художника! Вы – неоценимая модель, вы меня вдохновляете… Ну уж и сделаю же я с вас статую! В России опять заговорят обо мне… Так и назову ее «Отчаяние».
– Это будет большая работа… А пока – у меня есть еще бюсты, которые надо кончить скорее; я начну с вас один из них… Грудь должна быть видна вся, голову слегка наклоните вправо, волосы – вот так… и назову ее «Лилия». Как хорошо! у вас удивительное выражение лица – задумчивое такое, нежное…
Я пошла за ширмы и оделась, потом расстегнула лиф, приняла позу, какую он указал, и сеанс начался. Умелые пальцы постепенно придавали жизнь и человеческий облик бесформенной глиняной массе…
22 декабря, воскресенье.
Недели полторы тому назад получила приглашение участвовать в комиссии по устройству бала, который русское студенческое общество устраивает в первый день нового года. В прошлом году, оказывается, был такой же бал, но тогда мой адрес, как только что прибывшей, был еще неизвестен обществу. Я не была на первом заседании и сегодня получила вторичное приглашение.
Теперь я ухватилась за него: мне положительно было невыносимо оставаться наедине с самой собою и книгами. Заседание продолжалось около трех часов; я спорила, горячилась, доказывала, хотя, право, мало смыслила, в чем дело.
Будучи на курсах, я была слишком занята, чтобы принимать участие в подготовительных хлопотах каких бы то ни было вечеров; а тут сразу надо было постигнуть всю премудрость организации этой подготовительной работы.
Мне поручили продавать билеты; дали список адресов – что-то много, около тридцати, надо всех обегать и продать.
Во время заседания одни за другими являлись члены первой комиссии с неутешительными известиями – кто совсем не продал билетов, кто на 30 франков, кто на двадцать.
– Господа, да что же это?! Ведь мы в прошлом году начали вечер с тремястами франков, а нынче и ста-то нет! Откуда же взять деньги на расходы? – в отчаянии вскричал председатель. – Где список адресов? где самый главный, у кого?
– У Соболевой, она отказывается ехать.
– Слушайте, как же так? список-то, по крайней мере, возвращен ею?
– Кому же ехать?
– Да вот новый член, Дьяконова, она в первом заседании не участвовала, так пусть теперь поработает – протянул мне список один из студентов.
Я взяла список и обещалась сделать все, что могу.
– Уж вы постарайтесь, а то – на вас последняя надежда.
Хорошо. Постараюсь. Если ни на что больше не годна – хоть билеты продам. И никакие лестницы, этажи и расстояния теперь не пугают меня…
23 декабря, понедельник.
Устала смертельно. Бегала с девяти утра до девяти вечера.
24 декабря.
То же самое. Поднималась и спускалась по этажам, из квартиры в квартиру. Квартиры в Елисейских Полях и скромные комнатки Латинского квартала. Безумная роскошь обстановки – в одних, скрытая бедность – в других. Какое богатое поле для наблюдений, какой материал для романиста! Только я-то не сумею воспользоваться всем этим.
Чем богаче квартал, чем богаче квартира, тем менее она доступна. Богатый еврейский банкир Caran-Denvière, женатый на русской, не только не принял меня, но даже и билет возвратил под тем предлогом, что жена уехала.
Зато нет ничего симпатичнее русских интеллигентов. Поднимаясь в их скромные квартиры, я знала наверное, что буду принята, как человек, что меня не посадят в роскошной гостиной и не вышлют двадцать франков с горничной, – а сами лично дадут пять или десять франков, которые тем более ценишь, что знаешь, с каким трудом они заработаны.
25 декабря, среда.
Кларанс уже давно говорила, что у нее будет вечер в первый день Рождества.
Я все более и более втягиваюсь в ее общество, оно дает мне забвение.
Сыплются неприличные анекдоты, смелые остроты. Скульптор так и вертится, представляя то танцовщицу, то английского полисмена… Наконец, я увидела и знаменитый Медный Цветок.
Это была странная женщина, которая с первого взгляда приковывала к себе внимание. Вся в черном, необыкновенно тонкая, гибкая и стройная, с волосами, выкрашенными в ярко-рыжую краску, отливавшую, как медь – она, действительно, оправдывала такое прозвище. Ее туалет отличался тонким изяществом, и вся она – накрашенная, напудренная, с малиновыми губами – производила впечатление чего-то отравленного, точно Клара из романа Мирбо «Jardin des Supplices»264. «Такая женщина, как змея, обовьется около сердца мужчины и ужалит его», – невольно подумала я, глядя на нее.
Она держалась скромно, с достоинством, и очень симпатично, не шумела, как Кларанс, не вертелась из стороны в сторону, а сидела прямо, грациозно перегибая стан во время разговора. Только что перед ее приходом был разговор о ее женихе. И я теперь с невольным интересом смотрела на эту женщину.
Веселье шло все crescendo265. Карсинский представил Cuvette. Музыкант заиграл вальс. Все стали просить Медный Цветок танцевать, и она согласилась, не ломаясь долго.
Сняли ковер, раздвинули стулья к стенам. Медный Цветок взяла кружевной шарф Кларанс.
Я сидела неподвижно в углу, усталая, разбитая после двухдневной беготни по лестницам. Голова кружилась.
Веселый смех разливался кругом, а Медный Цветок, которая убила своего жениха, изгибалась в грациозном танце. Скульптор сидел у моих ног и в сотый раз объяснялся в любви.
26 декабря, четверг.
Еще день беготни – и завтра сдаю отчет. Последние десять адресов.
Из-за всей этой беготни – еле-еле успевала позировать скульптору. Бюст подвигается быстро.
Сестра Надя прислала неожиданно сорок рублей, полученные по переводу. Вот прекрасно! сошью себе на них русский костюм, благо шелк здесь дешев. Я хочу голубой шелковый сарафан, кокошник вышью в одну ночь… и рисунок есть – из Румянцевского музея давно взят. Это будет чудно хорошо, и ко мне пойдет.
27 декабря, пятница.
Сдала отчет. Привезла около полутораста франков. Теперь будет с чем начать вечер.
Я никого не знаю из этих господ, но один из присутствующих подошел и отрекомендовался Самуиловым, «поэт по профессии». Я с любопытством посмотрела на этого субъекта – еврейский тип, неряшлив, в общем – ничего особенного; голова – с претензией на Надсоновскую, но несравненно хуже ее.
И так как я спешила домой, то он предложил свои услуги проводить меня. Я не боюсь ходить одна, но из вежливости – не отказала.
Он начал говорить о поэзии – довольно-таки сбивчиво и запутанно, я рассеянно слушала и думала – скоро ли приду домой, напьюсь чаю и согреюсь у камина. И не заметила, как дошла до дому.
Пригласить его зайти напиться чаю или нет?
В Париже наш чай не очень-то всюду предложат, – и русское гостеприимство взяло верх над желанием остаться одной – я сказала:
– Не хотите ли зайти напиться чаю?
– С удовольствием.
За чаем, в качестве поэта, он повел атаку быстро, заявив, что давно интересуется мной, что я – очень хороша собой и т. д. и т. д.
Я старалась быть как можно строже и сдержаннее – это его не останавливало.
– Ведь вы только по внешности кажетесь спокойной, а на деле у вас душа такая… бродящая, по глазам видно.
Он расположился было целовать мне руки, но я отдернула их. Этот нахальный субъект был мне противен.
28 декабря, суббота.
Оказывается – сегодня получила по почте еще десять франков за билеты. Надо было отдать их секретарю. Пошла в русский ресторан, – там, кажется, его можно всегда застать до 12 часов.
Я там никогда не бывала; и на минуту русский говор ошеломил меня: как будто в Россию попала.
За завтраком моим соседом был магистрант Юрьевского университета, высокий блондин с длинным носом и голубыми глазами. Он долго говорил мне о преимуществах мужчины, стараясь доказать его превосходство над нами…
– Да… женщины вообще неспособны к философии, к научному творчеству, они лишь скорее усваивают, чувствуют тоньше, а наш брат – грубоват. Но в области науки укажите мне женщину, которая создала бы в области философского мышления свое, новое?
«Гм-м… много ли ты сам-то можешь создать своего, нового», – подумала я, но не решилась сказать, боясь обидеть его мужское самолюбие. И отвечала вслух:
– Женщин, такие как есть, нельзя судить, как вы судите. Мы, половина рода человеческого, тысячелетиями были поставлены в такие условия, в каких мы могли развивать только свои низшие качества. Наш ум, несмотря на всю культуру, которую получили некоторые из нас – все-таки в своем роде продукт влияния атавизма. Что ж удивительного, если ученые женщины не создали ничего великого в науке? При тех условиях рождения, воспитания и жизни еще удивительно, как это женщины могли сделать и то, что они сделали. Создать те произведения во всех отраслях искусств и науки, и все время, не переставая, состоять под вековым угнетением, рождая, воспитывая детей, словом, свято исполняя обязанности, возложенные на нее природой.
Ученый молча слушал.
– А великие произведения мысли, ума, – закончила я, – и между вами редки; и если сравнить, сколько между вами посредственностей пропорционально числу людей науки и великими умами – и между женщинами, то окажется, что наша пропорция больше…
Ученый не пытался, по-видимому, возражать; и вскоре, увлеченный своими мыслями, заговорил о нации.
– По-моему, государственность и религия необходимы, необходимы; в русском народе есть этакий христианский дух, которого я не замечаю здесь. Как сказал Гексли: люди, проповедующие «возлюби ближняго своего, яко сам себе», в жизни рады друга другу горло перерезать; а люди, убежденные, что человек произошел от обезьяны, и материалисты, в жизни следуют принципу – «положи душу своя за други своя».
– Так вы убеждены в том, что и у вас есть христианский дух?
– Убежден.
– Ну, а как же связать с этим противоречие ваших собственных слов: вы ведь против того, чтобы женщинам давали права. А между тем, в Евангелии сказано: возлюби ближняго своего, яко сам себе. Без различия пола. И вот, согласно этому принципу, каждое человеческое существо должно иметь одинаковое право на жизнь, на существование, тогда как при настоящем положении дела женщина должна жить, не имея равных с мужчинами прав. И если вы признаете это законным, естественным и восстаете против ее освобождения – какой же это христианский дух? Где тут любовь к ближнему?