увствуя себя вполне хорошо. Часто я даже не могу выразить словами своих ощущений. Теперь, с наступлением лета, начинается опять моя обычная «тоска по родине», меня тянет домой, в Нерехту.
10 мая. Не хочется спать в такой благодатный майский вечер… Я беру моего неизменного, вечно молчаливого друга и начинаю писать. Многие, почти все, смеются над таким занятием; называя его пустым и бесцельным препровождением времени. Конечно, в этом есть доля правды: жизнь огромного большинства настолько неинтересна и незначительна, что кажется смешно наполнять страницы разговором о себе. Но я могу найти для себя оправдание: если большинство называет это пустою и бесцельною тратою времени, – не теряют ли они время гораздо худшим образом? Я беру среднюю массу, людей провинции, городов, так называемый интеллигентный круг, – не теряют ли они время за картами, сплетнями, бильярдом, посещением гостиных, гуляньем в общественных местах и т. п. для всех в наше время доступными удовольствиями? Если это так, то я имею полное право «терять время» по-своему; но, кроме того, признаюсь, привычка писать дневник обратилась у меня во вторую натуру. Где бы я ни была, что бы ни делала – всегда, возвращаясь домой, невольно открываю ящик комода и вынимаю эту тетрадку. Во всяком случае, такая привычка – самая безобидная и безвредная из всех, какие только могут существовать. Кому какое дело, сколько я извела бумаги, и кому мешаю я, исписывая страницы по вечерам, одна в своей комнате…
20 мая. Студент увлечен моей младшей сестрой, я настолько не нравлюсь ему, что он не считает нужным даже скрывать это. Что ж, Бог с ним! Впервые познакомившись довольно близко с молодым человеком, теперь я вижу, что мне, уроду, нечего ожидать внимания и вежливости от молодежи, если я не вызываю у нее эстетического чувства… Какие, в сущности, пустяки иногда волнуют меня!..
29 мая… Они шли вдвоем по аллее, такие молодые, красивые, стройные: Валя шла, опустив голову, он старался смотреть ей в глаза, и обоим было весело; а я стояла за деревьями и смотрела на них. Вдруг что-то кольнуло меня; я вспомнила, что еще нынче зимой он так же разговаривал со мной, хотя немного интересовался мной… а теперь? Слезы навернулись у меня на глаза, и я побежала к пруду, обошла его и, став у забора, могла немного овладеть собой.
Что это? Или я завидую Вале? Это зависть, такое гадкое, скверное чувство, в особенности по отношению к родной сестре! Нет, нет! Я еще не настолько испорчена. Если вследствие излишней пылкости воображения мне казалось, что он относится ко мне иначе, нежели теперь, – от этого пострадало немного лишь мое самолюбие; а так как я хорошо владею собой, то сумею его скрыть ото всех. Я встретилась с ним, жизнь нас случайно столкнула, а потом, завтра, мы разойдемся, может быть, навсегда… Наверно, он сохранит обо мне воспоминание, как о своей хорошей знакомой… В сущности, мне даже хотелось бы, чтобы он полюбил Валю и женился на ней. Они были бы хорошая пара; и тогда я могла бы назвать его братом… Но, довольно мечтать!
Читаю «Историю цивилизации Англии»; но мне кажется, что я еще совершенно не образованна; многому надо учиться, чтобы хорошенько понять ее; на каждом шагу встречаю я собственное невежество и готова прийти в отчаяние. Скоро ли, скоро ли исполнится мое желание, поступлю ли я на курсы?
14 июня. Карно убит! Его убили при приветственных кликах народа, которому он только что произнес прекрасную, задушевную речь и которым всегда управлял так разумно, безукоризненно-тактично… Насколько я люблю этот народ – настолько же и сожалею… Какая бессмысленная, адская, зверская жестокость! Анархисты – не люди; это проказа рода человеческого, отродье дьявола. Чего хотят эти звери? Что может быть бессмысленнее и ужаснее убийства любимца нации, идеально безупречного гражданина, вся жизнь которого была отдана на благо отечеству? Что сделал он какому-то безвестному проходимцу? И вот этот зверь, среди толпы народа убивает… Нет, мне не найти достаточно слов для выражения негодования! Я решительно не могу ни о чем другом думать и с трудом могу это скрыть. И теперь – я хотела бы обнять всю Францию, утешить ее как сестру! Но… я могу только писать!
Кусково, 14 июня. Здесь, вдали от города, все события отходят на другой план, а дачная жизнь с ее бесконечными прогулками занимает почти весь день… Я очень люблю гулять в огромном саду гр. Шереметева; он напоминает известное нам только по книгам прошлое, когда наше старинное русское барство жило широкою вольною жизнью, среди бесчисленных крепостных.
Широкие аллеи, обсаженные липами, подстриженными и ровными, сходятся, образуют площадки и опять убегают вдаль; старинные мраморные статуи, конца прошлого или начала нынешнего века, почерневшие от времени: Флоры, Венеры, Парисы – все, очевидно, изделия своих доморощенных скульпторов; большие картины с цветами, красивые пирамидальные тополя в горшках и лестница дома, ведущая в сад, вся уставленная цветами, два мраморных монумента в память посещения Кускова Екатериною II и Александром III – все это представляет очень красивую картину, в особенности при солнце… Но мне нравятся больше дальние аллеи этого роскошного сада, где нет никаких украшений и цветов, и крытые липовые аллеи, где вечно полумрак и тишина. Здесь я люблю думать одна и, углубляясь в сад дальше и дальше, слышу только чириканье птиц и вечный шум деревьев. И так хорошо, что не хотелось бы уходить!.. Я иду одна, и начинаю мечтать… Столетние деревья, безмолвные свидетели прошлого и настоящего, точно рассказывают друг другу свои воспоминания, и мне кажется, что я вижу идущих по этим аллеям толпу придворных в роскошных костюмах прошлого века; пудреные парики и фижмы, шелест шелковых платьев, французская речь… А вот и знаменитая беседка из раковин, где Екатерина II играла в карты. Подходишь к запертым дверям и смотришь, – сквозь стекла можно хорошо видеть ее внутренность: стены, потолок, колонны, статуэтки – все сделано из раковин, или усыпано ими. Вечером, при освещении, это, должно быть, прекрасно, как сказочные дворцы. Но сколько потребовалось труда, чтобы создать такую беседку? Эта египетская работа могла быть исполнена только в то время, когда труд был даровой…
Когда смотришь на эти исторические памятники и гуляешь по саду, где царит образцовый порядок, видишь старинный барский дом, весь наполненный картинами и портретами, – все мне, современной «буржуазии» из интеллигенции, внушает невольное уважение к этому старинному дворянскому роду. Что бы ни говорили о том, что человек сам себе создает имя и нечего уважать титулы, – все-таки историческое имя обширного рода с целым рядом своих традиций невольно внушает уважение. И вся эта разряженная, буржуазная толпа, наполняющая сад по праздникам, кажется тут решительно неуместной: яркие современные туалеты дачниц, не имеющие в себе ничего изящного и утонченного, режут глаза в этих старинных аллеях, которые видели на своем веку императрицу, ее аристократическую свиту…
3 июля. К тете сюда приехал близкий друг нашей семьи, которого я знаю почти с детства. В нем я всегда уважала доброту характера и стремление к самоусовершенствованию. Живя постоянно вдали от него, я с удовольствием с ним переписывалась. Теперь, воспользовавшись случаем, мы в первый же вечер уединились ото всех на террасе и разговорились совершенно откровенно.
Разговор касался преимущественно нравственной стороны жизни, ее задач и цели…
– Вспомните, Петя, как вы однажды спросили, размышляю ли я когда-нибудь над молитвой Господней? Задавая другим такие вопросы, я решаюсь спросить вас, как вы лично относитесь к ним?
– Конечно, я стараюсь по возможности разрешать их в жизни, хотя это иногда бывает и трудно…
– Хорошо. Однажды вы сказали, что смотрите на женщину не как на игрушку или развлечение, а как на человека вполне нам равного; прав ли поэтому автор «Кр. сонаты»? Я чувствовала, что задаю такой вопрос слишком поспешно, что я сбилась с задуманного пути, но я шла напрямик…
– Позднышев, конечно, говорит правду, хотя он сам был менее испорчен, нежели другие, – ответил Петя.
– А все-таки он требовал от жены, чтобы она была чиста и невинна, не так ли?
– Да, конечно.
– Ну, а вы, стоя пред алтарем, бываете ли такими же… неиспорченными (я немного запнулась, говоря это слово, и невольно мой голос дрогнул), как ваши невесты?.. Лично вы, – продолжала я вдруг с отчаянною смелостью, – такой?
– Нет, я испорчен, – произнес Петя совершенно спокойно. Меня точно острием ударили в сердце. Я хотела что-то сказать, но не могла, и вдруг, закрыв лицо руками, разрыдалась горько и неудержимо.
Мой идеальный, честный, глубоко нравственный друг, каким я его себе представляла, теперь рассыпался в прах, и ничего от него не осталось! Точно был человек, и не стало его. Мой прекрасный сон исчез, а с ним и мое убеждение, что существуют на свете идеальные люди. Я не могла сразу опомниться, хотя вполне сознавала, что мои слезы неуместны…
Петя молча принес воды.
– Выпей, Лиза, успокойся, – повторял он. Через минуту я опять овладела собой.
– Не надо воды… – тихо сказала я, не глядя на него, и отвернулась к подоконнику, где лежали развернутые газеты. Строчки мелькали перед глазами, и точно сквозь сон я слушала отрывочные фразы Пети.
– Ты, Лиза, еще не знаешь жизни… надо тебе сказать, что существуют обстоятельства… Впрочем, ты подумаешь, что я, говоря это, стараюсь оправдаться…
Я молчала и смотрела в газету, – мне уже не нужно было слушать его. Эти оправдания я знаю наизусть, знаю и жизнь; я думала только, что Петя с его возвышенными стремлениями, религиозностью, нравственными качествами является исключением из окружающих лиц; но вот и он – такой же, – с полным спокойствием говорит о своем падении, и ни слова раскаяния нет в его словах… О, santa simplicitas! о, глупая наивность в двадцать лет: ведь нет уже таких людей, и тебе их никогда не встретить! Но Петя не понял ни моих слез, ни моего молчания. Если б он знал, что в эту минуту он видел перед собой человека, который оплакивал свой исчезнувший идеал? Это очень глупая фраза, а между тем это правда. Иметь идеал – смешно по меньшей мере, но я не боюсь насмешки… И Петя вдруг стал для меня уже другим человеком, похожим на всех…