Я вошла прямо в залу, в комнату мамы; толстый пакет лежал на столе.
– Что это тебе прислали? – спросила мама.
Я ничего не ответила и, взяв пакет, побежала к себе в комнату; заперлась… Руки у меня опустились, я села в кресло… Не надо было и вскрывать конверта, чтобы убедиться в его содержимом. Машинально разорвала я его, – мой диплом и другие документы упали ко мне на колени; выпала и маленькая бумажка, которой извещали меня, что я не принята на курсы «за неразрешением моей матери». Я сидела неподвижно. Удар грома, молния, упавшая у моих ног, не могли бы теперь заставить меня пошевельнуться.
Я встала, легла на постель… Мне вдруг показалось, что в комнате стало ужасно тихо: слышно, как муха пролетит. Я чувствовала, что глаза мои влажны, но слез не было… Я лежала неподвижно, точно меня придавили свинцом, точно меня кто сильно ударил… Что ж теперь? ехать за границу, ехать в Петербург?..
А сестры наверху с тревогой ожидали меня.
Сколько времени – не знаю, но я все-таки встала, пошла к ним и молча подала им бумажку. Те прочли и молча опустили головы. Я начала говорить, что сейчас пойду к матери, в последний раз просить ее согласия и сказать ей, что я еду в Петербург. Как ни старалась я быть спокойной, но голос мой дрожал и прерывался.
– Если она не даст согласия, то я поеду за границу, тогда… только вы не говорите, что я вас бросила, – не выдержала я и закрыла лицо руками.
– Лиза, полно, не плачь, – успокаивали меня сестры.
– Нет, Валя, ведь ты еще не замужем, а мне хотелось бы, чтобы ты вышла при мне. Тогда я могла бы быть спокойна за тебя и Надю, – сквозь слезы сказала я.
– Ну, полно: о нас нечего беспокоиться; надо думать о тебе, – утешали меня сестры.
Времени терять было нельзя; я пошла к матери; но разве когда-нибудь ее железная воля могла быть сломлена? Холодный отрицательный ответ; ироническое: «Поезжай, куда ни сунься, без согласия матери тебя не примут»… Оставалось решить, когда ехать в Петербург. Решила завтра. Весь вечер пролежала у себя в комнате в каком-то полусонном состоянии и не могла ни двигаться, ни говорить.
Но вечером, часов в 9, за полчаса до отхода парохода, я вдруг решила ехать; чем скорее, тем лучше. У мамы в это время сидел чиновник из Сиротского суда; дети убежали играть. Мы были втроем на антресолях. Минута была самая благоприятная.
– Надя, я иду! – сказала я сестре. – Одевайся.
Наши сборы были недолги. Потихоньку спустились мы с лестницы, чтобы незаметно уйти черным ходом. Но в коридоре нас ждала горничная. Мама, очевидно, подозревала что-то и велела ей сидеть внизу у лестницы.
– Пожалуйте к мамаше, – сказала мне моя дуэнья. Я быстро и решительно вошла. Мама сидела с чиновником. По моему дорожному костюму она сразу поняла, в чем дело.
– Куда ты едешь?
– В Петербург, – твердо отвечала я, сама удивляясь странной звучности своего голоса.
– Как, и не простившись со мной? – продолжала мама тем же удивленным тоном. Я отлично видела притворство и ничего не ответила.
– Зачем ты едешь? – продолжала мама, как будто нарочно, разговаривая при постороннем, выставляла перед ним свое семейное дело.
– Мне пора… – сказала я и повернулась, чтобы выйти.
– Как ты можешь… без спросу… – слышала я вслед… И все это не скрывая, при постороннем… О-о! если б этот звук мог выразить стон души человеческой, который был готов вырваться у меня, когда я вышла из залы.
Надо было торопиться. Быстро сбежали мы по черному ходу вниз, мимо изумленных горничных; пробежали по двору. Луна ярко светила. Мы не шли, а бежали по улице, торопясь нанять извозчика. Наконец, через полчаса, мы были на пристани; несколько минут спустя были уже на пароходе и ехали в Рыбинск.
Никогда не забуду я этой ясной, холодной августовской ночи. Мы ехали более суток… дорога длинная, скучная… Я старалась спать как можно больше. Иногда только в голове проносились какие-то обрывки мыслей: «Вот приеду в Петербург, поговорю с директором… Почему он в марте позволил мне подать прошение, а затем вдруг отказал в приеме за неразрешением матери? Как он узнал, что у меня есть мать? Если ничего не удастся, выправлю себе заграничный паспорт»…
…Сюда мы приехали вчера утром. Я не обратила ни малейшего внимания на столицу, которую видела в первый раз в жизни. Прямо из номера я поехала в Исаакиевский собор; что-то подсказывало мне: поезжай сначала туда, иначе ничего не выйдет. Я быстро вошла в собор, упала на колени в темном углу и пробормотала горячую, бессвязную молитву; потом бросилась на первую попавшуюся конку… С непривычки мне было очень неловко пересаживаться с одной конки на другую; наконец, сойдя со второй, с помощью какого-то доброго человека, я пошла на 10-ю линию, д. № 38. Два швейцара в ливрее стояли у крыльца. Я поднялась по каменной лестнице в большую прихожую. В доме шла переделка: всюду виднелись столы, вещи, вынесенные из других комнат, стояли ведра с краской и валялись кисти.
Я спросила, можно ли видеть директора.
– Он только что уехал, – ответил швейцар, – пожалуйте в канцелярию к его секретарю.
Нечего было делать; надо было хоть что-нибудь узнать, и я отправилась в канцелярию. Молодой человек сидел у письменного стола и писал. Он весело и любезно осведомился, кто я такая, и, узнав, как меня зовут, воскликнул:
– А, это вы! Знаете ли, у нас из-за вас возникло целое дело!
Я с недоумением посмотрела на него.
– Дело в том, что вы были приняты…
– Позвольте как же это? – прервала я его. – 20-го числа я получила бумагу с отказом.
– Вот именно. А между тем вы были приняты, и вам послана повестка 9 августа. Но мы получили письмо от вашей матери: она перехватила эту повестку и написала нам, чтобы директор не принимал вас, потому что она, вследствие разных домашних обстоятельств, запрещает вам поступать на курсы. Тогда мы выслали вам бумаги обратно, с отказом.
Я слушала молча… мне нужно было сохранить приличное спокойствие, надо было собрать всю силу воли, чтобы на лице не было заметно того, что происходило у меня на душе. А между тем… о, Боже мой! Страшное негодование на низкий поступок матери, на ее бессердечие, казалось, лишило меня способности соображать и думать. А – а! Так вот как! Да! ведь это ее манера действовать из-за угла, потихоньку наносить удар тогда, когда его меньше всего ожидают. Ну, что же? Ведь я знаю свою мать настолько, что должна была ожидать и этого; но все-таки удар был неожиданным…
– Вы могли бы указать в прошении другой адрес, – сказал мне секретарь.
– Вот этого я не догадалась.
– Но ведь вы совершеннолетняя?
– Да, как видите. Сиротский суд мне уже выдал свидетельство о безбедном существовании.
– Эх, дело-то какое! Ведь у вас серебряная медаль, помилуйте! вы были приняты… Сегодня еще у нас был о вас разговор с директором. Вас, пожалуй, придется принять… вот только вы переговорите с директором. Право, такой исключительный случай. С одной стороны – письмо вашей матери, с другой – все права на поступление…
– Скажите, можно сегодня видеть директора? – спросила я.
– Ввиду таких исключительных обстоятельств, как ваше, вы как приезжая можете явиться к нему на квартиру, и он вас примет. Он теперь остановился у брата – Невский, 163… Вы можете застать его дома часов в 5.
– Благодарю вас.
– Не стоит, объяснитесь с директором. Да, вышло целое дело, – весело повторял секретарь, видимо довольный тем, что у них, на курсах, вышло «целое дело».
Я поехала домой. Мне вдруг показалось очень интересным ехать по петербургским улицам и смотреть на все, что попадалось на пути. Я приехала в свой номер в самом оживленном, приподнятом настроении и, наскоро пообедав в какой-то кухмистерской, отправилась к директору. Найти его квартиру было вовсе не трудно. Директор обедал, но все-таки вышел ко мне. Это был господин средних лет, брюнет, с проседью; круглое лицо, прямой пробор на голове, ласковые, темные глаза и модная бородка клином. Узнав мою фамилию, он слово в слово повторил рассказ секретаря и, сказав то же: «Такой редкий, исключительный случай», – велел мне на другой день явиться на курсы к 12-ти часам. Было только 6 час. вечера, когда я вышла от директора. Что было делать целый вечер? Я пошла по Невскому… Какое мне было дело до этой толпы, беспрерывно мелькавшей у меня перед глазами?..
На другой день, съездив с сестрой в Петропавловский собор, я приехала на курсы. Целый час пришлось дожидаться директора: он ездил с докладом к министру. Двери канцелярии постоянно отворялись, являлись барышни с неизменным вопросом: позвольте узнать, принята я или нет, – и секретарь то отвечал утвердительно, и тогда барышни уходили веселые и довольные, то отрицательно, тогда следовал печальный вопрос – почему же? Одной при мне возвратили документы, другой, замужней, директор отказал потому, что муж ее не имел служебного положения в Петербурге…
Наконец директор сказал мне:
– Пожалуйте. Все, что я могу для вас сделать – посоветовать обратиться к попечителю округа с прошением, в котором вы изложите все обстоятельства дела. Он человек добрый, быть может, он и сделает для вас что-нибудь.
Он дал мне адрес М.Н. Капустина и сказал, что я могу его застать дома в 3 часа. Придя в номер, я написала прошение и поехала. Извозчик попался довольно бестолковый, он не мог найти квартиры по данному адресу; пришлось справляться в участке, и городовой проводил меня и сестру до дверей квартиры. Нам отворил лакей, чрезвычайно добродушного вида. Первым его словом было:
– Сегодня его превосходительство не приказывали никого принимать.
– Мне невозможно ждать! – воскликнула я. – Я приезжая, мне каждый час дорог, и я не могу ждать до завтра. – Добродушный человек сразу вошел в мое положение и решил принять меня на свой риск, ввиду того, что я приезжая. Попечитель должен был приехать не ранее 4-х часов. Мы погуляли в Летнем саду, и в 4 часа я пришла опять. Дверь была отворена; лакей сбегал наверх и через минуту сказал: