Вечером я была у Капустина, благодарила его за участие. Он вышел ко мне, поговорил немного о письмах.
– Ну, вот и прекрасно. Все-таки она (т. е. мама) согласилась; гораздо лучше начинать всякое дело с материнского благословения, с ее согласия. – Он спросил о лекциях: начались ли? – Ведь весело, право?
– Еще бы, ваше превосходительство!
– Вот теперь все хорошо; ну, учитесь. До свидания! – Он подал мне руку, и я отправилась домой, очень довольная, что видела попечителя.
16 сентября
Я была в гостях у одной дамы, с которой познакомилась, когда ехала в Петербург в первый раз; у нее дочь очень образованная и интересная особа, курсистка 70-х годов. Она мне много рассказывала о курсах. Оказалось, что многое из того, что я слыхала в провинции и от родных и чему не верила, считая это или сплетнями, или же пережитками 60-х годов, – оказалось, что все это имеет свое основание. Она мне рассказала и о случае на балу в пользу недостаточных слушательниц: какие-то господа стали говорить речи, а распорядительницу бала потребовали к градоначальнику. И это меня возмутило: я вообще против тех, которые только говорят. А тут они, зная прекрасно, что курсы могут закрыть из-за всякого пустяка, захотели скомпрометировать бал, который доставляет средства нуждающимся!
На днях, после лекции, нас собралось человек 10–12, и разговор зашел о курсовых порядках: в большинстве было заметно недовольное, будирующее настроение – директора бранили, интернат тоже. Относясь ко всему хладнокровно, я спросила: за что же, господа, вы недовольны директором? Что он вам сделал? На этот вопрос никто не мог дать ясного ответа, но недовольны были все из-за небольшого беспорядка в приемной: не было вывешено правил, и часы приема не обозначены, о них заявлял устно швейцар всем приходящим. Но из-за этого еще не стоило волноваться… Слово за слово, мне стали возражать; я хотела доказать, что некоторые интернатские порядки имеют свое основание, и рассказала им случай со слушательницей. Это их не убедило, и симпатии оказались на стороне студента. Тогда я увлеклась; говоря против таких господ, я сказала, что они больше говорят, чем делают, и… сдуру рассказала им и о бале. Я вспылила, и невольно у меня вырвалось восклицание об этих ораторах: подлецы, дурачье! сами не знают, что говорят, лишь бы только говорить! и о тех, кому они могут повредить своими речами, не думают! Им-то хорошо, университет не закроют, а к курсам-то придерутся из-за пустяка. И кроме того, они разве не знают, что бал дается с благотворительною целью?!
Поднялся страшный крик; все встали с мест и дружно напали на меня. Трудно было разобрать возражения, но весь этот крик был протестом против моих резких слов.
– Как вы можете так говорить! Вы не имеете права называть так лучших людей! Да знаете, если бы вы были студентом и вы бы сказали это, вам бы дали пощечину.
– А я бы дала ему две! – резко возразила я. – Чем это они являются лучшими людьми? Они говорят, и только говорят, и больше ничего, – презрительно заметила я.
– Ну и пусть говорят! Иной раз речью больше сделаешь! Пусть даже невинные страдают – в таком деле простительно и забыть о других! Вот у вас какие убеждения!
– Для чего же вы ехали в Петербург, – накинулась на меня одна из самых юных курсисток. – Вот мы ехали не только для того, чтобы ходить на лекции да заниматься наукой, это слишком мало; надо узнавать людей, жизнь, слушать и сходиться с такими людьми..
– Да, – спокойно ответила я И-вой, – я ехала в Петербург учиться, заниматься; также и узнавать людей, но не для того чтобы слушать эти речи, – слегка презрительно докончила я.
Опять поднялся шум. Вся эта молодежь оказалась такой идеальной, такой верующей в прекрасные слова и жаркие речи, что мне оставалось с честью ретироваться.
«Г-да, очень приятно видеть, что вы все такие идеальные, что вы так горячо относитесь ко всему тому, о чем я говорила. Но я и не гонюсь за тем, чтобы идти вперед, я скромно пойду позади. Что ж делать: вы идеалистки, я – нет. Во всяком случае, приятно видеть, что вы все в этом отношении очень идеальны».
Все притихли… на мои слова им было нечего возражать: я сразу, поняв их и чтобы прекратить бесполезный спор, нарочно повернула разговор, как будто бы беря всю вину на себя.
Мы разошлись. Но я сделала большую глупость, сразу высказав им свои убеждения именно на этот счет: лучше бы молчать, впрочем, об этом не стоит жалеть. Что за беда, если и высказалась? по крайней мере пусть знают…
26 сентября
Наконец-то я слышала Гревса – этого любимого профессора наших слушательниц, которого ожидали с таким нетерпением и который, наконец, приехал и вчера читал вступительную лекцию. За полчаса до начала аудитория уже переполнилась народом: всюду, где только можно было встать и сесть, даже на кафедре, так что профессор вошел с трудом, пробираясь между слушательницами. Он средних лет; худощавый брюнет с длинным и тонким лицом, с темными глазами, очень болезненный на вид. Войдя на кафедру, он закашлялся и долго не мог начать; форточка была отворена – ее затворили; он оправился и обратился к нам: «Возвращаясь после годичного перерыва (он прожил целый год за границей) к обычным занятиям в дорогой для меня среде, я обращаюсь с приветствием к вам, с пожеланием успеха в ваших занятиях. Но прежде чем приступить к чтению лекции, мне хотелось бы выяснить вам вашу задачу, которую вы будете выполнять в общественной деятельности или в семейной обстановке, – вы – интеллигентные представительницы русского общества будущего 20-го столетия»… – такими словами начал И.М. Гревс свою прекрасную речь. И он выяснил нам эту задачу; запишу приблизительно содержание его речи. Роль интеллигентной личности в обществе. Общество как сумма факторов интеллигентных, имеющих свое развивающее влияние. Интеллигентный человек для своего развития должен заниматься наукой. Может ли масса действительно служить обществу как свет? (сумма интеллигентных факторов в обществе – то, что по-французски называется светочами – les lumières). Современный взгляд на науку Брюнетьера в Revue des deux mondes («Банкротство науки»), который отвергает значение наук, потому что они не дают ответа на вопросы филологические, о происхождении религий и др.; он признает и несостоятельность когда-либо ответить на эти вопросы и за разрешением их советует обратиться к религии: мистическое настроение общества. Два течения в современном взгляде на науку: отрицание умственного труда (Лев Толстой: сказка о труде головою) и экономический материализм в истории.
О значении идеи в истории; ее призвание к работе прогресса. Идейное начало в истории общества. «Будем стремиться хорошо мыслить» – вот основной принцип нашей морали, медленный прогресс общественного строя. Прогресс проникает туда, где с ним соединяется мысль. Надо работать над устранением препятствий для развития прогресса в обществе; эти препятствия состоят в косности общества, фанатизме религии, деспотизме государства. Мысль – руководитель прогресса. Изучение истории. Что нужно знать человеку? Человек – существо общественное и религиозное (в философском смысле слова). Вопросы о сущности мира, бессмертии души и т. д. Наука беспредельна; надо надеяться, что когда-нибудь она будет в состоянии ответить и на эти вопросы, когда-нибудь она перешагнет за пределы, которые ей ставят теперь как непреодолимые преграды. То, что древним казалось недоступным в области науки, – вполне возможно в наше время; так надо надеяться, что все вопросы, кажущиеся неразрешенными теперь, будут разрешены впоследствии. Могущество мысли и величие человека как мыслящего существа (изречение Паскаля: человек как слабый тростник: капля воды, порыв ветра могут убить его; но, даже умирая, он все-таки будет царить над природой, потому что, умирая, он будет сознавать, что умирает). Стремление человека к идеалу: Zum höchsten Dasein immer nachzustreben1. Человеческий и общественный прогресс; чтобы осуществить первый – надо работать для последнего. Свет нужен для прогресса. «В науке мы найдем общечеловеческие и общественные идеалы». Громкие аплодисменты покрыли последние слова профессора. Он поклонился и поскорее вышел, а то мы, конечно, продолжали бы шуметь и хлопать.
Я вышла из курсов и некоторое время шла, ничего не видя перед собой. Вот мы услышали впервые с кафедры голос не профессора только, но и человека, который обращался к нам с теми прекрасными словами, услышать которые мы смутно надеялись, поступая сюда; сам выяснил нам нашу задачу жизни, которую большинство из нас еще неясно видит пред собой… Какой прекрасный человек! С каким участием говорил он с нами; с какой готовностью он предлагал нам свою помощь – всем желающим заниматься. Он не оратор, говорит очень нервно по листочкам с заметками, перебирая их один за другим, иногда заминается, поправляется; но голос его звучный, и самая нервность его чтения придает его речи выразительность. Я была не совсем согласна с его мнением о том, что наука может дать ответ даже на высшие запросы человеческого духа, но все-таки это была прекрасная речь, такая, с которой надо было бы начинать всем профессорам. Такие речи более всего могут возбудить в молодежи все лучшие чувства и мысли, которые часто спят в ней до тех пор, пока их не разбудит хорошее слово или дело.
28 сентября
Вчера внезапно скончалась Над. Вас. Стасова. Она выехала из дома по делам наших курсов и, поднимаясь по лестнице к одной из своих знакомых, за которой должна была заехать, упала, пораженная ударом. Швейцар, не зная, кто она и к кому шла, посадил ее на извозчика и отправил в Мариинскую больницу. Знакомая Н.В. дама ждала ее; наконец, вышла и спросила у швейцара, не заезжала ли за ней дама? Швейцар ответил, что никто не заезжал, только с полчаса тому назад он поднял какую-то даму на лестнице. Знакомая Н.В. по описанию узнала ее и тотчас же поехала в Мариинскую больницу, откуда и дали знать братьям покойной. Они ее очень любили и, говорят, просто убиты горем. Нам объявил о ее смерти директор после лекции логики, на которую собираются все 4 курса словесниц, и еще математички, всего более 400 человек. Большинство первокурсниц, в особенности приезжих, очень мало или совсем почти не знали Н.В. Стасовой: поэтому речь одной из старших слушательниц о ее жизни и деятельности явилась как нельзя более кстати.