одхватил:
– Да, да, конечно, можно сказать: где же вы, наши учители, где вы? что вас нет около этой могилы? – да только что из этого выйдет? – и он и знакомые его сдержанно рассмеялись. Я взглянула в сторону могилы. Ее окружала сплошная стена публики; на некоторых лицах видно самое напряженное внимание… там было тихо, какие-то отрывочные звуки долетали до меня: говорились речи. Мало-помалу группы расходились по кладбищу…
Невольно думалось: вот там, за этой живой стеной, у могилы стоят те, которым смерть действительно причинила утрату; они поражены горем… Их окружает толпа любопытных, которая жадно слушает речи, а за этой толпой другая, которой, за недостатком места, невозможно ничего слышать, и вот эти люди собрались сюда, точно в какое-нибудь общественное место, и, исполнив свою обязанность, отдыхают и болтают, и всем весело, и все так равнодушны, и не слыхать искренних слов сожаления…
Что же это? Для чего же собралось сюда столько народу? Скажут, конечно, Н.В. была видный общественный деятель, надо почтить ее память… И вот они «чтят»… венки, речи такие, которые не могут понравиться ни со стороны слога, ни со стороны содержания, ораторы – должно быть, женщины – плохие ораторы, а немного далее могилы – равнодушная толпа, которая собралась сюда только для того, чтобы исполнить обязанность «почтить своим присутствием»… а на самом деле погулять и поболтать. Те, которые стояли близко, слышали, конечно, все речи… те вынесли из них что-нибудь, воспоминание об этой замечательной женщине; слушая эти речи, они, быть может, еще раз прониклись уважением к ней, и может быть, один из десяти даже помолился за нее… Ну, а остальные-то? Что они делали, и зачем они приходили?
И я сама была тоже очень равнодушна. Конечно, я не разговаривала, не гуляла по кладбищу; я стояла, смотрела, слушала, но никакого особенного сожаления не испытывала, в особенности, когда говорились речи. В них как раз выражалось сожаление о потере такого общественного деятеля, но само-то общество, его отдельные лица, за немногими исключениями, нисколько о ней не сожалели. Я размышляла о том, что такая деятельность может служить нам примером; я чувствовала глубокое уважение к ней, но не сожаление. Вся эта парадная обстановка, все эти венки, речи придавали похоронам какой-то гражданский характер, который мне, привычной к исключительно церковному и семейному характеру похорон, резко бросился в глаза. Этот гражданский характер не носил в себе ничего печального, напротив, он придавал похоронам праздничный и парадный оттенок. По крайней мере я ушла с этих похорон точно из какого-либо общественного собрания.
Нет, не хотела бы я таких похорон, ни за что, никогда не хотела бы! Стать полезным членом общества я желаю не менее кого-либо другого, но только не такого изъявления общественной благодарности. Не хотела бы я ни венков, ни речей, ни этой толпы…
Я вспоминаю скромные, чисто семейные похороны, вспоминаю наше маленькое провинциальное кладбище, вспоминаю искрение молитвы и слезы, простые, безыскусственные, но часто трогательные проповеди наших немудреных священников, всю эту простую обстановку; нашу провинциальную толпу, которая идет чуть ли не на все похороны из наивного любопытства, из желания поплакать и поахать, из желания помолиться… но ведь и толпа эта, можно сказать, еще некультурная; с нее и спрашивать нечего. Недавно я читала в каком-то романе описание похорон известного литератора. Оно произвело на меня тяжелое впечатление. А теперь – я сама была на подобных же похоронах.
8 октября
Я каждый день бываю на лекциях… только… ах, какое мучительное чувство сознания собственного бесконечного невежества! Когда я встречаю одну из наших слушательниц – Д. – становится больно, стыдно за себя самое. Она полный контраст со мной: она ровесница мне, в один год со мной кончила гимназию с золотой медалью; и все четыре года, потерянные для меня, – для нее были прекрасной научной подготовкой к поступлению на курсы. Она занималась русской историей, греческим языком, математикой, переводила Сент-Бёва, много читала, знакома со славяноведением, одним словом, между нами она сразу выделялась своими знаниями, и такой, наверно, пойдет до конца. У нее было все: и прекрасная библиотека, и ученая среда, в которой она выросла, а у меня-то что было? мне очень бы хотелось сойтись с ней, но она, кажется, не симпатизирует мне. Почему? Должно быть, оттого, что мы расходимся в некоторых взглядах. А жаль: она человек симпатичный и умный.
Вообще я здесь ни с кем особенно не сблизилась. У меня есть знакомые, есть «хорошие отношения», но не больше; я, собственно, довольна курсами, лекции, профессора, вся обстановка – нравятся мне, но иногда чувство какой-то тайной неудовлетворенности охватывает меня. Я чувствую, что мне не хватает, и не хватает чего-то… По привычке я ищу ответа на этот вопрос…
Мне не хватает… людей таких, которые знали бы меня, мне хотелось бы познакомиться с людьми очень умными, интересными, которые, несмотря на свое умственное и нравственное превосходство, не избегали бы знакомства с такими, как я… мне хотелось бы сойтись ближе с такими людьми, вместе читать, вместе думать, вместе интересоваться, вместе изучать разные вопросы… Но где же все это? Меня мало удовлетворяет общее развитие тех, которых я знаю… таких, как Д., у нас почти нет, она – исключение, но вот именно это-то исключение, очевидно, не имеет ни малейшего желания обратить свое внимание на мою скромную особу. А посмотришь – ведь все хорошие люди, или так называемые славные девочки (которые только что окончили гимназию), или славные девушки; попадаются и такие, у которых уже свой установившийся взгляд на жизнь, хорошие стремления. Все взгляды хорошие, честные… жаль только, что мне – мало того, чтобы человек был только «славным» человеком… таких я и раньше много видала. (Конечно, здесь, на курсах, эти люди гораздо лучше.) Я пробую отнестись строже к себе самой, думаю, что, должно быть, я сама неразвита, и поэтому не имею права… впрочем, нет, именно вследствие того, что я неразвита, я имею большее право желать, чтобы окружающие люди способствовали моему умственному развитию.
15 октября, 1-й час ночи
Я была сегодня у одной из наших слушательниц, С-вой. Когда она на днях сказала мне, что у нее в это воскресенье соберутся барышни, мне почему-то захотелось, чтобы она пригласила меня… Было ли это простое любопытство, или же мне не хотелось просидеть все воскресенье дома – не знаю… вернее и то и другое. Потом была недовольна собой: зачем я в субботу, после лекции логики, подошла к С-вой и заговорила с ней, точно зная, что если она меня увидит, то непременно пригласит к себе в воскресенье. Так и случилось: я обещала быть непременно и сегодня, оторвавшись от сочинений Кавелина, отправилась к ней.
Кроме меня было двое мужчин: офицер и какой-то немец, статский; какая-то иностранка и княжна А-дзе, мать которой заведует мастерской Человеколюбивого общества. С-вы – богатые сестры, круглые сироты, живут почти постоянно в Петербурге, имеют свой круг знакомых, и вот я сегодня очутилась в этом небольшом кружке петербургского общества. Начался оживленный разговор: офицер, видимо ухаживавший за княжной, говорил с ней без умолку все время, штатский подсел к ним и внимательно, безмолвно, слушал… Скачки, театр, балет, воспоминания о Ницце, Париже, Италии, имена теноров, балерин и певиц… технические термины скачек… восторженное оханье и аханье по поводу предстоящих симфонических концертов… мимоходом брошенные замечания по поводу приезда знакомых, смех, восклицания… – словом, передо мною в какой-нибудь час развернулась незнакомая мне страничка светской жизни людей, у которых и времени девать некуда, да и средства есть.
На меня, конечно, никто из этих лиц не обратил ни малейшего внимания. Я села в стороне и молча слушала светский разговор, для которого светская жизнь, очевидно, представляет богатый материал, неисчерпаемый источник. Все, о чем они говорили, было для меня почти terra incognita. Я за границей не бывала, а все воспоминания ограничивались одними охами и вопросами: вы были там-то? и опять: ах, вы не видали и т. д. На симфонических концертах я не бывала; в театре – тоже; о скачках и балете понятия не имею… всех этих теноров, балерин – не видывала и имен не слыхивала.
А на другом конце салона С-ва старалась занимать иностранку. До меня долетали французские фразы, и содержание разговора было такое же, как и тот, который я слушала. Я вспомнила барона Ondit, остроумного фельетониста «Нового времени», который так метко рисует салонные великосветские разговоры в своих фельетонах. Я никогда вполне не доверяла им и думала, что он склонен к преувеличениям. Но сегодня – право, каждое слово, каждая фраза, словом, весь разговор так и просился под перо этого остроумного и блестящего фельетониста. Я сидела и спрашивала себя: ну, довольна? видела петербуржцев? слышала светские разговоры? ну, что же, что же ты могла вынести, что может дать тебе эта болтовня? Два часа просидела я, не зная, как уйти, и стесняясь встать прощаться с незнакомыми людьми. Офицер говорил одну банальность за другой; невольно думалось: ну, что же? к чему же весь этот разговор? что вынесут эти люди от подобно проведенного вечера? И мне становилось жаль моей комнаты, письменного стола и Кавелина, который был так брошен (я пошла к С-вой, не дочитав начатой статьи), а… ради чего? подумаешь – стыдно становится… Между тем С-ва – очень симпатичная девушка, и, раз познакомившись, нельзя не бывать у нее. Надо будет выбрать для посещений те дни, когда не бывает таких светских людей.
21 октября
В понедельник вечером я совершенно для себя неожиданно уехала в Гельсингфорс с Витей. Мне решительно безразлично: спать в вагоне или у себя в комнате, и поэтому я проснулась только за полчаса до прихода поезда в Гельсингфорс. Было очень холодно, и густой туман стоял над городом, когда поезд подошел к вокзалу. Стали выходить из вагонов; на платформе послышались восклицания, разговоры на незнакомом языке… формы городовых, железнодорожных служащих резко отличались от наших своим щеголеватым фасоном… фуражки с маленьким круглым верхом, – очень изящные – и тоже совсем заграничные… Мы отправились бродить по городу. Зашли в первую попавшуюся булочную – там хозяйка ни полслова не понимала ни по-русски, ни по-немецки. Она вызвала свою дочь; молодая девушка сделала книксен и начала кое-как по-немецки объясняться с нами, так что мы в конце концов могли напиться кофе, купить разных мелочей и справиться, что можно осмотреть в Гельсингфорсе в праздник и в какие часы. Оказалось, что Атенеум и др. музеи были открыты. Мы решили отправиться в Атенеум, но так как было еще рано, то продолжали прогулку по городу. Мне хотелось увидеть памятник Рунебергу. Я подошла к первому попавшемуся извозчику и совершенно позабыв, что он меня не поймет, спросила: