росы (буде их предложат) слишком односложно или нервно, или с явным нежеланием продолжать разговор. Сейчас же обидятся, придерутся; найдутся охотники поддержать; и вот мне, вскоре после того реферата, который меня так расстроил, что я на назойливые вопросы: как, ну что, расскажите, – односложно ответила: нечего рассказывать, – уже пришлось выдержать целую бурю негодования, которая поднялась после этого краткого ответа. «Как, вы не хотите отвечать? Как это нелюбезно с вашей стороны!»
– Да чего от Д-вой ожидать! Ведь уже про нее давно известно, что она на курсах всех обрывает! – Ее даже боятся; я знаю нескольких, которые жаловались мне на ее грубость… – Немудрено, если с вами никто не захочет сойтись… вы оттолкнете своей грубостью… – щедро сыпались обвинения из уст «развитых» девиц, которые никак не могли сообразить самой простой вещи, что я так была расстроена, что человеку прямо не по себе, что он не может же быть всегда, во всякую минуту готов к их услугам. Тогда за мной вслед пришла в нашу общую квартиру одна сестра П-рь, – и крикливо, как торговка, размахивая руками, начала рассказ о реферате; все слушали с любопытством…
– Вот, г-да, кто расскажет, так уж расскажет, – и все, как стадо баранов, повернулись в ее сторону; я слышала похвалу П-рь, которая, очевидно, предназначалась как шпилька по моему адресу.
Чтобы прекратить все подобные заявления я, скрепя сердце, сказала, когда П-рь кончила:
– Господа, как видите, реферат был настолько плох, что мне прямо было неприятно о нем рассказывать!.. – Никто не слыхал моих слов, потому что уже начался другой спор…
И вот сегодня, когда я, наконец, опять увиделась с М.Е., придя в ее тихую, милую комнатку, когда я опять могла видеть и говорить с близким человеком, я не выдержала, и невольно у меня вырвались рыдания, и, упав головой на колени М.Е., я расплакалась как ребенок.
Она испугалась:
– Да разве можно быть такой нервной, Лиза? Здесь, в Петербурге – это невозможно; вам надо лечиться…
– Нет! уверяю вас, что я вовсе не нервная. Это я только так… потому что у себя, в интернате, никогда не показываю им ничего, и меня никто не считает нервной, – с трудом говорила я, стараясь овладеть собой.
Это и в самом деле глупо. Что за вздор – нервы. Эх, если бы была возможность, я вылечилась бы своим способом: холодная ванна каждый день; потом гимнастика… Жаль, что здесь нет ни того, ни другого. А то это – лучше всяких лекарств. А самое лучшее – уметь владеть собой. Что за глупые создания мы, женщины! Неисправимы! слезы и нервы – очевидно прирожденные средства нашего пола.
30 ноября
Недавно у нас была вечеринка. Я и раньше весьма скептически относилась к ней; мне, когда я присмотрелась к своим интернаткам, казалось, что на ней не может быть весело, что непременно будет чего-то недоставать… Но то, что я услышала, то, что было преподнесено собравшимися в виде «литературно-музыкально-вокального отделения», – превзошло все мои ожидания: нельзя было хуже петь, читать и играть, чем это сделали шестеро из 9 исполнительниц. Стыдно было за них, смешно и стыдно перед собравшимися профессорами, которых мы приглашаем на эти вечеринки (это единственный мужской элемент, который допускается): первые два ряда заняты ими, и редко когда на долю такой достойной публики выпадало такое недостойное исполнение. Но хуже всего были сами слушательницы: после каждого номера, не разбирая, они хлопали изо всех сил, кричали: «бис»… Толпа и на этот раз показала себя тем, что она есть: недисциплинированная, обрадовавшаяся случаю пошуметь, – топать начали всему, что слышали с эстрады, не отдавая себе отчета, хорошо ли, нет ли, и тем еще более поощряя беззастенчивую смелость бездарностей, которые терзали слух то завыванием, читая стихи, то играя на рояле, то пением. Зато тем резче среди ничтожностей выделялись трое исполнительниц; одна из них обладает прямо оперным голосом, и я, стоя за роялем, ясно читала на лицах профессоров восхищение, когда она пела. У нас, конечно, есть и такие, которые хорошо играют, поют; но именно все наиболее способные и отказались… Из скромности, должно быть? В таком случае очень жаль…
Концертное отделение кончилось; профессора и мы перешли в нижнюю залу, где были приготовлены столы с чаем. (Эти вечеринки устраиваются в пользу касс, которые существуют на каждом курсе; билет стоит 25 коп., чай 8 коп.) Распорядительницы-кассирши встречали профессоров при входе в зал; они же со своими помощницами продавали чай, булки. Конечно, для профессоров это угощение было бесплатно… Что же будет дальше? – спросила я себя, видя, как зала постепенно наполняется народом, что мало-помалу образуются группы и расходятся к столам.
– Давайте занимать Середонина, – раздалось вдруг над моим ухом. Я обернулась – передо мной стояла Д-ва, очевидно знакомая с Середониным. Мне было решительно безразлично: скучать ли весь вечер одной или идти «занимать» профессора. Я предпочла последнее, надеясь поближе познакомиться хоть с одним из наших профессоров. Мы вместе подошли к Середонину: она, девица чрезмерно бойкая и юркая, смело атаковала С. сразу массой вопросов, на которые он не успевал отвечать.
– Г-н профессор, а вы почему так поздно пришли? Это нехорошо, не годится, – говорила курсистка.
– Извините, я опоздал, но я не мог иначе… в другой раз – буду раньше, непременно, – вежливо извинялся Середонин.
– Ну, смотрите, не извольте же, – капризно-фамильярным тоном барышни продолжала Д-ва… Разговор грозил принять чисто светский бессодержательный характер гостиной болтовни, потому что она говорила без умолку, не давая сказать ни слова профессору, который из вежливости не решался оставить нас. Надо было это прекратить. Я тихо спросила С-на о каком-то вопросе по истории; заговорили о ней, о секциях; мы подошли к столу, предложили ему чаю и уселись тут же. Другие первокурсницы, привлеченные любопытством, подошли к нам, за ними – другие, около нашей группы образовался тесный кружок, который точно отрезал нас от залы, так что ни видеть, ни наблюдать уже не было возможности. С-н, очевидно, чувствовал себя очень непринужденно в нашем кружке; разговор носил то отчасти научный характер – и тогда становился наиболее интересным, то светской болтовни – как только новые лица вступали в разговор. В общем – он плохо рекомендовал первокурсниц; потому что часто, очень часто, разговор принимал чисто гимназический характер; с С-ным говорили таким тоном, каким гимназистки обращаются к своему учителю, когда встречаются с ним не на правах ученицы, но «барышни». Ах, какой вздор говорили мы! Какие глупые вопросы задавали! Наконец, когда Д.М. опять удалось заговорить с С-ным, то все пропало: пришлось поддерживать до такой степени ненужную и неинтересную болтовню, что я в глубине души была рада, когда к С-ну подошла его невеста (одна из слушательниц IV курса) и велела ему ехать домой. Среди нас послышался недовольный ропот, но невеста – на то и невеста, чтобы жених находился в ее распоряжении. После ухода Середонина я посмотрела на часы: был уже 1-й час – пора было домой. Многие уже расходились. Я прошла еще раз по зале: наши бродили по комнате, разбившись на группы; в одном углу толпа окружала Гревса. Многие профессора уже уехали. Больше нечего было смотреть, нечего делать. Я отправилась домой и долго сидела на постели, раздумывая над всем виденным и слышанным… Даже как-то не верилось: да полно, неужели все это было у нас, здесь, на курсах?..
6 декабря
Завтра в Дворянском собрании вечер в пользу общества доставления средств нашим курсам. Приглашены известные артисты: Фигнер, Тартаков и еще кто-то и артистки. Заранее предвидя, какая скука меня ожидает на вечер, когда, по окончании концерта, начнутся танцы, я решила быть действующим лицом, т. е. что-нибудь «делать» – по хозяйственной части, продавать, помогать кому-нибудь; это, мне кажется, все же лучше, чем, не имея ни души знакомых (а курсисток – наверно потеряешь в толпе, да у них есть свои знакомые), слоняться бесцельно по зале или подпирать ее стены, когда перед твоими глазами будут кружиться пара за парой. Впрочем, говорят, в третьем году вечер был очень интересен: профессора говорили речи, между ними – Гревс, Семевский… было хорошо и интересно.
Вместо того, чтобы слушать прекрасные, увлекательные, пылкие речи, я буду продавать прохладительные напитки в качестве помощницы распорядительницы. У нас распорядительниц выбирали баллотировкой. Подумаешь, невесть какое важное дело! Стоит для того, чтобы выбрать трех человек поизящнее, порасторопнее, – писать билетики с фамилиями, потом их раскладывать, потом – считать, потом – объявлять результаты голосования… Хотели даже выбирать и помощниц (по две у каждой распорядительницы), да вовремя спохватились, что это была бы уже совсем пустая потеря времени…
Я чувствую, что буду недовольна собой… К чему я взялась за это дело? – Ведь я могла бы уехать тотчас после концерта. А нет: ведь я же знаю, что не уеду: странное свойство человеческой натуры – противоречить самой себе.
Меня уверили, что продавщицам надо обязательно быть одетыми в светлые платья; я выписала из дома свой единственный вечерний туалет, к слову сказать, очень нарядный и изящный, и завтра – к своему собственному удивлению – обращусь из скромной, просто одетой и гладко причесанной курсистки в изящную барышню. Да, я буду зла на себя… и тем более, что заранее знаю, как наши интернатки щедры на комплименты, чисто институтские аханья и восклицания по поводу платьев…
– Господа, Д-ва будет очень интересна на вечере… она будет в розовом платье, – вы не видали? какая прелесть! – слышу я еще и теперь. Но в общем все-таки очень мало слышишь разговоров о вечере и туалетах (и то слава Богу, а то бы просто, кажется, сбежал бы), и в этом проявляется характерная черточка: у нас если и занимаются тряпками, то именно en passant5, в крайней необходимости, не делая из этого события жизни или предмета разговора на целый вечер. Мне даже стало смешно на самое себя: почему-то многие уже и теперь дают мне советы насчет прически, завивки, так что я пресерьезно раздумывала, стоит ли завиваться на вечер, не будет ли это с моей стороны излишнее, – настолько заниматься собой, тратить много времени… не лучше ли, не более ли соответствует моему теперешнему положению – скромная и простая гладкая прическа?