– Когда же он умер?
– Сегодня в 3 часа. Я взглянула на часы: было половина пятого. Приди я двумя часами раньше или вчера же, я застала бы мальчика в живых.
– Можно его видеть? – спросила я.
– Пожалуйста; пройдите в лазарет… тело не тронут до приезда доктора.
Мы прошли по длинному коридору в небольшую, слабо освещенную палату, в которой стояли всего две постели. На одной из них лежал мальчик, прикрытый одеялом, в спокойной позе спящего человека. Это и был маленький покойник. Я подошла к постели. Лица его не было видно; он лежал спиной ко мне… Черная, гладко остриженная детская головка… Ничего ему больше было не нужно, бедному маленькому человечку, оторванному от семьи, от родного юга и случайно брошенному на наш север (как сын военного, он учился на казенный счет). Не нужно было бесполезных сожалений… не нужен был ему и мой приход… Мне надо было прийти к нему раньше, мне надо было принять участие в бедном ребенке, который так тосковал по родине и у которого здесь не было ни родных, ни знакомых. А я? Поверив словам воспитателя и не справившись у доктора, не побывав в лазарете, я преспокойно уехала домой, как будто бы и впрямь исполнила долг свой… А потом? Да ведь первые дни праздника я не подумала о нем; затем поехала в Нерехту на два дня… Я проводила время среди своих, а мальчик – все эти дни угасал тихо, медленно и одиноко. Если б я стала навещать его… почем знать? Ведь это была бы единственная светлая сторона его жизни в казенных стенах лазарета… если бы я приняла в нем участие – я была бы единственным более близким ему человеком, заменив ему хоть отчасти родных.
Но я ничего для него не сделала. Умея сочувствовать гуманности и горячо принимать к сердцу все вопросы, касающиеся ее, я, как только на практике представился случай для применения человечности и сочувствия – сама пропустила его. Вот что значит мало любить людей! Если бы я была добра, то в этом случае поступила бы как должно, по влечению сердца… А я… нет, верно нет во мне этой доброты?.. И вспоминать теперь не могу, как возмутительно равнодушно, безразлично было мое поведение в этом случае.
Мне кажется, что я никогда не забуду этого лазарета, кровати и лежащего на ней мальчика. Пусть эта картина будет моя живая совесть… Ах, нет ничего тяжелее, нет ничего хуже упреков совести! Вот уже неделя прошла с тех пор, а я их чувствую так же живо, как будто это было вчера!
Нет, правы, пожалуй, все, которые меня не любят (по моему мнению), правы все, которые видят во мне одни недостатки и строго судят меня. Правы они! Ничего лучшего я не стою! Ничтожная, мелкая, дрянная душонка! Скверная натуришка! Эх! туда же, говорю о развитии, учусь… а коснулось дело самого простого житейского случая, в котором представлялась возможность сердечного отношения к человеку – и я спасовала… да еще как! вот вам и развитие! Я чувствую себя страшно виноватой, и мне нет извинения; я должна просить прощения у Ю. П., рассказать ей обо всем. Но… что же из того? – получу прощение, да от этого мне будет не легче…
СПб., 25 января
Началась моя обычная жизнь, от которой я оторвалась больше чем на месяц; все это время я ровно ничего не делала, ничем не занималась, почти ничего относящегося к курсу не читала. Как это случилось? я и сама не знаю: домашняя ли обстановка имела на меня такое влияние, или бестолковое распределение дня, от какого я, было, совсем отвыкла, или позднее вставание, или бесконечные разговоры, или же, вернее, моя любовь (в данном случае оказавшаяся излишней) к литературе, которая заставила меня читать некоторые произведения, которые я не могла прочесть здесь, – но во всяком случае я виновата, и никто больше.
Следствием такого времяпрепровождения было то, что я хотя и чувствовала себя прекрасно в своем семейном кругу, но в голове сделалась какая-то пустота, которую, казалось, ничем не заполнишь: ни мысли в голове! – какое скверное сознание… Чувствуешь, что вот пусто до того, что хоть шаром покати. И я дошла до того, что могла целые дни просиживать, сшивая себе воротнички и рукавчики (стыд!)… Только в разговорах с сестрами время шло так хорошо, что иногда жаль их становилось, и мне хотелось еще остаться. Но, с другой стороны, когда праздники кончились, началась наша будничная, томительно-однообразная, монотонная жизнь: сегодня как вчера, а завтра – как и в прошлом, как и в третьем году… Когда, проснувшись утром, я уже не видела брата, ушедшего в гимназию, а на антресолях у сестер сидела ученица, я почувствовала, что мне пора, пора ехать, что надо приняться за дело. Туда, туда! скорее выбраться из этой стоячей воды! Я решила не дожидаться конца отпуска и выехала раньше. И хорошо сделала: лекции уже начались. Но вместо занятий научных пришлось все время заниматься делами В. С той минуты, когда он пришел ко мне на курсы, всю свою личную жизнь я совершенно забыла, мое время мне уже не принадлежало: состояние духа В. в первый день, как я его увидела, было очень тревожное.
Незадолго до приезда В. у сестры явился еще влюбленный и писал ей трогательные послания, прося ее повременить со свадьбой, если она выходит без любви, и дать и ему, быть может, надеяться на счастье… Бедная Валя! она плакала, читая это письмо, так же, как и в прошлом году, читая письмо В., и ни слова не говоря нам, не находя опоры в самой себе, она написала своему жениху такое послание, что он, себя не помня, приехал в Ярославль. Они объяснились. В. говорил мне, что он готов был порвать все, узнав, что сестра колеблется, едва только появился другой претендент на ее руку, и увидя ее полную бесхарактерность в данном отношении. Грустно и смешно подумать: сестра поступала совершенно по-детски – и невольно становилось жаль ее. Свидание с В. поправило дело: она увидела его около себя, опять начались длинные прогулки, разговоры, все это настолько укрепило ее симпатию и привычку к В., что она совершенно забыла о своем другом поклоннике. Дитя, дитя! милое, хорошее дитя! и при всем этом – она наша сестра вполне. Она вовсе не влюблена в В., не увлечена им, и нельзя сказать, что его любит, нет: она такая, как и мы, и это чувство незнакомо ей. Но между нею и В. есть столько общего, он так близок к нашей семье, эта история его любви, которая продолжается вот уже около двух лет, – все это настолько возбудило ее симпатию, привязало ее к В., что теперь она только ему и доверяется вполне, привыкнув к нему… И вот, передо мною постепенно раскрывается состояние души человека, который от равнодушного отношения постепенно переходит к хорошему, спокойному чувству симпатии, доверия, привязанности: скоро она готова будет сделаться «его»… Такова теперь Валя, выходя за В. От него будет зависеть дальнейшее его счастье: если он сумеет воспользоваться этим хорошим к нему отношением и еще более привлечет сестру к себе – тогда счастье его упрочено. За сестру нечего бояться: она не принадлежит к числу тех героинь романов, которые, выйдя замуж по спокойной привязанности, вдруг, ни с того ни с сего, влюблялись в первых попавшихся людей, сумевших возбудить в них страсть. Она – не из таких; допустим, что подобные натуры не так поэтичны, но что делать: ведь мы все в подобном случае прозаики и весьма обыкновенные, дюжинные женщины.
В. приехал сюда искать места, не имея хотя бы рекомендательных писем; бедный мальчик, конечно, не получил места, и вдобавок его продолжало мучить поведение сестры, которая после его отъезда вновь виделась со своим поклонником; она не хотела так поступать, но у нее не хватило духу отказать ему разговаривать с ней. (Тот, к счастью, опомнился, понял всю невозможность своего поведения и более не говорил с ней о своей любви.) В. чуть было не наделал глупостей – хотел ехать обратно в Ярославль. Мне нужно было его удержать, успокоить, уговорить и утешить, если можно, что я и делала, как умела. Иногда мы проводили время в воспоминаниях прошлого, и все перипетии этой истории как бы вновь вставали перед нами; говорили о сестре, о Малороссии, о нем самом, или же оба молчали: он, погруженный в свои вечные мечты о Вале, я – о них обоих и о нашем положении, из которого Валя может выйти сейчас только посредством замужества… и тогда мне хотелось еще с большей уверенностью довести это дело до благополучного конца; сестре теперь нечего колебаться: пусть сначала выйдет замуж, а потом – поступит на курсы.
В первое время, когда я приехала сюда, когда я наслаждалась, так сказать, своим положением свободного человека, мне становилось мучительно жаль Валю, когда я раздумывала над ее положением. Она не увидит такой жизни; ей не придется жить так, как мне, независимо… ей не жить той свободной, чисто студенческой жизнью, какою мы живем: она будет на курсах уже замужней женщиной. И в эти минуты мне становилось ее до боли жалко, и хотелось мне порвать все или же сделать так, чтобы отложить свадьбу на несколько лет… Мне становилось как-то больно при одной мысли, что сестра уже не будет носить одну фамилию с нами, что она уже не будет принадлежать нам. Поступи я годом раньше на курсы, испытай сначала эту жизнь – быть может, я не стала бы устраивать брака сестры с В.; я сказала бы: подожди, пока кончишь курсы. Но я понятия не имела о курсах и о здешней жизни; я дала начало… потом, когда все постепенно улаживалось и устраивалось, потом – мне ли было разрушать все? А между тем сознаю, что если бы по приезде на Рождество я поддалась такому сожалению, поверила своему чувству, то, пожалуй, могла бы отговорить сестру выйти за В.; могла бы сделать так, что она дожидалась бы 21 года и потом поехала сюда… Я убедила бы сестру, потому что знала то настроение, с которым меня ждали дома. Но… мне ли было разрушать? И почем знать: быть может, она в обществе В. скорее найдет удовлетворение, быть может, жизнь ее с ним будет для нее более интересной…
Только однажды, осенью, я поверила этому чувству, написав Вале такое письмо, из которого она не могла ничего понять; потом на ее вопросы я отвечала, что писала под влиянием минуты, а приехав домой, видя ее веселой и довольной с В., я как-т