… В такие минуты я не знала, куда деться, куда уйти от себя самой…
И теперь уже я была лицом к лицу с действительностью. Я сознавала, что мое личное чувство против него смешивалось с чувством горечи и сожаления о сестре, и все вместе делало то, что у меня становилось как-то легче на душе, когда я смотрела на него враждебно… Я холодно поздоровалась с ним по приезде и не говорила почти ни слова; он в свою очередь вовсе не был расположен объясняться, считая себя во всем правым… Наконец, я не выдержала… Поздно вечером, когда мы молча сидели втроем в комнате сестры, я заговорила о лекциях, которые хотела дать ей; я говорила ободряющим тоном, чтобы не расстраивать Валю, но не выдержала, и слезы навернулись у меня на глазах. Я отвернулась, не желая, чтобы В. видел мое волнение. Он тихо встал и вышел в другую комнату. Пользуясь его отсутствием, я села рядом с Валей и тихо-тихо, едва слышным шепотом начала ее утешать, говоря, что пока я на курсах, пока у меня есть лекции и книги, я все буду давать и ей, чтобы она имела возможность заниматься так же, как и я.
Валя слушала молча… Слезы были у нее на глазах… совсем потеряв всякое самообладание, я плакала так же, как и Валя, и невольно в словах моих звучало сожаление… Вдруг громкое, какое-то судорожное рыдание вырвалось у Вали, и она упала головой на стол… В. вбежал в комнату: тут только я сообразила, что сделала, – и сердце так и остановилось… Он нежно ее успокоил и начал что-то тихо говорить ей; я вышла… Отвратительное малодушие! Разве можно было так поступать…
Когда В. уходил, я переговорила с ним одна, в прихожей; он выразил сомнение, что она могла плакать о том, что не попадет на курсы. «Ей нет запрета; хочет – пусть идет, – я переведусь в Петербург, прикомандируюсь кандидатом при Окружном суде: без жалованья, конечно, не смеют отказать в прикомандировке»… Я могла только покачать головой, – уж который раз надеется он попасть в Петербург. Конечно, сестра могла бы ехать учиться и одна, но я настолько знаю ее натуру, что могла заранее поручиться: она не оставит В., хотя бы из жалости к нему, так как знает, как тяжела будет для него разлука с ней… В., по-видимому, не мог стать на место Вали, чтобы вполне представить себе все ее горе; a мои мечты о совместной жизни с сестрой, о дружных занятиях, о всем том, что мы будем вместе изучать, – моя радость при мысли о том, что буду не одна, а с сестрой, с близким мне человеком – все рушилось, как карточный домик от легкого ветра…
Я не говорила с сестрой ничего более… да и она сама точно избегала разговоров со мной… Оставался только день до свадьбы; он, как и все предыдущие, был посвящен беготне и суете. Все хлопоты по свадьбе взяла на себя Надя с какой-то ревнивой ответностью, не желая уступить мне из них и сотой доли. Мама относилась ко всему с холодной сухостью, не изменяя себе даже и для такого события. Она сделала Вале все приданое белье, – она принимала и угощала гостей, но по отношению к сестре нисколько не изменялась. Хоть я и знаю ее отношение к нам, и знаю, что она не изменит себе ни в чем, но все же мне было тяжело видеть подобное отношение к сестре. Кажется, я легко перенесла, если бы она относилась так ко мне, но к Вале… – все это только прибавляло горя…
И когда, на другой день, сестра стояла под венцом такая тоненькая, такая прелестная, по-детски милая, с задумчивым выражением темных глаз, устремленных куда-то вдаль, я стояла среди подруг-барышень, стараясь спрятаться от взоров любопытных, и слезы неудержимо катились из глаз. Я плакала как ребенок, дав себе волю, забыв, где я нахожусь, и видя только одно: благодаря моему участию, на моих глазах совершается то непоправимое, вследствие чего Валя теряет возможность быть со мною там… Я плакала о ней в последний раз, потому что больше я не могла бы плакать… да больше я и не смела бы… Конечно, было бы лучше владеть собою, но видно, и моим нервам есть пределы. Я даже не думала, что любопытные из публики могут это заметить и потом рассказывать всем…
В. держался хорошо, со своей обычно ленивой манерой. Он дал Вале первой вступить на атлас… После окончания венчания о. Владимир сказал речь новобрачным, в которой меня поразили слова: «Если вы предстали здесь, пред алтарем, – значит, здесь ваша доля, и ни в каком другом месте». Что это? Ведь точно нарочно он давал ответ на мой безмолвный вопрос судьбе.
Потом был семейный обед у бабушки… Вскоре мы переодели Валю в дорожное платье и проводили молодых на вокзал… Для Вали началась новая жизнь…
9 мая
На днях получила первое письмо от Вали, сегодня – второе. Она в восторге от Киева; из первого письма видно, как ее все занимает – и путешествие, и ее новое положение, и муж, услужливый и нежный, ухаживающий за ней, как за ребенком. Читая это письмо, такое веселое, счастливое, я испытала невольно радостное чувство. Слава Богу, она счастлива, лишь бы она была счастлива… Надо, чтобы первые дни ее новой жизни не омрачались никакими тучами… Я не скажу ей ничего больше о Петербурге, время залечит ее горе; средства к образованию всегда у нее будут, а пока пусть живет радостно, забыв о прошлом и не думая о будущем…
Во втором письме Валя пишет об отъезде в город П., а оттуда в имение мужа, и ей невольно приходит на мысль, что она должна будет жить в провинции, а не там, где мечтали мы обе… Так грустно и покорно говорит она, что старается себя утешить тем, что ее горе – ничтожно в сравнении с массой страданий всего человечества: «В этом все мое спасение, чтобы не плакать от отчаяния по тому, что так еще недавно похоронила. А плакать мне теперь уже нельзя, чтобы не мучить его».
Что же мне было делать, прочтя эти строки? Плакать опять? слез уже не было… а то, что тяжело лежит на сердце, – останется, и дольше, чем будет печалиться Валя. Ее новая жизнь – унесет ее, а я, которая испытала жизнь там, – чувствую острее, чем она, всю ее потерю, хотя никогда не скажу ей этого; чувствую еще больше и потому, что я так же ждала возможности жить с ней вместе, столько же мечтала о ней, сколько и она, а между тем, невольно видишь себя виновницей того, что она лишена этой возможности…
В. должен искать место где-нибудь не в глуши, а то провинциальное общество вовсе не представляет собой подходящей среды для самообразования и развития; если бы Валя попала в хорошую интеллигентную среду – другое дело, – я могла бы только радоваться, и сама уговаривала бы ее не падать духом и не отчаиваться при мысли о том, что она не будет жить в Петербурге. Но ведь еще неизвестно, в каком провинциальном городке они будут жить: если они останутся в П. или переведутся в какой-нибудь городок еще похуже? если Вале придется знакомиться с провинциальными дамами, у которых интересы – последние сплетни, кухня и моды? У нас в Ярославле и то можно пожаловаться на неинтеллигентность общества, – что же сказать о глухой южной провинции? И вдруг Вале придется там жить… может быть, это было бы и хорошо, но не в ее годы, не с ее пристрастием к столице… Впрочем… вот что значит русский человек: чуть было не сказала: «Авось как-нибудь все устроится»… магическое «авось»!
В. сам пишет мне, что не хотел бы переводиться в провинциальную глушь; как честный человек, он жалеет, что запрячет туда Валю… и это его сознание меня немного утешает…
13 мая
Сегодня я перечитывала свои заметки, начиная с августа месяца; я не писала дневника за последнее время своей жизни в Петербурге… Я жила, особенно последний месяц – что называется «вовсю», насколько это можно сказать о нашей жизни; иногда хотелось взять тетрадку, написать о виданном и слышанном, но приходилось заниматься до 23 часов ночи, сдавая ускоренные экзамены, а там – пойдешь к соседкам по комнате, выйдешь с ними на балкон, засидишься, наконец – ляжешь спать, когда уже совсем светло, и спишь, как убитая, до 10 часов, а потом – опять заниматься… Где тут писать? А между тем, сколько можно было бы написать…
В апреле мне удалось побывать на заседании вольно-экономического общества, на лекции А.И. Введенского – «Об условии допустимости веры в смысл жизни», в школе технического общества для взрослых рабочих, на лекциях Е.И. Ламанского: «О значении денег в народно-государственном хозяйстве»… Из всех этих лекций, заседаний, посещения школы я вынесла столько впечатлений, передо мной снова развернулась такая интересная картина жизни, возбудившая во мне столько новых мыслей, – что я чувствовала себя точно в ином мире, где я плавала, как рыба в воде; я дышала полной грудью, а напряженная жизнь, которую мы все вели во время экзаменов, то беззаботное веселье, которое невольно охватывало нас после каждого сданного экзамена, длинные разговоры, научные споры, которые наконец-то стали завязываться у нас под влиянием экзаменов и изученных предметов, – вся эта жизнь так соответствовала моему настроению.
Из одного посещения школы технического общества я вынесла не меньше, чем если бы слушала полгода лекции какого-нибудь предмета: могу сказать, что я в первый раз в жизни видела с такой ясностью силу просвещения. Эта школа принадлежит к числу тех немногих школ технического общества, в которых на вечерних занятиях проходится в 3 года гимназический курс (без древних языков) взрослыми рабочими. Их принимают по окончании сельской школы, требуется только уменье грамотно писать и считать. В этой школе Е.Н. Щ-на читает историю; я давно просила у нее позволения приехать посетить школу; но она сначала не позволяла, очевидно не желая допустить туда малознакомого человека. Наконец, она позволила мне, и я приехала по Шлиссельбургскому тракту в с. Смоленское. Я вызвала заведующего школой, И-ую, которая и провела меня в класс. Шел урок химии. В низенькой комнате, с грязными стенами и потолками, на старых-старых партах сидело человек 25 взрослых учеников, одетых очень прилично. Молодой человек (преподаватель – горный инженер) вызвал к доске одного из взрослых мужчин и начал его спрашивать урок; тот отвечал тихо и робко, осторожно выводя на доске химические формулы…