18 октября
Я спрашивала невозможное.
Недавно, в воскресенье, я занималась, снова усердно читая «Боярскую думу», и в конце концов я все-таки отодвинула книгу в сторону… Тогда я услышала звон к обедне – это напомнило мне время, когда я сама ходила в церковь.
Вернуться к вере?.. принять опять то христианское миросозерцание, которое дают нам с детства, дают готовым, со всеми его высокими нравственными идеалами. Но что мы потом из него делаем? Разве вся та масса, которая известна под названием «христиан» и «верующих», действительно христиане и верующие? Разве многие вдумываются в истинный смысл религии, в те высокие нравственные идеалы, которые она представляет нам и которые были так живы в первые времена христианства?
Прошли века; Святая церковь официально признана со всеми ее уставами, обрядами, учениями, все цивилизованные нации – христианского вероисповедания; как же она понимается в различных слоях общества? Низший класс, масса, верует, чувствуя, что есть что-то Высшее, что не верить – нельзя, что это так надо, они усваивают себе все обряды… веруют немудро, но твердо. Если и пробуждается самостоятельная мысль, она никак не может найти удовлетворения в окружающей среде; но мысль, раз пробужденная, требует исхода, возникшие вопросы требуют ответа… И кто скорее ответит, к тому пойдет простой человек… Далее, – как живет общество, «интеллигенция» всякого рода, обладая средствами образования? – Мы, люди «развитые», в большинстве – «все верующие» – ходим в церковь, вздыхаем о своих грехах, даже сокрушаемся о них и… продолжаем все-таки жить «как все», т. е. по установленному шаблону, от которого далеки нравственные идеалы… Родятся у нас дети, по церковному обряду их крестят; затем «воспитывают» опять-таки по раз установленному шаблону: там учительницы, гимназия, университет и служба для мужчин, гимназия и замужество для девушки. После «устройства» молодого поколения мы с радостью смотрим на их счастье, если они им пользуются, и печалимся, когда их постигают неудачи. Затем – мы продолжаем жить своей личной жизнью, занятой делами, удовольствиями, общественными отношениями… И так – все время до конца жизни. Иногда – мы умираем, нас хоронят по обряду Церкви, за нас молятся… и все… и это все? – да. И во всей этой жизни, которой живет масса общества, нет ни искорки понимания истинного смысла той религии, которую они, по собственным словам, исповедуют. Тот высший идеал, который она проповедует, – стремление к нравственному совершенствованию – совершенно игнорируется всеми, а между тем в этом-то и весь смысл. Кто задумывается в наше время над этим вопросом при вступлении в жизнь, при вступлении в брак, при воспитании детей, при прохождении всего жизненного пути, кто руководствуется этим принципом? – Да решительно никто, все точно забывают о его существовании. И что же выходит? Дети вырастают нравственно чуждые родителям, не связанные с ними этой самой прочной связью, какая только может быть: они идут своей дорогой, взгляды двух поколений расходятся; родители бывают недовольны молодым поколением, говоря, что «нынешняя молодежь хуже прежней», чувствуют, как пропасть между ними становится все глубже; и хорошо еще, если дело не дошло до борьбы. Многие ли родители понимают своих детей, знают их душу, входят в их внутренний мир? Многие ли мужья живут со своими женами вполне общею жизнью, не только внешней, но и внутренней: умственной и нравственной? В большинстве случаев, вступая в брак, не думают ни о такой жизни, ни о детях, ни о своей нравственности, даже когда любят свою жену. Вступают в брак – опять подчиняясь внешней обрядности, необходимости и только. В результате – прожитая жизнь современного интеллигента, когда она направлена даже к высшим этическим целям служения ближнему на разных поприщах – все же является лишенной самого важного – этого внутреннего содержания. А сколько таких у нас, на Руси. И не счесть… И вот в результате все мы, «православные христиане», числимся исповедующими православную веру, подчиняясь преимущественно обрядам; мы в данном случае ничем не отличаемся от лишенных образования низших классов, но существенно хуже их…
На словах и по внешности мы признаем религию, но внутреннего смысла ее не понимаем, вернее – не вдумываемся и знать не хотим.
Жестокой иронией звучит это слово: «верующий». Ищите их! Разве в монастырях найдешь несколько, да в некоторых семьях, где есть старые бабушки, да некоторых из тех «униженных и оскорбленных», вся жизнь которых представляет одно бедствие или горе и единственным утешением которых может служить религия. Когда нам говорят о любви – мы выслушиваем, но тотчас же забываем, – так у нас много дел и забот, что едва-едва хватает времени со всем управиться. Таковы мы, называющие себя «верующими». Мы очень удобно чувствуем себя в окружающей нас обстановке и спокойно проходим наш жизненный путь; лишь пред смертью, может быть, у некоторых мелькает сознание того, что жизнь, пожалуй, прожита не так, как следует, но на пороге вечности уже поздно размышлять об этом.
И выходит – «Смерть Ивана Ильича» Толстого.
Когда я думала о жизни, которая, куда ни посмотри, всюду так складывается, все казалось мне так безотрадно, точно все подернулось траурным флером. Я думала даже о любви, о том чувстве, которое, как говорят, доставляет столько радости, но и тут мне представились сейчас же дети как следствие брака и их современное воспитание; возникло сомнение: сумею ли я их воспитать как должно? И вся прелесть любви, о которой я столько читала, рассеялась как дым…
И меня вдруг неудержимо потянуло вдаль от этого мира, куда-то далеко, а куда – и сама не знаю…
Это было уже знакомое чувство. Я вспомнила, как в детстве оно охватывало меня, когда я увлекалась чтением Житий Святых, когда чтение истории о Страданиях Спасителя и Его последней беседе с учениками в моем маленьком учебнике волновало меня до слез… тогда я мечтала уйти в Египет или куда-нибудь в пустыню, поселиться в пещерах… Конечно, ребенком я представляла себе лишь внешние обстоятельства жизни, но теперь – то, что неудержимо тянуло меня неведомо куда, только прочь от этого мира – теперь оно встало предо мной с изумительной ясностью. Кажется, случись тут подле меня монашеское платье, я, не колеблясь, тотчас же надела бы его и пошла в какой-нибудь монастырь.
Что же это со мною делается? Я упала головой на книгу и опять заплакала, как и тогда.
Что же со мною?.. И я сама не могу ответить на этот вопрос… и в отчаянии снова думаю о том, что чем жить, лучше было бы вовсе не существовать, если бы Stoff und Kraft могли убедить меня! Ни минуты не стала бы жить дольше.
Я старалась овладеть собою… Такое состояние немыслимо, надо как-нибудь, что-нибудь…
«Таков печальный конец земли. Мы можем утешиться только тем, что он является делом неопределенно-далекого будущего»… – раздается в моих ушах мерный и спокойный голос Мушкетова, в котором чуть-чуть слышался действительно печальный оттенок…
29 октября
Занимаюсь, посещаю лекции, в результате на поверку является то же: делаю слишком мало, способности слишком невелики, память – о несчастье!..
Вернусь к прошлому, чтобы постепенно рассмотреть причину всех причин.
Еще когда я жила дома, года три тому назад, или немного даже раньше, я начала замечать, что моя память, прежде такая хорошая, понемножку начинает мне изменять; я тогда уже не училась и тогда проверять свою память, так сказать, официально, по степени усвоения уроков, мне не было возможности, но все-таки я замечала, что помню гораздо хуже прежнего. Потом стало еще хуже: иногда, сначала очень редко, почти незаметно, чуть-чуть я чувствовала странное ощущение сжатия головы в висках; душевное настроение сделалось особенно чутким ко всему неприятному; малейшая неприятность, слово, пустяк – производили на меня такое тяжелое впечатление, повергали меня в такое угнетенное состояние, от которого отделаться было крайне трудно; наконец, мое стремление учиться и та несчастная жизнь, которую я принуждена была вести против воли, то страдание, которое причиняла мне вечная неудовлетворенность всем окружающим, постоянное нравственное мучение, сознание пустоты и пошлости окружающей среды, бессмысленности своей жизни, жестокость матери, когда грудь готова была разорваться от рыданий, а мать, вместо утешения, смеясь, уходила в другую комнату… О, это уже слишком!.. при одном воспоминании такая буря готова подняться в груди… Я постоянно чувствовала не то страшную нравственную усталость, не то – не знаю что, но все меня расстраивало; занимаясь эти годы немецким языком, я замечала, что даже самое легкое изучение подвигалось довольно плохо… я все забывала… и чем далее – тем труднее становилось помнить правила, литературу. За последнее время, перед отъездом на курсы, я сблизилась с Валей, читала с ней вместе Милля, не чувствуя уже себя такой одинокой в семье, как прежде, но, увы! самое чтение, изучение политической экономии не принесло уже мне пользы: я отлично помню, что прочтем, бывало, главу из Милля, но передать ее я не могу, не помню и готова хоть снова начинать. Книги, которые приходилось читать, я скоро позабывала; в 19 лет я начала замечать, что мне иногда даже трудно ясно выразить свою мысль: в разговоре я не вдруг могла подыскать нужные выражения, в письме – тем более. И вот в дневнике моем и в письмах чаще и чаще начинают попадаться помарки… я хочу написать, а фраза никак не выходит и чем дальше – тем хуже. Не передать того ужаса, который иногда охватывал меня, когда я начинала всматриваться в свое, так сказать, умственное состояние: временами мне казалось, что я начинаю сходить с ума… Я боялась даже в дневнике признаться себе самой в этой мысли, – и в то же время я чувствовала себя физически здоровой, мои поступки, мысли – все было вполне нормально, за исключением того странного ощущения сжимания головы, которое время от времени повторялось, иногда доходя до боли. Это меня и сбивало с толку; тогда я начинала думать: значит, может быть, это