Снова молчание. Толпа стоит перед эстрадой и ждет… На стол встал молодой еще профессор государственного права Ге-н; перед этим он сидел в небольшом кружке студентов и говорил с ними о суде чести, так как начал свою речь такими словами: «Сейчас здесь зашла речь о суде чести, мм. гг., – должен ли он существовать или нет? Прошло уже то время, когда понятие государства охватывало собою все, когда отдельные индивидуумы сами по себе не существовали»… – так начал он… Вся суть этой коротенькой речи сводилась к тому, что понятие общества существует независимо от понятия государства, а значит, и суд чести должен быть свой, так как понятие о нем у общества и государства у каждого свое: «Пока существует понятие общества, – суд чести может и должен существовать». Аплодисменты, и профессор сходит с эстрады.
Читают письмо В-берга, в котором он, объясняя свое отсутствие тем, что должен присутствовать при операции сына, посылает приветствие студентам. Опять аплодируют. Молчание. Г-с пробирается между студентами и, стоя в небольшом кружке студентов, говорит с ними; ждут его речи, но он, очевидно, не хочет говорить ее.
Я, стоя на столе между студентами, жадно за всеми наблюдаю. Молодежь в средине залы, стоит по стенам, стоят на столах, на стульях… в зале духота… я чувствую, что моя легкая шелковая кофточка совсем мокрая… Но вот в центре подымается молодой, красивый студент не русского, не то восточного, не то еврейского, типа и начинает… О, лучше бы он не говорил! Длинно, запутанно, запинаясь и заминаясь, начинает он «опровергать», по его мнению, «несправедливые нападки на нынешнюю молодежь за отсутствие у нее идеалов». Разве – она уж так плоха? Разве она не доказала своих возвышенных стремлений тем, что на Нижегородской выставке с утра до вечера осаждала павильон воскресных школ, устроенный Хр. Дан. Алчевской, разве в Москве имя Александра Ивановича Чупрова не пользуется наибольшей популярностью? Разве при одном только слухе об его уходе молодежь не волновалась? Разве не популярно имя профессора Безобразова (тут он назвал еще нескольких, имена которых я забыла, но он оговорился, сказав, что это он приводит известные ему имена, тогда как у всякого из присутствующих есть, конечно, «свои» имена)? Наконец, появление за последнее время целого ряда произведений, описывающих молодежь (в числе их оратор назвал «Гимназистов» Галюцко-Дмитриевой и «Студентов» Гарина), не доказало возрастающего интереса к ней? Все это оратор говорил в опровержение появившейся статьи Шарапова в мае 1896 года в «Русс. Вестнике» о нынешней молодежи, которая поразила меня своей правдивостью, именно беспощадной и безотрадной правдивостью… Студент заключил свою речь уверенностью, что все нападки на молодежь и обвинения ее в отсутствии каких бы то ни было идеалов – совершенно несправедливы, что они у нее есть, что молодежь действительно живет ими.
Гром аплодисментов покрыл эту неподражаемую, длинную и запутанную речь, которая, кажется, и ясна только потому, что я привожу ее здесь очень сокращенной, самую ее суть. Я не утерпела, и, обернувшись к своим соседям, двум студентам, спросила их, кто это говорил.
– Это В-штейн, восточного факультета… хорошо говорит… это один из наших ораторов.
Я про себя только пожалела, что в университете нет лучших ораторов, чувствуя, что я могла бы сказать и вдвое короче, и гораздо выразительнее… Но возражать студентам я не стала; по их бледным, холодным, корректным лицам, с бородками клинышком, видно было, до какой степени они равнодушны ко всему окружающему… Но что же настало потом? Да вот что: толпа стояла и молчала. Несколько сот человек молодежи собрались сюда на праздник своей alma mater, и что же? – Где было веселье, оживленные разговоры и споры на темы научные и общественные? где? – В центре толпы некоторые лишь изредка переговаривались между собой; по стенам, на столах стояли группы молодежи, но и они стояли молча, и там не было заметно никакого движения…
Молчание нарушил один из студентов, юркий юноша, с физиономией несимпатичной и скорее нахальной, в пенсне, предложивший запеть Gaudeamus для оживления собрания (?!!) И ему аплодировали! Я пожала плечами в недоумении.
В ответ на это раздался негодующий голос юного студентика с еврейским акцентом, вскочившего на стол.
– Господа! что же это такое? Мы собрались на свой праздник, надо пользоваться случаем, чтобы обсудить разные вопросы, касающиеся студенческой жизни, – вопросы, которые требуют разрешения, и вдруг нам предлагают запеть… петь «для оживления собрания»! Товарищи! Что же это! я ничего не имею против Gaudeamus, но ведь посудите сами, что нам нужно говорить о делах. А мы – молчим, мы – стоим. Говорите же, товарищи!.. Толкуют о товариществе, о студенческих собраниях; вот мы собрались здесь. Говорите же! Возражайте друг другу, спорьте, но пусть будет обмен мыслей, пусть мы здесь решим некоторые вопросы, петь мы успеем потом…
Ему опять аплодировали. Обидевшийся коллега его встал и сделал какое-то замечание по поводу пения, но, очевидно, слова юного студента произвели впечатление. Начали «говорить», т. е. поднимается с одной стороны голос-два, им отвечали тоже двое-трое, и это были не речи, а скорее какие-то краткие замечания… Завязался даже забавный спор между двумя студентами, из которых один стоял за то, чтобы у студенчества был свой особый бог, другой возражал ему на это, что его иметь неудобно, да и неловко как-то… что же студент за особое существо, которое должно создавать себе бога на 4 года? Это было уже совсем комично.
Я сошла со стола, где стояла все время, и ушла в буфетную чай пить. Там было душно и дымно; длинный стол, весь уставленный налитыми стаканами чая, с блюдечками, на которых лежали кусочки лимона, со скатертью, залитой чаем и усыпанной крошками хлеба, был весь уже занят. Двое наших курсисток разливали чай. Я нашла себе место на стуле у стенки и уселась со стаканом чая в руках; рядом со мной на диване сидел студент с некрасивым лицом, в очках. Я решила поговорить с ним, – пока пью чай, и спросила, что было вначале, так как я пришла уже поздно. Он усмехнулся.
– Говорили…
– Кто, о чем?
– Да право, не знаю… ведь вы думаете, все знают из тех, кто там в зале, о чем говорят? Ведь не слышно, да и не стоит слушать… – отвечал он лениво.
– Зачем же вы здесь? – спросила я.
– А я сам не знаю… Вот пришел, так же как и другие.
– Очень жаль, если вы так относитесь к своему университетскому празднику, – не вытерпела я.
– Что ж делать? Эдак, пожалуй, и в университет ходить – заниматься…
– Да, конечно, а то что же больше делать?
– Ну, уж этого – нет. Видите – я юрист третьего курса и ничего не делаю, так-таки вот вам в глаза смотрю и прямо говорю: ничего не делаю… Вы думаете в университете занимаются? Да ничуть не бывало! Знайте, что таких, как я – большинство.
Это было сказано спокойным до бесстыдства тоном, переходившим почти в наглость. Что руководило им говорить такую тираду, смотря на меня тупо-спокойно и в то же время самодовольно: «Что, мол, не ожидала, барышня, какую я тебе пилюлю преподнесу?» Я не доставила ему этого удовольствия и не удивилась, а только заметила ему, что нельзя же обо всех судить по себе, и если он не занимается и знает (предположим даже цифру невозможную) около трехсот студентов таких же, – все же сказать этого о трех тысячах он не имеет никакого права.
Студент упрямо покачал головой:
– Говорите! я уж лучше вас знаю.
– Зачем же вы поступали в университет?
– Как зачем? Для диплома… А вы, должно быть, идеалистка: учитесь из глупой любви к знанию?
– Во всяком случае не для диплома, так как курсы не дают пока никаких прав…
– Ишь вы какая… значит – учитесь из любви к знанию. И занимаетесь? – продолжал он расспрашивать меня, и в его ленивом тоне прозвучала нотка любопытства.
Но мне разговор с подобным «экземпляром» студента уж надоел; если он хотел порисоваться предо мною – он не достиг цели: и истина о подобном отношении к науке и такие мнения не были для меня новостью… ново было только то, что на этот раз я сама слышала их и от студента же, и на празднике. Чтобы покончить, я ответила неопределенно на его последний вопрос: Да, приходится…
– Чем же вы преимущественно интересуетесь? – приставал он.
– Психологией, – одномерно отвечала я.
– Кто у вас читает ее?
– Введенский.
– Интересно?
– Очень интересно (я торопилась допить свой чай); в особенности книга, которая им рекомендуется в качестве пособия…
– Какая же? скажите?
– Вам-то во всяком случае это неинтересно знать… – И несмотря на дальнейшие приставания, он так и не узнал имени автора. Я поторопилась уйти поскорее и, выходя из комнаты, вздохнула облегченно, – точно избавилась от тяжкого кошмара…
В зале по-прежнему толпилась масса народа.
28 сентября
…Когда я оглядываюсь назад на все последнее время – мне даже как-то страшным кажется, как могла я вынести такие нравственные мучения, тем более ужасные – что ни для кого они не заметны?
Да… это время прошло, и кем же я вышла из этих, вполне, впрочем, заслуженных испытаний? После того как я узнала, что у меня неврастения, – я вполне поняла, отчего временами душевная боль доходит до острого, почти физического страдания… В лекциях Кожевникова я читала, что эта болезнь развивается вследствие «психических влияний угнетающего свойства» – совершенно верное мнение. Моя живая, нервная натура не выдержала нашей изуродованной жизни… и в то время, когда я, страстно стремившаяся к науке, наконец-то, достигла пристани, – оказалось на поверку, что заниматься-то, учиться-то – и не могу! Полное переутомление и потеря памяти в связи с чрезвычайной нервной восприимчивостью…
Положение драматическое.
И я не знала об этой своей болезни и все время с ужасом думала, не схожу ли я с ума, но к врачу обратиться не догадалась, до тех пор, пока случайно в Киеве не решилась пойти к П-ву… Этот странный человек, лечивший индийской медициной, именно потому и навел меня на мысль обратиться к нему, что не был врачом по профессии, к которым я относилась с недоверием…