Но лекарства его обходились мне слишком дорого, не по моему студенческому карману – и я оставила его лечение (принесло ли оно мне действительную пользу – не знаю, но я во всяком случае в него верила).
Это было прошлою осенью. Прошло несколько месяцев – в феврале получаю письмо о болезни Вали, – и началась для меня страшная нравственная пытка, отголоски которой, вероятно, никогда не исчезнут во мне и окончатся лишь с моею жизнью.
Вчера я получила от нее письмо, где она пишет, что «кажется, выздоровела окончательно», доктор отменил лекарства… Я просто ни поверить, ни радоваться не смела от неожиданности: нет, не может быть! это уже слишком! вероятно, что ей только стало лучше… А если правда?
Великий Боже, я испытываю такое чувство, как будто бы вновь родилась наша Валя… Получить воспаление почек в 20 лет, быть лишенной возможности свободно двигаться, постоянно лежать, быть обреченной на вечную диету… – и это при слабом характере, склонном к меланхолии, при страшной нравственной анестезии близких ей, которые не способны ни утешить, ни ободрить ее, а только втягивают ее еще глубже в мрачное настроение – что может быть печальнее? Это почти немая нравственная смерть, на которую я обречена была смотреть, повергнутая в полное отчаяние, не имея возможности помочь так, как хотела бы… Временами, в отчаянии, я думала – не лучше ли будет, если Валя умрет, нежели будет жить; но тут являлась мысль о ребенке: мне становилось страшно за будущность малютки, и я с ужасом отталкивала от себя мысль о смерти. Каковы бы ни были условия – все ж можно надеяться, что по крайней мере ребенок вознаградит сестру за все.
Люди сильные духом выходят из страданий еще более крепкими, слабые – разбиваются; для натур от природы нравственно тупых они проходят бесследно. Так случилось и в этот раз…
11 октября
Да, вот оно начало… чего? – конца? – Нет, но начало «страдания за грехи отцов». Впрочем, оно уж давно началось, давно еще, с 18–19 лет, когда впервые начали портиться мои нервы, теперь же – переход на «телесные явления».
Началось все с пустяка: в начале августа комары накусали мне ногу, я расцарапала кожу до крови и, не промыв, залепила пластырем, который вскоре пропитался южной пылью, так как я ехала в это время в Киев; после такого лечения «домашними средствами» – получилась язва, которая теперь второй месяц не поддается никакому лечению. Не обращая на нее серьезного внимания и замечая только, что от одного лекарства лучше не делается, – я обратилась к какому-то немцу, который, сказав: «пустяки, заживет», только растравил рану; выйдя из терпения, я пошла к гомеопату, который добросовестно не поручился за успех лечения одними внешними средствами, а внутренние принимать оказалось невозможным, так как я не могу бросить свои пилюли от нервов; и наконец я догадалась обратиться к нашей женщине-врачу О.Ю. Ка-нской, направившей меня к хорошему доктору, который дал дельный совет: бинтовать ногу, а научиться советовал у О.Ю. Но в тот же день вечером, с необыкновенной легкостью у меня появились два нарыва: на левой руке и ноге. Сегодня была вновь у Ка-нской; та ахнула, взглянув на рану, и, узнав еще о нарывах, задала мне лаконический вопрос:
– У вас в семье все здоровы? ваш отец не был болен?
А… вот уже до чего дошло, подумала я, но при Леле Ст. язык не поворачивался сказать, что мой отец умер от прогрессивного паралича…
Колкое, острое страдание причинила мне мысль о возможности заражения отца специфической болезнью еще в прошлом году, и как спокойна я теперь, когда на мне явилось отражение этого заболевания! Отчего это? или нервы стали лучше? или я уж слишком много страдала нынче весной, что теперь на меня нашло такое спокойствие?.. И я улыбнулась и сказала:
– Мой отец умер слишком давно, чтоб я могла что-нибудь помнить о нем, мать – женщина, страдающая нервами, а у меня в детстве была золотуха. О.Ю. покачала головой, и осторожно сказала:
– Может быть, вам надо что-нибудь принимать внутрь; вы не беспокойтесь; ведь есть отраженные заболевания…
Да, знаем мы эти «отраженные заболевания»… Мне известно, что отец до женитьбы вел далеко не нравственную жизнь, имея связь с одной красивой работницей на фабрике, мне говорили о безнравственности моего отца в таких выражениях… и я слушала, как будто это так и следует. Ведь со стороны смотреть это прямо ужасно – видеть молодую девушку, страдающую за «грехи своего отца». Вот уж истинно похоже на «Невинную жертву» д’Аннунцио. Я вдвойне невинная жертва: со стороны матери, испортившей мне нервы ненормальной жизнью, с другой – со стороны отца, оставившего мне в наследство такое «отраженное заболевание»…
Имею ли я право судить отца? – С нравственной точки зрения он безусловно виноват: колоссальный эгоизм, заставляющий жить в свое удовольствие, затем жениться, не думая о последствиях… о детях. Но зато и поплатился же несчастный папа: четыре года страдал он, умирая медленною смертью, умерев заранее умственно… Суд Божий совершился над ним… Он виноват, но причиной вины его является неразвитость нравственная и умственная (впрочем, последняя – вряд ли: отец был, по своему времени, человек довольно-таки образованный и развитой). А в этом кто виноват? Родители? Бабушка с дедушкой? Старинные купцы, воспитывавшие сына «по-старинному», – что могли они дать ему, они, сами не обладавшие никаким развитием? И невольно придешь к заключению, что отец подпал под влияние европейской цивилизации, но, как русские петровских времен, усвоил от нее более дурного, чем хорошего и полезного; наряду с образованием в столице – он узнал, несомненно, и столичный разврат, а там – и пошло, и пошло… до женитьбы.
Несчастный! нет у меня в сердце негодования против тебя… Какая-то тихая грусть, с примесью горечи, лежит на дне души, но снисхождение, и почти прощение, – превышает все… ведь он «не ведал, что творил»…
25 октября
В эти дни разыгравшаяся история с одним из профессоров заставила меня совсем забыть о себе и не обращать внимания на всю ту боль, которою болезнь давала знать о своем существовании.
15 окт. проф. открыл необязательный курс «Теория эмпирического знания» (вопросы из его докторской диссертации). Разумеется, собрались чуть ли не все с 4-го курса. Вдруг, среди шума и гама, неизвестно кто крикнул:
– Переходите в IV аудиторию! Раздался рев сотенной толпы, недовольной тем, что пришлось оставить занятые места VI аудитории, – и вся масса хлынула к дверям; с трудом пробираясь в толпе, я медленно перешла тоже в новую аудиторию и заняла место повыше… Внизу снова раздался крик, опять рев толпы – и часть побежала из аудитории, часть осталась… Ничего не понимая, я потихоньку (нога очень болела), когда шум и движение немного стихли, вышла из аудитории в зал. Из отдельных восклицаний я поняла только, что профессор будто бы нарочно переводил из аудитории в другую, чтобы избавиться от значительного – скопления слушательниц… Не доверяя этим толкам и не видя, к кому можно было бы обратиться за разъяснением инцидента, я пошла в VI аудиторию, где уже читалась лекция. Дверь не отворялась… Я с силою подала ручку к себе, и, кто держал ее изнутри, отпустил, дверь открылась, и я вошла в аудиторию. Народу было довольно много…
Тем временем вся толпа, выйдя из IV аудитории в зал, шумно изъявляла свое неудовольствие; громкий шум слышался за дверями и мешал как слушать, так и читать. Наконец, профессор, выйдя из терпения, сам вышел в залу. На мгновение толпа притихла; потом раздалось шиканье громче, громче… профессор махнул рукой и возвратился на кафедру. Чтение продолжалось под этот шум… Многие ли могли записать что-нибудь из его лекции – не знаю; для меня это оказалось очень трудным. Вскоре звонок прервал эту злополучную лекцию, и в зале окружили профессора.
Он был болен в этот день и с трудом мог прийти на курсы; из его объяснений выяснилось, что он не просил переходить в IV аудиторию, это было распоряжение аудиторной дамы, и когда он перешел в VI аудиторию, где на доске был написан конспект, то, ввиду своего нездоровья, просил дать ему сначала войти в аудиторию и затем объявить слушательницам, чтобы они вышли, так как пробраться сквозь толпу он не был в состоянии. Это распоряжение или не было передано, или было передано неточно; но как бы там ни было – масса, оставшаяся в IV аудитории, не пошла на лекцию и в отместку устроила скандал.
30 октября
(На мотив из «Цыганского Барона»:
В моем скитании
Много страданий… и т. д.).
В преподавание
Много старания,
Много внимания,
Душу вложил.
Что наслаждений,
Женских волнений
И поклонений
Я пережил.
Филологички,
Математички,
Даже химички –
Весь этот мир
Меня и знает
И уважает,
Словом, считает
За свой кумир.
Всегда беспечно
Твердил я вечно:
О, да, конечно,
Мой пьедестал
Стоит так твердо,
Высоко, гордо,
Что никогда б я
С него не упал.
Лишь на мгновенье
Одно сомненье
В уме мелькнуло –
Я признаюсь:
Я консерватор,
Ярый оратор,
Ну и подумал –
Не удержусь…
Речь им сказал я.
Не ожидал я,
Что за волненье
Вдруг поднялось!
Какие споры!
Почти до ссоры!
Без объяснений
Не обошлось.
Дело уладилось
И уж изгладилось
Из моей памяти, –
Как вдруг опять,
Опять попался:
Не удержался
На первом курсе
Речь я сказать.
Что тут случилось!
Все возмутилось, –
Ужас какой!
Шум, крик поднялся,
Я опасался
Сходки большой.
Мне так досталось!
Что не осталось
Больше охоты
Речи держать…
Кантом клянусь я,
За ум возьмусь я,
Буду молчать,
Буду молчать!
(Окт. 1897 г. – окт. 1898 г.).