В Александровской общине Красного Креста, 1 декабря, днем
Тихо… почти вся палата улеглась спать, что редко случается.
Пользуюсь первой минутой тишины и спокойствия, чтобы взяться за давно заброшенную тетрадку…
После поездки во Псков мои ноги пришли в такое состояние, что я с трудом могла ходить. Нервное возбуждение, поддерживавшее меня до сих пор, упало, и когда я поехала к проф. П-ову и он запретил мне окончательно ходить на курсы, – то я даже не огорчилась. Прошла неделя… целых 7 длинных вечеров, при свете лампы, провела я почти в полном одиночестве, за книгами; но, вопреки прошлому году, когда одиночество так болезненно отзывалось на мне, – я была почти рада ему. Невеселые мысли бродили в голове, и я их не гнала… да разве и могло быть иначе! Разумеется, лежать одной крайне неудобно во всех отношениях, но, вспоминая болезнь Вали, я получала своеобразное наслаждение от сознания всех испытываемых неудобств: «Мне так и надо, и еще бы хуже надо… этого еще мало…» – думала я, когда на мои звонки никто не являлся, и я не могла ни напиться воды, ни достать нужной вещи. Заставлять дежурить около себя товарок – я считала излишним; правда, они посещали меня ежедневно, но эти короткие «забегания на минуту», в сущности, только отрывали меня от читаемых книг и нарушали мои размышления. И вот в эти-то дни как нельзя более очевидно выступил передо мной донельзя ограниченный круг моих знакомств между курсистками: две-три из 200 человек – не много! Я думала: будь у меня среди них друг, искренно ко мне привязанный, любивший бы меня настолько, что, несмотря на мои отказы и уверения, сказала бы мне: «Нет, я тебя не оставлю, я буду у тебя все время, буду сидеть около тебя…» – если бы были такие! Но, должно быть, невидимая рука судьбы, поставившая меня одинокой среди семьи, оторвавшая от меня сестру в тот момент, когда мы готовы были сблизиться и идти вместе одной дорогой – поставила меня и на курсах так, что за все это время не сошлась ни с кем настолько близко, чтобы смело могла назвать ее другом. Как это случилось? Мои ли чересчур большие требования к людям на первом курсе помешали мне сойтись, или… ну, да нечего писать об этом.
Прошла неделя, и 20 ноября, вечером, надо было ехать в лечебницу: вылечиться возможно было лишь при операции, вычистив язвы на обеих ногах. Я уехала одна, взяв с собой две почтенные связки книг, в полной уверенности, что буду там заниматься.
Было 7 час. вечера, когда я приехала в лечебницу; тихое церковное пение разносилось по комнатам, и одна из сестер предложила мне пойти в церковь, в ожидании ванны; я пошла, но так как стоять не могла, а сидеть за службой не привыкла, то и вернулась вскоре обратно.
В столовой было тихо. Я молча осматривала знакомую уже обстановку, простую, но солидную: при свете двух электрических ламп она приобретала совсем домашний оттенок. Две сестры – шатенка, с лицом задумчивым и симпатичным, и миловидная блондинка, были заняты: В. писала что-то на разграфленных листах, Ян. хлопотала у буфета. Я наблюдала за ними, не решаясь заговорить первая, – лица были такие деловые и озабоченные. Скоро листы исчезли, и на столе появились маленькие круглые тарелочки с красной каемкой, и сестры начали разрезывать пополам разные сорта булок, раскладывая их по тарелкам; когда принесли самовар, они стали разливать и разносить чай по палатам. Прошло более часа… Наконец, обе сестры уселись за столом.
– Устала… бегаешь, бегаешь, – сказала, вздохнув, шатенка.
– Я тоже устала, – сказала блондинка, и симпатичная улыбка озарила ее круглое голое лицо.
– А вы, действительно, устали, сестрицы; вы все время заняты… – решилась я заговорить с ними. Мне показалась, точно я вдруг повернула кнопку электрической лампы и комната озарилась ярким светом: сестры приветливо улыбнулись, встали и подошли ко мне.
– Да… устанешь тут…
Я начала расспрашивать их, откуда они, где учились; шатенка оказалась институткой, а блондинка – из Т., с первоначальным образованием. Но дальнейший разговор был прерван появлением старшей сестры – Б-ой, уже пожилой женщины, которая сказала, что ванна готова. Я вошла в небольшую комнату, в которой стояла белая кровать, белый шкаф и ванна; молоденькая горничная с почтительной фамильярностью помогла мне раздеться; перед тем, как принять ванну, пришла опять старшая сестра и намазала мне язвы на ногах какой-то мазью. Стоять мне было довольно трудно, но с помощью горничной, помогавшей мне охотно и ловко, я вошла в ванну и вымылась с наслаждением… Когда я, наконец, рассталась с мылом и губкой и с таким же трудом выбралась из ванны – пришла сестра В., забинтовала мне ноги и пригласила в столовую пить чай; я была уже одета во все больничное белье и халат и путалась в нем…
– Русалка у нас в больнице, – раздался за моей спиной ласковый голос, когда я вошла в столовую. Я обернулась: мимо меня проходил один из ассистентов профессора, доктор Э., молодой человек, брюнет, очень симпатичной наружности и ласковый в обращении; он подошел ко мне, спросил, когда я приехала, потом поговорил с сестрами и ушел.
После того я пошла в палату. Комната – большая, с тремя окнами, с белыми кисейными занавесками, корзиной цветов у среднего окна и туалетом – имела совсем семейный вид: ни номеров, ни названий болезней над кроватями. Я вошла точно в общую спальню. На меня никто не обратил внимания. Все обитательницы занимались своим делом, приготовляясь ко сну: маленькая девочка, моя соседка, уже спала, двое сидели на кроватях, поступившая со мной вместе больная тоже раздевалась, пятая – лежала неподвижно в постели, шестая – с подвязанной рукой и одетая, сидела на кровати. Разговор был обыкновенный, женский; одна только женская фигура, лежавшая низко на постели, не принимала в нем никакого участия: это была оперированная в тот день больная…
На следующий день я быстро перезнакомилась со всеми. Обитательницами палаты оказались: Тамара, армянка 18 лет, гимназистка «с ногой» из Эривани, ее соседка – жена армянского священника из Симферополя с опухолью на груди, жена инженера, дама лет около 30-ти, тоже с такой же болезнью, молодая девушка 18 лет из Петербурга, с нарывом на боку, шестилетняя девочка из Иркутска с кокситом бедра и бедная крестьянская девушка из Кронштадта – с ногой, с детства скорченной, которую здесь выпрямили, – ее все звали Дуняшей. Курсами никто из них не интересовался, что тотчас же обрисовало передо мной их умственный уровень; я была вырвана из своей среды, и с полки смотрели на меня книги, казалось, с упреком…
На третий день моего поступления в лечебницу должны были состояться две операции – мне и армянке; на все расспросы – как мне будут делать операцию – я не могла узнать, с хлороформом или без него: профессор молчал, и сестры тоже. Проснувшись рано, я оделась и улеглась на постель, откуда было очень удобно наблюдать, что делалось в коридоре… Там шла суета… Вот прошли ассистенты, одетые в белом, вот прошел профессор, также переодетый… Старушка-армянка волновалась и молилась… ее брали первую. Мне принесли чаю без булки, но я отказалась пить… Я лежала… наблюдение над новой обстановкой занимало меня, и я невольно как-то забыла о себе.
2 декабря, веч.
В 6-кроватной мужской умирает от рака моряк 50 лет, он очень плох и, быть может, не доживет до завтра. От всех больных тщательно скрывают это, лишь одна я из всей нашей палаты знаю, благодаря близким отношениям с сестрой Г-вич, которая сообщила мне об этом только потому, что, по ее словам, видела «мое спокойное отношение ко всему»…
Никогда контраст между жизнью и смертью не обрисовывался мне ярче, чем здесь: ведь это так близко от нас – в конце коридора – совершается великое таинство смерти, заканчивается последний акт жизненной драмы… У него – только одна жена, детей нет; он не хочет ее видеть, и она сидит за ширмами, а при нем дежурит сестра, на ночь ее сменяет другая. И я мысленно присутствую там, в ванной, представляю себе умирающего на белой кровати… О Боже, Боже! и когда-то он тоже родился, и окружающие радовались его появлению на свет: в этот момент люди не представляют себе ожидающей всех судьбы, но ведь конец неизбежен, неизбежен.
О смерть, ты – здесь и там… В одной из отдельных палат лежит еще молодой офицер, тоже неизлечимо больной саркомой на голове; он еще не скоро умрет, хотя безнадежен… Знает ли он, что в эту ночь невидимая холодная рука уносит одного из нас? Знает ли он, что и его ждет конец? Что испытывает этот человек теперь? – Говорят, священник его исповедал, но не причастил, так как с ним делается тошнота.
В палате тишина. Лампы потушены, одна моя горит, и я спешу записать волнующие душу мысли.
По коридору раздаются шаги; при каждом звуке их мне так и кажется, что из ванной уже выносят труп в покойницкую… Сегодня веселая, юная сестричка Па-ская, с невольно отразившимся на детском личике страхом, рассказывала мне, как покойников уносят в покойницкую, как вечером того же дня ассистенты делают вскрытие, на котором присутствуют все сестры, как потом они все идут в ванную мыться… Меня всю внутренне передергивало от этого рассказа: как? – всего только сутки пройдут, даже менее, и человек, холодный, разрезанный, лежит на столе, и над ним – читают лекцию… Нет, должно быть, человеку не была сначала свойственна смерть – несмотря на тысячелетия, мы до сих пор не можем привыкнуть к этой мысли.
И зачем я так думаю? Ведь, кажется, надо примириться с этим сознанием, но отчего же одна мысль о том, что человек умирает всего в нескольких шагах от нас – наполняет меня всю каким-то смущением, жалостью и благоговейным чувством пред переходом последней грани жизни, отделяющей известное от полной неизвестности? А что же там? что там? – Я не могу примириться с мыслью о совершенном уничтожении человека, нет, это невозможно! Что за жалкое создание представлял бы из себя гордый «царь природы», – жил, не зная, откуда идет его существование, не зная, куда уйдет, а главное – зачем он жил, для чего все его труды, когда наука указывает в конце концов на гибель всего живущего… Страшная загадка эта неразрешима на почве разума, и люди без веры, в сущности,