На другой день в приемной у меня никого не было, и писем также не получила… Удивляюсь своей судьбе: или меня по ошибке заставили родиться не в той семье, где бы следовало, или моя личность не может подходить к уровню большинства, или же, наконец, я действительно хуже других, но всегда я одна… Только здесь находятся такие, которые привязываются ко мне; но такой братской, глубокой любви, какую бы мне хотелось встретить, я никогда не встречу. Ну и пусть! Нет, что ли, у меня сил жить одной?
В тот день ко мне пришла дежурная сестра Г-вич. Я не могла говорить с ней долго, так как за ней зорко следят сестры, чтобы, по их выражению, она «не болтала» с больными. Они забывают, что у нас есть душа, что нам дорого, когда с нами обращаются как с личностью, входят в наше положение. Сестра Г-вич именно такая: я очень ценю в ней это уменье «подойти» к человеку, у меня стало как-то светлее на душе, когда она пришла и поздоровалась со мной…
Она как-то сказала мне:
– Мое чувство к больным глубже, чем их ко мне…
– Это может быть справедливо, но только не по отношению ко мне, сестрица, – сказала я.
8 января
Последние дни хотела читать Тургенева «Затишье», «Ася» и бросила. Мною вновь овладело то чувство недоумения, которое возбуждало во мне в отрочестве чтение романов – «все любовь, и все одно и то же на разные лады», – думала я тогда; теперь та же самая мысль заставила меня отложить в сторону и Тургенева. С тех пор, как замужество близкого мне человека раскололо вдребезги на моих глазах так называемую поэзию любви, с тех пор, как предо мной встал роковой вопрос «зачем», на который я никогда раньше не отвечала, я живу иною жизнью и поэтому ко всему отношусь по-своему.
Я взяла XIII том Толстого и прочла там главы о любви и о страхе смерти, взяла XII и прочла «Смерть Ивана Ильича». Мысли, вызванные переписью в Москве, «В чем счастье»… Читала с глубоким наслаждением, чувствуя, переживая сама настроение писателя, который в таких простых и ясных выражениях раскрывал свою душу, свои мысли, не щадя себя никогда. И осмеливаются еще говорить, что великий писатель встал на ложную дорогу. Безумцы! Едва только человек задумался над жизнью, чуть только вышел из общей колеи, сейчас подымается гвалт… Сами-то вы хороши! Скажите, кем доказана правота вашей жизни?..
С тех пор, как умер отец Жени Л-ской, «интеллигент», член суда в гор. N., я стала раздумывать впервые, – для чего жил этот человек? И меня поразила вся несуразность его жизни, которой никто не замечал: жил себе человек, учился, стал юристом, чиновником, женился на пустоголовой девчонке, которая родила ему 5 человек детей, в воспитании и развитии которых он не принимал никакого участия. Дети – дочери – выросли пустые, как и мать, и так же равнодушно отнеслись к болезни и смерти отца, как и дочь Ивана Ильича. И когда он умер и я увидела, как мало следа оставил он в памяти жены и детей, – я задумалась над тем, как и зачем он жил. И разрешила я этот вопрос так: жил он не так, как нужно, а следовательно, и не за тем, зачем нужно было.
Когда я читала «О назначении науки и искусства» (т. XII, стр. 279), мысли о социологии – я удивлялась сходству с моими взглядами; только здесь Толстой возражал против утверждения, что «общество есть организм», я же убеждена, что вся эта наука построена на ложных основаниях и стремится к заведомо недостижимой цели.
Мы не знаем, в сущности, зачем весь мир существует, для чего вся наша жизнь и все наше стремление к пресловутому прогрессу… Одна смерть способна была бы натолкнуть на соображение, что тут не так просто, как кажется, – и человечество упорно верит в бессмертие души.
– По неразвитию, – говорят материалисты; а мне так показалось бы удивительным, как это люди жили несколько тысяч лет, верили и вдруг им говорят:
– Вздор, это плод вашей неразвитости. Мы знаем истину, мы – материя и ничего более… и вся наша планета – материя и опять-таки ничего больше.
– Но почему материи свойственно движение? Почему мозг человека так устроен, что приписывает ее движение скорее Высшему Существу, нежели ей самой? Скажут: первое объяснение легче второго. А почему? Кто объяснит это?.. Как я ни сравниваю различные миросозерцания, не нахожу ничего более цельного, более глубокого, прекрасного и поэтичного – миросозерцания религиозного, и я упорно держусь мысли, что если б так называемые христиане жили действительно по-христиански – атеистов и всевозможных степеней неверующих было бы значительно менее. А теперь так легки сомнения оттого, что видишь страшный разлад между жизнью общества и исповедуемой им верой…
Меня мороз по коже пробирает, когда здесь семилетняя Женя, которая никогда не молится, при которой мать за все два месяца при мне ни разу не упомянула о Боге, ни разу не рассказала ей ничего о нем, – эта малютка, приобщаясь, крестится… – Зачем это? С этих лет привыкать исполнять обрядность без смысла и должного чувства: ребенку ничего не внушается, он растет себе, зная, что нужно приобщаться, а зачем и почему – едва ли поймет до того класса, когда станет проходить все по книжке. Словом, религиозного воспитания в нашем обществе нет, отсюда и отсутствие любви и разверзающаяся пропасть между верой и жизнью. В первые века христианства вера проходила чрез жизнь – в дела и была жива; теперь же она не проходит в дело, у нее нет почвы для деятельности, естественно, что она умирает.
9 января
Вчера мне на вопрос, долго ли я еще пробуду здесь, проф. по своему обыкновению ответил шутя: «Два месяца»… Я обратилась к Е.
– Дней десять или неделю, – ответил он. Я уже успела отвыкнуть от ходьбы, и чем ближе день моего выхода, тем более я чувствую в себе какую-то живость…
А у нас гаснет еще одна жизнь: в 3-кроватной умирает Щербакова от кисты. 17 л. была она больна ею и согласилась на операцию только в самое последнее время, когда она была уже бесполезна… Григорьева умерла через 19 дней после операции, а эта живет дольше: более месяца. Живой скелет… ничего не говорит… Медицина доигрывает свою последнюю роль: она «поддерживает всеми средствами» существование уже не человека, а его останков, так как мысль, деятельность разума уже прекращена; впрочем, может быть, в голосе ее она слабо мерцает, но говорить она уже не может, не ест и не пьет, ее питают искусственным способом. Я уже привыкла как-то слышать о смерти и видела угасание Григорьевой, побывав у нее за 5 дней до смерти…
10 января, 7 ч. вечера
Щербакова умирает… На этот раз комедия жизни кончается за стеной нашей палаты… Поступившая с ней больная и оперированная с ней в один день сегодня ушла домой, а эта уйдет сегодня же… в другой мир…
Все тихо… Тишина особенно торжественна, когда вдали слышится церковное пение…
Где бы я ни была, я никогда не забуду этого дня: 11 лет тому назад, в такой же точно вечер, соборовали отца…
Когда-то мы умрем? Мы все, случайно сошедшиеся здесь сострадальцы? И как жалка вся наша жизнь, все наши заботы пред лицом смерти.
В рассказе «Чем люди живы» я прочла фразу: «Все умирать будем», которую муж сказал жене в ответ на ее упреки. Сколько глубокого смысла в этой фразе! Когда вспоминаешь об этом неизбежном шаге и вечности – ничтожными кажутся все неудовольствия, причиненные другими…
Теперь, за стеной, умирает человек. Она лежит в палате одна, с ней родственницы и сестры. Я видела ее постепенное угасание, почти все время со дня операции; только последнюю неделю я уже не ездила к ней.
Из церкви раздается всенощное мелодичное пение: «Благословен Господь от Сиона, живый во Иерусалиме… аллилуйя». Слышит ли эти звуки умирающая? Понимает ли она их? Ведь не всякому из умирающих здесь удается уйти к Тому, Кому мы молимся, как раз во время богослужения, – и лучше бы она умерла теперь, когда кругом так тихо и в душу врывается скорбное пение.
Смерть тогда только может быть легка, когда исполнен долг жизни: «Изыде человек на делание свое до вечера». А после вечера – ночь… и сон…
Если б я умерла теперь, сейчас? Одно могло бы поддержать меня: сознание воли Бога, и не будь этого, я впала бы в страшное отчаяние от того, что ничего не сделала, не искупила своей прежней жизни…
В 9-м часу, проезжая мимо соседней палаты, в раскрытые двери я увидела 4 подушки, лежавшие на тумбочке около кровати… я поняла, что все кончено.
Вскоре ее вынесли. В коридоре было потушено электричество, одна из сестер пришла и тщательно затворила обе половинки дверей нашей палаты; мы все подняли головы и жадно прислушивались… Раздались мужские шаги. Это шли служители Петр и Василий.
– Я все-таки выйду посмотреть, – говорила Анна Степановна К.
– Да нельзя же, – урезонивала я ее, – вас не допустят, видите – нарочно закрыли дверь.
– Ну, разве я не могу выйти, если мне нужно… – не унималась Анна Петровна своим важным голосом и, хромая на одну ногу, подошла к двери. Мы с Тамарой и Шурой невольно засмеялись. Комичное рядом с трагичным: там, за стеной, слышалась глухая возня, а тут у дверей стояла курьезная фигура высокой старухи в коротенькой ночной юбочке. Дверь не открывалась. Она была заперта снаружи. Я торжествовала: что? ведь говорили же вам! Возня кончалась, и шаги за стеной направились к двери. Несмотря на мрачную торжественность минуты, мы не могли вновь удержаться от смеха при виде озадаченной фигуры Анны Степановны: «Вот оно что! а я и не ожидала», – так и говорило ее лицо.
– Да… заперли… – сказала она. Еще постояла – шаги удалялись… Анна Степановна пошла и села на свою кровать… Еще минуты две, и сестра отперла дверь. Мы ее ни о чем не спрашивали: тоже дипломатия своя и у больных. После этого Шурка, ложась спать, подошла ко мне сказать, что она боится идти в коридор:
– Там темно, а я боюсь, сама не знаю чего.
…Пришлось позвонить сестру и просить проводить ее; потом я слышала, как в коридоре сестрица делала вид, что не понимает причины ее испуга, и подсмеивалась над ней…
11 января
Сегодня была перевязка, и думаю, что последняя или предпоследняя: от ранки остался один куб. сант. Перед уходом отсюда прихожу в отчаяние: сделала так мало, что положительно смешно считать это за занятие. Кроме журналов я успела прочесть лишь Геттнера – «Историю французской литературы 18 века», Кареева – «Историю французской революции» и «Историю древней философии» Виндельбанда, начала читать «О государстве» Платона, перечла XII и XIII т. соч. Толстого несколько раз, и… только! Скучные занятия грамматикой латинской и славянской не шли в голову; мне хотелось отвлечься от неприятного сознания своей беспомощности, и я читала лишь то, что мне нравилось… Но всему причиной общая палата: будь я в отдельной, где можно в тишине и спокойно сосредоточиться, – я бы…