В небольшой передней вместе со мной раздевался молодой человек в военной форме, которого Неплюев отрекомендовал мне как одного из членов братства. В гостиной этот молодой человек непринужденно заговорил со мной, спросил меня, читала ли я сочинение «Что есть истина», и стал рассказывать мне о предстоящем в 1900 году конгрессе мира во время Парижской всемирной выставки. По лицу видно было, что это – простой крестьянин, по разговору – интеллигентный человек. Скоро вернулся и Н.Н.; он спросил меня, могу ли я говорить при члене братства. Я, конечно, молчала – молодой человек тотчас же вышел.
Я решила не думать, о чем буду говорить. Все, что есть на душе – вырывалось наружу, и в то же время у меня в голове вертелись философские и исторические вопросы о христианстве, потому что уже в это время ясно вырисовывалась предо мной несостоятельность моей веры, вся моя ничтожность как христианки, и после этого сознания – сомнение не только брало верх – оно уничтожало Меня самое. Но прежде разговора мне надо было выяснить ему, хотя немного, мою личность, чтобы он лучше мог понять, с кем имеет дело; и вот – долго сдерживаемое волнение взяло, наконец, верх: страдания всей моей жизни, казалось, ожили во мне, голос мой оборвался на первой же фразе, и я зарыдала… право, невольно. Он не встал, но положил сочувственно свои руки на мою, не двинулся и сидел молча, ожидая, что я скажу ему далее. И мне больно стало и стыдно за свои слезы перед этим равнодушно-спокойным человеком; я хотела овладеть собою, но не удалось, – и я продолжала мой рассказ, стараясь выражаться как можно короче, и голос мой дрожал, прерываясь рыданиями. Он предложил мне воды. Я отказалась, и вдруг моя гордость возмутилась, я тотчас же овладела собой и заговорила спокойно… Чем дальше говорила, тем более увлекалась – перейдя от своей личной жизни к курсам – во мне уже заговорил человек не личного, а общественного страдания; невольно рассказала я ему случай с истерикой на лекции Введенского, и у него вырвалось восклицание:
– Как это можно.
Наконец, я подошла к первому и основному вопросу – о создании Богом мира и неиссякающем источнике зла и бедствий человечества, которое всегда было и будет по тексту евангельскому «много званым и мало избранным», и о цели создания мира. Но тут он меня прервал:
– На такие вопросы отвечать тотчас же я не могу; я не шарлатан, чтобы отвечать сразу и категорично… Да и вы мне можете не поверить… Вы и еще имеете вопросы?
– Да, еще несколько, – отвечала я.
– Вот лучше летом приезжайте ко мне в братство, я буду там все время до октября… сейчас напишу вам, как к нам ехать. Там мы можем поговорить. – Он встал, взял бумагу и написал несколько строк. Я нарочно смотрела, как он пишет, но у меня нет уменья определить человека по почерку.
– Вы меня простите, но я в настоящее время совсем почти на отъезде, у меня так мало времени, – говорил он.
– Я вполне понимаю, что вам некогда и прошу извинить меня – я отняла у вас время.
– Я советую вам познакомиться с Марией Петровной Мя-вой. Вот, мать – светская женщина, а она – живая душа… Еще Надежда Николаевна В., дочь профессора, очень симпатичная девушка».
Я стояла в нерешительности: кто она такая? стоит ли? – мелькнуло у меня в голове сомнение, и в то же время я была тронута его душевной деликатностью, желанием сделать что-нибудь для меня, и чтобы не обидеть его – молчала.
– Я особенно рекомендую вам Мя-ву, она очень умная, – как бы угадал мои мысли Ник. Ник. – Я сегодня буду у них обедать и скажу ей о вас, и она вам или вы ей напишите.
Я молчала. Он упомянул еще о том, что она участвует в обществе воскресного препровождения времени для молодых девиц… Я, конечно, высказала мое мнение по этому поводу, но Н.Н. постарался меня успокоить, загладив невыгодное впечатление своих слов указанием на хорошую цель этого общества. Потом я спросила его – не обращались ли к нему студенты университета – мне так хотелось бы встретить среди своих товарищей сродного мне по образу мысли. Оказалось – нет, но он обещал мне написать, если кто обратится к нему, – и, еще раз повторив свое приглашение, он простился со мною. Но тут я вспомнила о своей всегдашней осторожности и, сообразив, что он может ради характеристики передать обо мне этой барышне все то, что я ему говорила, и, пожалуй – о, стыд! – о том состоянии, в каком была я во время этого рассказа; страх и гордость поднялись во мне, и я решительно просила его не передавать Марии Петровне всего, что я ему говорила.
– Ну, скажите ей вкратце, самое необходимое, не более.
Он как будто не понял меня…
– Отчего же?
– Так, – коротко отрезала я… – не говорите всего, не надо… и вообще никому не говорите, что я у вас была, – сказала я и простилась.
По дороге я обдумывала все пережитое и виденное. Сдержанность Неплюева невольно напоминала мне, с какой любовью встретил меня нынче в августе о. Антоний, как, обняв меня, он назвал своею дочерью, – сколько нежности и ласки было во всем его обхождении… А этот не такой, и от него я не получила, чего мне было нужно, хотя он все-таки хотел что-то для меня сделать; впрочем, на первый раз мне бывает всегда неудача, к этому я уже привыкла, но во всяком случае я не могла удовлетвориться этим коротким разговором и всю свою надежду полагала лишь на возможное посещение этой школы.
Занятия научные я как-то оставила, и все эти дни, по утрам, читала «Что есть истина», вновь находя много сходного со своими мыслями, особенно о воспитании, о жизни современного общества… Ранее передуманное и изложенное в этой книге производило на меня, конечно, сильное впечатление.
На днях написала М. Ос. М-ову, чтобы он приехал в редакцию, мне хотелось поговорить с ним. И разговор наш был очень интересен. Он говорил мне о Льве Толстом, о его личности. Я спросила его, знаком ли он с Неплюевым?
– Как же… был у меня третьеводни (он именно так и выразился), был у меня в Царском, прощался со мной!
– А что вы думаете про его братство?
М. Ос. сомнительно покачал головой…
– Не нравится мне это; у него в школе какие-то кружки, – надзор старших за младшими, – это что-то иезуитское… Вот он меня давно зовет к себе, статьи мои там читает – я же все никак не могу собраться. И на этот раз он очень звал меня, может быть, летом соберусь… Сомнительно мне это братство. Вот и Николай Петрович В-р тот был… Например, у него для дохода существует водочный завод.
– Неужели?! – изумилась я.
– Да… я, как узнал это, говорю: как же это так, Ник. Петр., и завод-то? – тот молчит. Неплюев оправдывается тем, что дело в количестве потребления, но ведь это не оправданье.
Я слушала молча. Действительно, завод и меня сбил с толку. И больно мне стало, что нет совершенства на земле. Но М-ов был и против самого братства:
– Что это? Устроил какой-то оазис, в котором счастливы немногие. Нет, пусть он отпускает своих учеников в жизнь, пусть они действуют в обыкновенной среде…
В этом я была не согласна с М.О.: именно мне и нравилось братство, его существование даже необходимо для наглядного доказательства силы идеи. Конечно, это мое мнение применимо только к такому братству, устройство которого, по возможности, близко к идеалу; насколько же приближается к нему братство Неплюева – не знаю.
село Устье, 3 июня
После более чем двухмесячного перерыва – снова берусь за перо. Возвращусь к тому времени, – это для меня необходимо, так как в эти дни со мной произошло что-то странное.
Я все время, с конца февраля, читала каждое утро по главе из книги Неплюева; это доставляло мне какое-то особое ощущение: я читала критику всей нашей жизни, некоторые страницы которой дышат такой искренностью, такой беспощадной правдой, что невольно вырывалось рыдание и сильнее чувствовалась вся неправда жизни, вся сила горя современного человечества… Тогда же на курсах я получила письмо и сразу догадалась, что это от М.П. Мя-вой – почерк был женский, незнакомый. Прочла… все письмо было написано так, как именно надо было написать: каждое слово, казалось, сказано было от сердца, и в то же время – осторожно, точно с тайной мыслью, чтобы я как-нибудь не исказила его смысла и не обиделась бы. Уже с первой странички письма чувствовалось, что пишет человек незаурядный; только традиционное начало «многоуважаемая Е.А.» и конец «готовая к услугам» напоминали об уступках автора некоторым избитым «формам вежливости». В конце письма она говорила: «Я хотела бы иметь волшебные очки, чтобы посмотреть на вас, когда это письмо будет в руках ваших. Может быть, вы будете недовольны?..» Я читала в коридоре у стола, за которым завтракают слушательницы, и привычка владеть собой при посторонних – заставила меня прочесть все, не выражая ровно никаких чувств на лице; но, придя домой, я невольно задумалась: что отвечать мне на это письмо, полное любви и деликатности? Я всем сердцем оценила его, но… на ответ у меня не находилось слов. Заговорил «практический разум» (не кантовский, конечно, а житейский), холодное, критическое отношение и выработанное жизнью недоверие к людям. Передо мной встали такие соображения: а сколько ей лет? – Если она молоденькая энтузиастка, розовая девочка лет 18-ти, которая пишет мне так под влиянием слов Неплюева, из интереса просто познакомиться с курсисткой? что ж может оказаться у нас общего? и не принесет ли ей скорее вред, чем пользу, знакомство со мной, потому что тогда она узнает, что в жизни не одни радости, а не сталкиваясь с такими, как я, она может пожить долее в тишине душевной? А если она окажется с крайне узкими взглядами на жизнь и людей – тогда мне только больнее будет разочарование в ней… Слова же Неплюева и простое соображение, что этот пожилой, знающий людей человек не стал бы рекомендовать мне неподходящую особу – как-то на этот раз не действовали на меня: он мог ошибиться, мало ли что бывает… И так я находилась в нерешимости: рассудок не дозволял и рука не поднималась написать то, что подсказывало сердце. И больно мне было это сознание, что я, которая всю жизнь искала человека, увидевши впервые человеческое отношение – уже не могу откликнуться на него, потому что уже не верю людям.