И вот, пересмотревши всю свою жизнь, я невольно задала себе вопрос – «в чем моя вера?» – и какой же ответ на него давал мне беспощадный анализ?
Первая вера была в силу твоей беспомощности, в силу склада твоей души, нуждавшейся в утешении и поддержке, не видевшей ее нигде; твоя вера была в безотчетных порывах души к чему-то стоявшему выше пошлости житейской, в силу врожденной любви к поэзии… и только. Моя твердость, с которой я держалась за нее, несмотря на всевозможные возбуждавшие религиозное сомнение книжки, заставляла меня подвергать их критике и защищать «веру» от нападок, как нечто – необходимое для человека. Я с искренним сожалением смотрела на неверующих курсисток, называя их про себя людьми без твердых убеждений, не знающих смысла жизни…
О жалкое, несчастное создание! Да был ли он, этот смысл, у тебя-то самой, в своем ослеплении воображавшей, что если она верит всему, что сказано в выученном наизусть катехизисе – то значит, обладает и знанием смысла жизни? Ведь та же религия говорит – «вера без дел мертва есть», – т. е. нет в ней, следовательно, и освещающего жизнь смысла. А ты, как фарисей, следуя выученной букве закона, не делая ни шага, чтобы провести эту веру в жизнь, ты – смела считать себя умнее этих людей, смела думать, что ты в сравнении с ними стоишь на твердой почве, потому только, что веришь в бессмертие души и будущую жизнь! Поистине – ты достойна презрения! И ничто в сравнении с этим сознанием было бы презрение всех слушательниц наших курсов, если бы они почему-либо захотели мне его выразить, – ничто, ибо суд человеческий ничтожен в сравнении с судом нашей совести…
Вспоминая свою «веру», я нахожу в ней одно только честное, что я всегда отделяла ее от всякого общеобязательного credo. В наше время надо уже различать специфически православных людей, верующих обязательно двойственным образом, и вообще верующих. Я была из последних, так как до курсов по невежеству и политической безграмотности мне не приходилось сталкиваться с этим вопросом, а на курсах мою веру всегда глубоко оскорбляло грубо и резко выраженная форма двойственности. А впрочем – ведь эта похвала отрицательная. Но если я дошла до падения – ничего, если упаду и еще немного ниже!
Странно: я много раз читала Евангелие, читала серьезно, но мало вдумывалась в него. Однажды, еще в детском возрасте, задумавшись над вопросом – что такое Бог? – я с ужасом почувствовала, что не понимаю Бога. Думала ли я когда-нибудь о Христе? Чем же был для меня мой Бог? – Чем-то идеальным, высоким, Кому я могла только молиться и жаловаться на свою жизнь, словом, он был для меня фантомом (призраком) поддержки, и немудрено, что иногда после молитвы я чувствовала себя успокоенной… Самовнушение ведь играет здесь не последнюю роль… Не говорю уже о чудесных исцелениях.
Призрак поддержки! В прошлом году, под впечатлением пережитых ужасных дней – я искала… чего? – сама не знаю… Пришла в Киево-Печерский монастырь и спросила схимника Антония. Мне указали на небольшую келью, и я вошла… О. Антоний был когда-то живописцем и сохранил до старости лет любовь к искусству: стены его кельи были увешаны картинами и гравюрами, заграничными фотографиями, привезенными ему почитателями; вообще, несмотря на его схиму – чувствовалось, что этот монах – вовсе не застыл в аскетизме отчужденности от людей. Он отнесся ко мне замечательно хорошо: его обращение со мною было такое задушевное, такое ласковое, что-то очень привлекательное было во всей его фигуре. Помню, он назвал меня своею дочерью. Видно было, что он не получил вообще образования, но душа его и природный ум заменяли этот недостаток. Теперь я не помню, что говорила с монахом величественного вида, но ушла ободренная и успокоенная… О. Антоний послал меня к проф. Сикорскому, врачу по нервным болезням; он меня осмотрел, прописал лекарство и в свою очередь опять посоветовал пойти к о. Антонию, назвав его человеком «очень развитым и проницательным». Я осталась довольна профессором; это доказывало, что он действительно хороший психолог: угадал, что мне важнее всяких лекарств – душевное успокоение, хотя бы временное, так как все струны моей души были натянуты свыше всякой меры. Эта дружба психиатра с монахом очень поучительна для многих психологов и врачей-психиатров, и каковы бы ни были они сами по себе – нельзя не признать в каждом из них ума и большой жизненной опытности. После, в августе, я опять пошла к схимнику, просто для того, чтобы вновь подышать этой атмосферой любви, и он принял меня так же хорошо, хотя разговор завязался не сразу (видно было, что он привык говорить с образованными мужчинами, но с учащейся девушкой – очевидно не имел еще дела), но все-таки завязался. О вере – тут не было сказано ни слова.
Итак – моя вера – не служила ли она доказательством моей слабости – с одной стороны, и слепого упрямства – с другой?.. В те дни зашла ко мне Леля Ст. и в разговоре со мной как-то сказала: «А знаете ли, я ведь более христианка, нежели вы!» – подразумевая, что в ней менее эгоизма, чем во мне, хотя она и неверующая, воспитанная отцом-атеистом…
Изучая богословие, я кое-где была согласна с профессором, но во многих случаях – нет: чувствовалась фальшь, в какую был поставлен предмет. Веру христианскую после стольких веков существования защищали как малое дитя. Чем приводить опровержения точных научных теорий, противоречащих букве Библии – следовало бы стараться или согласить ее учение с наукой, или же изъяснять нам самый смысл ее, а главное, доказать нам, основываясь на чем угодно, хотя бы на кантовском императиве – необходимость веры, затем показать всю высоту христианского учения, основываясь на рассмотрении историй народов, особенно именующих себя христианскими, и, подвергнув ее критике, – доказать, что несовершенство происходит оттого, что была принята буква, а не смысл религии, и наконец – служить самому живым примером истины исповедуемого учения. А у нас что?! Обязательная молитва перед лекцией, которую с трудом читали слушательницы, заикающийся о. Р-ский – первый курс, и безнадежно-грустный о. В. – второй, две тощие тетрадки Апологетики – вот и все, что нашли мы на курсах по этому предмету.
30 июля
Вот в каком хаосе мыслей жила я.
20 марта привезли тело Н.Н. Тяжелое зрелище печальной церемонии перенесения тела в церковь Ново-Девичьего монастыря, открытие крышки гроба и панихиды… Лицо покойного не изменилось: то же печально-кроткое выражение.
Мне надо было в этот день сдать экзамен по французской литературе у Батюшкова. Я готовилась, сидя в конке, но тогда, при моем состоянии, прочесть один раз – было мало; на экзамен я все-таки пошла и не могла сдать, так как оказалось, что приготовила меньше, нежели нужно было по программе. Профессор был недоволен, но согласился меня проэкзаменовать; у меня же голова болела так, что французские названия, которые говорил профессор, мне казались латинскими. Не успела я промолчать на один вопрос – какие сочинения Дюребефи о святых – как Батюшков недовольно покачал головой и, сообразив, что я прошла не всю программу, велел прийти осенью, что я и раньше ему предлагала, когда увидела, что по ошибке знаю меньше других.
Вечером я написала М.П. письмо с извещением, что завтра я свободна. Утром была на похоронах, от поминок отговорилась недосугом. Не помню, что делала днем; когда же вспоминала о вечере, – мною опять овладевало то же самое чувство, когда я шла к Неплюеву: какое-то желание, чтобы и внешность той, которая придет – не была бы ниже ее содержания… глупо это было, но победить себя я не могла. В 10-м часу раздался звонок. Я вышла в коридор… Матренушка отворила дверь – из нее показалась высокая брюнетка с милым лицом.
– Знакомство такое оригинальное по письмам! – сказала она, улыбаясь – и мы расцеловались. Она быстро разделась; мы вошли в комнату…
– Вы озябли? Давайте чай пить? – сказала я.
– Давайте!
Я тщательно рассматривала ее, все мелочи ее туалета. И мне понравилось, как она была одета: простое черное платье, далеко не новое, белые воротнички и рукавчики, пояс, черный галстук, небольшая шляпа. Вся она высокая, тонкая, грациозная, очень живая, с очень симпатичным лицом… Нет! Она мне решительно начинала нравиться. Не помню теперь, с чего у нас начался разговор, кажется с писем…[3]
хутор Замостье, 15 августа
Невесело встречать каждый новый год своей жизни с сознанием, что еще ничего не успела сделать для других.
Но ведь я уже на 4-м курсе; что ж будет дальше? – А дальше будет то, что моя деятельность на пользу народного образования, к которой я так стремилась, будет невозможна. О, до чего больно это сознание! до чего больно отказаться от мысли ехать в глушь родной губернии и открыть там свою собственную школу! Что теперь делать и как быть?
Для того, чтобы жить в согласии с совестью, надо жить согласно своим убеждениям. Пусть другие легко относятся к вопросам веры, пусть они легко переносят многое официально – я не могу!!
Куда же идти мне? Как мне жить, чтобы соединить разумный смысл жизни с убеждениями? Педагогический путь для меня закрыт; будь у меня талант публициста, критика, ученого – я могла бы писать… но я не Добролюбов, не Писарев… не Соловьев и не Костомаров. Если бы у меня была власть! Цари счастливы, и им можно завидовать только потому, что они могут сделать добра более, нежели простые смертные. Эмигрировать в Америку? Л-тина рассказывала мне о Т., у которого она жила в Америке три года, – его дети воспитываются совершенно свободно.
Да, вышла я было на дорогу и думала пойти по ней уже без препятствий; но спустился туман, не вижу теперь – куда идти, и должна ожидать, пока не развеется…
Через год мне будет 25 лет, и подумать, в это время я уже окончу курсы! Чтобы остаться в России, я должна буду отказаться от своего желания. Я вообще против пассивности, но иногда мне хотелось бы, чтобы в этот последний год со мной случилось что-либо такое, которое определило бы мою участь помимо моего участия. Малодушие! Я приехала к Вале ненадолго и вижу, что она не развивается так, как надо бы, и душа ее, не направляемая никем в лучшую сторону, – грубеет. Больно видеть все это! больно видеть и ее равнодушное отношение к себе и ко мне, к моему желанию быть с ней возможно ближе. Ну, что же? Ведь сама я все это устроила, сама должна молча нести и последствия своей ошибки. Сама виновата! Но Валя… неужели в ней так-таки и нет ни искорки того огонька души, который может разгореться ярким пламенем любви к ближнему, правде, добру? Неужели в ней ни капли нет чуткости душевной?.. Если бы не было у нее дочки – залог лучшего – моему отчаянию не было бы границ…