Ну, однако, надо жить! Глубоко в сердце затаено сознание роковой ошибки, плода своего легкомыслия и неразвитости, – а кто видит снаружи?
Пройдет лет 50–60, и что останется от нас, от наших страданий? груда костей – и ничего больше. Точно ли ничего? Человечеству так свойственна вера в бессмертие души. Но я человек без веры, не знающая конечной цели своего существования – во что могу я верить? Бессмертие пугает меня своею вечностью, а мысль о конечном существовании как-то еще не вяжется спорить с детства привитой идеей… И я запутываюсь в противоречия и, подобно Заратустре Ницше, восклицаю:
Где я найду теперь для жизни силы,
И как перенесу я иго смерти?!
СПб., 22 сентября
Форстен начал снова читать лекции на нашем курсе (говорят, ему посоветовали не читать прошлый год), и нам пришлось сразу перескочить от феодализма к революции. О нем я слыхала самые симпатичные отзывы. Народу, разумеется, набралась масса. «О, какая у меня большая аудитория! никогда столько не бывало!» – воскликнул он, входя на кафедру. Раздался смех. Он как-то хлопнул себя по щеке, подперся рукою и, покачивая головой – совсем как женщина из простонародья, повел речь приблизительно следующего содержания:
– Господа, я не буду вам говорить вступительной речи. К чему слова? А между тем, чаще всего именно во вступительной речи вы услышите слова, слова и слова. Вспоминаю при этом ответ Гамлета Полонию: «Итак, вместо слов перейдем прямо к делу»… Но так как сегодня состав моей аудитории не совсем обычный, то я и считаю нужным сначала сказать несколько указаний относительно теоретических взглядов на историю. Вы, конечно, знакомы с такими воззрениями, как экономический материализм… – так началась вступительная лекция.
А на другой день Гревс читал свою вступительную лекцию. К сожалению, я не слыхала, что говорил он в прошлом году; кажется, об его речи писали в газетах, кто-то ложно истолковал его речь, о чем он и упомянул нынче, но все-таки, по обыкновению, он считал своим долгом обращаться к нам перед началом года с приветственною речью.
На этот раз темой ее было человечество и его назначение – прогресс, и его основной фактор – любовь к истине. В прогрессе замечается известная планомерность и быстрота, которая создает историю человеческих форм. Человек есть la problème finale, la grande cause de lois suprême13, как говорит Ренан. Первенствующее значение мысли в ходе прогресса: быстрота его в области науки, где мысль свободна, и медленность его в общественной жизни, где мысль более стеснена; успех прогресса зависит от проникновения в среду общества сознательности. Объединяющая работа знаний в развитии духа, Слова Божия: прогресс зависит от накопления знаний, их направления и ширины круга, в котором они вращаются. Сознательность ничтожна при непрерывном прогрессировании; она не устранит страдания, но даст власть над ощущениями. Сознание дает дорогу прогрессу, и власти его не будет конца. Необходима общественная солидарность, идеалы же могут меняться, смотря по потребностям и движению. Таковы общие объективные данные программ… С этой точки зрения мы и будем заниматься практически: будем изучать путь, по которому шло сознание и как оно побеждало препятствия – иначе говоря, будут выдвинуты из истории силы прогресса. Но тут возникает вопрос: вечна ли эволюция духа? Где разовьется сознание после жизни человечества? в других мирах? Критическая философия говорит, что нет; но если ответ когда-нибудь будет возможен, то откроется понимание жизни. Только в совершенствовании интеллектуальном – залог будущего; необходимо развитие личности, оно освобождает ее от рабства среды. При условиях, в которых живет наша родина – она нуждается в образованных людях, понявших строй мирового процесса и современного и умеющих формулировать свои обязанности. Нравственность должна теперь первенствовать… «В настоящее время нужны: жизнь для других и известный запас альтруистических эмоций; наше общество нуждается в таких интеллигентных личностях, как носящих элементы образованности и нравственности. Подрастающее поколение обязано это понимать. Юношеству недостает зрелости ума; развить в себе этот фактор – значит выработать в себе образованность. Юноша способен к умственному труду; к созиданию мировоззрения, любит абстрактные мысли и весь проникнут идеализацией. Умственный труд есть общественное и нравственное призвание человечества вообще и юношества в частности. Только в юности мы имеем свободу отдаваться умственному труду. В этот момент невольно приходят на память образы людей, отдававшихся умственному труду – Ренан является воплощением духовного начала. Назову здесь его сочинение «L’avenir de la science»14, в котором так ясно выражается громадная вера в науку; эта книга является примером торжества духовного начала в жизни. Если даже юноша и не стремится посвятить себя науке – он должен посвятить себя серьезному умственному труду. Научные занятия довершают развитие; в умственной серьезной и научной работе крепнет и зреет душа. Я желал бы, милостивые государыни, чтобы вас охватил и развился в вас le frisson de la vérité15, – благоговейный трепет перед истиной, к которой мы все должны стремиться. В заключение напомню вам речь Золя о значении труда, произнесенную им несколько лет назад в студенческой ассоциации в Париже: на поприще труда приветствую и я вас как будущих образованных деятелей общества». По обыкновению, последние слова речи покрыты были аплодисментами. Вспоминаю я речь его, сказанную три года назад, и что бы ни говорили, а эти вступительные лекции Гревса имеют огромное значение для вступающих на курсы. Услышать хоть раз такое объединяющее, так сказать, слово о значении науки в жизни – очень и очень важно на первых порах.
11 октября
Получила письмо от Тани; все оно – сплошная жалоба измученного существа. «Удивительно складывается моя жизнь: я не знаю ни одной полосы из нее, которую я могла бы благословить, отдохнуть воспоминанием по ней. Вечное тяжелое ожидание, бессмысленная борьба за то, что принадлежит мне по праву человека, полная нравственная отчужденность от семьи, дикое непонимание меня, уродские отношения… Ну, да что говорить! сама знаешь!..»
Ох, слишком хорошо я это все знаю! Пожалуй, лучше ее… Сама я переживала ужасное, что только может пережить человек: в пору юности, в самую лучшую пору жизни, со слабой волей, с сердцем, искавшим любви, с умом, хотя не развитым, но жаждавшим правды, – я была так одинока, так беспомощна, до того путалась в лабиринте своей жалкой жизни, что страшно и вспомнить… У Тани на всем ее страдании лежит яркая полоса разделенного чувства, а у меня что?! и этого не было. Не сожалею я, что ни сама не испытала, ни ко мне никто не испытал этого чувства. О том жалею я, что, будучи окружена сестрами и братьями, – ни я, ни они меня не умели любить истинной братской любовью и судьба не послала мне человека, с которым я могла бы отдохнуть душою… Видит Бог (если есть он), что не желаю я никогда испытывать любви, которая ведет к браку, но до смерти я не перестану чувствовать неудовлетворенность сердца, ищущего братской любви и дружбы, – это да! Право же, все равно – мужчина или женщина – только явился бы этот друг, с душой родственной, стоящий выше меня и любящий меня такою, какая я есть, тонко, без слов понимая меня… О, как любила бы я его, с каким счастьем ожидала бы я его прихода, чтобы вместе склониться над книгой, вместе рассуждать, вместе стремиться к правде, искать истину, – а главное – в котором я не боялась бы разочароваться; знать бы, что он не изменит своим убеждениям… Я жадно искала его здесь на курсах, среди сотен женщин… Обыкновенная история – не нашла! Потому что я ищу душу необыкновенную, я это знаю, а большинство из нас – все-таки простые люди. И некоторых я люблю, и очень люблю, но все-таки они не могут мне дать все, что мне надо… Я готова быть их другом, но знаю, что они не смогут быть теми, потому что скажут: «Ты требуешь слишком много, я тебя не понимаю», – и отойдут, огорченные… И чтобы не огорчать их, я никогда ничего не говорю. Глубоко в сердце спрятала я эту потребность и никому не покажу никогда! она во мне живет и со мною умрет! Я холодна и сурова на вид, – тем лучше, никто не догадается.
Валя, Валя, сестра, с которой я сама же себя разлучила. Если бы ты была лучше сердцем и развитее умом! Но жизнь таинственно отводит ее от меня, и кажется мне, что рано или поздно я буду ей еще более чужой. Таня – вечно несчастная, слабая, сама нуждающаяся в поддержке и скорее способная принимать любовь, нежели давать ее…
Эх, жизнь! «жизнь невеселая, жизнь одинокая», – как она пройдет? – не знаю, но могу сказать вместе с поэтом: «Горько она, моя бедная, шла…» (потому что и в самом деле – в жизни больше горя, чем радости). Но не хочу говорить – «И как степной огонек замерла»… Это напоминает что-то слабое, бессильное в борьбе. Нет, пусть уж лучше она, как костер, горит, пока не сгорит вся, или же пока не затушат другие…
И вот я говорю это, а другой человек – «благоразумный» – сидит и подсмеивается: Ишь, задор молодости! – неизвестно еще, что ты сделаешь… И все вы говорите, а вот как дело-то будете делать?.. Пожалуй, замрешь и не только как степной огонек, а просто как зажженная спичка.
Ну, что ж? Доктор Гааз был тоже одинок… Его великая по высоте душа несравнима с моей, и поэтому он был еще более одинок, однако нашел же он в своем сердце тот неиссякаемый источник любви, который освятил всю его жизнь. Я не могу, конечно, идти за ним, это – уже совершенство, а дух мой слишком мятежный, слишком способен еще возмущаться и презирать. Но на одно я способна, в этом я не ошибаюсь: я могу и буду любить широкой братской любовью всех несчастных нравственно, страдающих под гнетом жизни, непонимаемых, униженных и оскорбленных, кто под маской спокойствия прячет душевное страдание… И пусть они, в свою очередь, не понимают меня и относятся ко мне равнодушно или не могут любить меня равною любовью – пусть! Я все-таки буду любить их и не отойду от них, помня, как мне тяжело было, какие минуты я переживала, и… ко мне никто не подошел!.. Простить врагам – сколько угодно, я постоянно прощаю и отношусь к ним вполне равнодушно, иногда – с сожалением.