Итак – вот к чему я способна – на любовь к несчастью, на прощение врагам, но любить их – у меня нет не только силы, но и не хватает мыслительной способности, чтобы разумом объяснить себе это: у меня – любовь, согласно с его выводами, и поэтому и чувство гармонично. О, если б всю жизнь можно было построить на гармонии разума и любви! Это был бы идеальный союз! Так вот и теперь: мне жаль Таню, я беспокоюсь о ней, – она же совсем забывает обо мне, поглощенная сама собою… Ну пусть! Бедное дитя! Если б у нее была сила воли – выстоять твердо посреди бури, если бы она была решительнее, а то даже досадно смотреть на нее, из-за чего она терпит столько? В 21 год она свободно может уйти из семьи, одним могучим усилием сбросить все путы и уйти от них, правда – нищей, но зато свободной!.. Таня так любит Д., что и слушать не хочет о курсах, – эх, женщины!
А что в самом деле – предложить бы мне теперь на выбор: не влюбление, конечно, а ту идеальную дружбу, о которой я мечтаю, или пожертвовать этим последним годом учения на курсах? Ни на минуту не колеблясь, все-таки выберу последнее. Знаю, что и здесь моя жизнь не так складывается, как надо бы, и здесь страдание дает себя знать сквозь научную обстановку, но не отдам этого страдания ни за какое счастье, потому что здесь переживаю я лучшие минуты жизни – пробуждения и развития сознательности… Оно насквозь проходит через мою жизнь, но та боль, которую я испытываю при этом – спасительна: она порождает во мне нового человека, и для меня по окончании курсов должна начаться, действительно, «vita renova»16. Какова-то будет она?!
О, если б я могла теперь молиться! Какая бы пламенная молитва полетела к небу за всех и за все… Но я уже не могу более молиться.
Если б мне дан был дар песен – какая чудная возвышенная песня любви вылилась бы у меня из груди… Но мне не дано этого дара…
Если б у меня был дар слова – я вышла бы с проповедью любви к людям… Но мне не дано дара слова.
Что же дано мне? Что же дано мне??! – У меня есть душа, есть воля, и если ничтожная единица может тем, что она сделает, устранить хотя одну стомиллионную долю из всей суммы страдания – пусть эта единица сделает, что подсказывает ей совесть…
13 октября
Какой неприятный день пришлось пережить сегодня! Недели две назад я сдала в одну редакцию мою заметку о школах и братстве Неплюева. Сегодня зашла за ответом. Редактор, любезный и симпатичный господин, очень вежливо сказал:
– Нет, это не пойдет, рукопись можете получить теперь же, – и я расписалась, взяла тетрадь и вышла… Мне было очень досадно за свою наивность: разве можно было нести статью в такой журнал, да еще написанную так небрежно! Я предназначала ее для редакции «Ярославских губернских ведомостей», в часть неофициальную, и, признаюсь, писала ее не очень-то заботясь о слоге, – ну и надо бы отправить туда сразу, а не передумывать и не соваться с известной физиономией в суконный ряд; вдобавок, в самую последнюю минуту, дернула меня нелегкая прибавить конец, который мог быть принят за страшную тенденциозность (разговор с марксисткой), за косвенную нападку на модное в наше время учение… Счастье мое, право, что не напечатали заметки, а то потом стала бы сожалеть. И сунуться в такой журнал, – ну могли ли ее поместить?! Конечно, нет, хотя печатают бесконечные романы Потапенки, но ведь то – все-таки имя, а тут дело идет о таком явлении, которому вряд ли может симпатизировать прогрессивный во всех отношениях марксизм.
Теперь меня берет раздумье, посылать ли и в «Ярославские губернские ведомости»? А ну, как и там откажут? Там слишком консервативны, могут не пропустить… Черт возьми! Тогда – сожгу ее… Конечно, лучше бы обратиться за советом к профессору Ш., но я не желаю в данном случае показаться неопытной, наивной, именно потому, что в журналистике я навсегда останусь таковой. А кому охота явно доказывать свою наивность?
Итак, я сама себе устроила эту неприятность. Другая же может быть сопряжена еще и с дальнейшими. Я задумала обратиться к Л.-Д. за советом относительно занятий по русской истории. У нас на курсах занятия ею не представляют для меня никакого интереса: Платонов поставил по очереди власть московских государей и истории церкви – период до раскола и самый раскол при Никоне; рефераты пишут исключительно по книгам, и получается гимназическая передача прочитанного. В обозрении отдела преподавания истории в Университете я прочла, что у Л.-Д. практические занятия по систематике социальных явлений и лекции по истории русского общества в XVIII в. Обдумав вместе с Юленькой М. свой план, мы решили обратиться к нему с просьбой дать ряд рефератов по этому вопросу, пошли же к этому профессору на основании слуха об его хорошем отношении к студентам. Так и сделали. Он выслушал нас очень внимательно, объяснил, что рефератов собственно по истории русского общества у него не назначено, а предположены практические занятия со студентами по чтению Жалованной Грамоты Дворянству; однако, он обещал подумать и дать ряд тем. Я все время внимательно смотрела на его умное лицо; в самой речи, в самых вопросах его видно было серьезное отношение к делу, и я даже смутилась от невольно охватившего меня детского страха – вдруг показаться перед ним ничтожеством и невеждою во всех отношениях… А он как будто и не замечал этого, – так же сосредоточенно внимательно обдумывал что-то, спрашивая нас, какой стороной истории русского общества 18-го в. хотим мы заниматься и как ему поставить темы.
Юленька осталась довольна приемом, но моя тревога только что начиналась: что-то выйдет из всего этого? Найдем ли мы еще 3–4 человек, готовых так же приняться за это дело, как мы, и если найдем, то сумеем ли обработать как следует данные темы? И как он отнесется: даст ли темы и тем самым наши отношения с ним окончатся, или же предложит следить за рефератами? Последнее было бы так хорошо, что об этом мы не смели и мечтать, и то хорошо, если темы даст. А вдруг ничего не выйдет, потому что вся предшествующая историческая подготовка наша по русской истории сводится почти что к нулю.
И что моя утренняя неудача в сравнении с этим беспокойством и страхом? Первая вполне заслуженна и составляет мое личное дело, а тут – извольте видеть… но от беспокойства я уже более не могу писать…
17 октября
Сегодня я получила от профессора темы, и мое смущение рассеялось от его простого и серьезного отношения. Когда я уходила и он сказал, что за разъяснениями вопросов мы можем приходить к нему по четвергам, от 7 до 8, мне показалось, что это так и должно, что это естественно вытекает из нашего разговора.
Ну, теперь только начать заниматься!
19 октября
Только что вернулась от Марии Петровны Мя-вой. Мое отношение к ней производит на меня неопределенное впечатление: иногда я в глубине души не доверяю ей, мне кажется, что она вовсе не так хорошо относится ко мне, что я строю себе иллюзии, – и эти сомнения иногда берут верх над моей привязанностью к М.П. Она же каждый раз встречает меня с такою любовью, так искренно и задушевно говорит, что мои сомнения невольно испаряются, – ее искренность действует на меня, и я говорю с ней тоже просто, без стеснения. И мне теперь больно это сознание своей недоверчивости к людям, вынесенной из тяжелого опыта жизни: хотелось бы верить человеку, верить более, нежели себе самой… и – не можешь, а встреча с Неплюевым подала мне еще больший повод к развитию в себе этой осторожности. Она спрашивает меня:
– Вы любите меня?
Что ответить ей на это? – Я говорю – да, не имея возможности признаться ей в своих колебаниях, – первое впечатление живет во мне, и оно было, кажется, верное: в ней я нашла человека, душевно более развитого, нежели все, встречаемые мною до сих пор.
Сегодня мы говорили с нею о религии. Я откровенно рассказала ей свое душевное состояние, переживаемое мною теперь; всей душой своей я чувствую полную пустоту в своем сознании относительно этого вопроса… Где мой Бог?.. Уже старое здание рухнуло, – стоит ли строить новое? не лучше ли выкинуть все обломки и чисто вымести пустое место. Здания-то ведь тоже не вечны. Допустим, построишь и новое, – ну, и оно разрушится, так стоит ли, стоит ли? Ах, какое это странное ощущение… И я чувствую, что все это является независимо от состояния нервов (ибо могут возразить, что у человека, страдающего неврастенией, бывает состояние и еще хуже), нет, очевидно, есть какое-то состояние души, независимое от нервов, которое особенно ясно вырисовывается тогда, когда нервы успокоены. Я вот теперь и покойна, но наряду с этим спокойствием живет и сознание пережитого разгрома. Лишь иногда я чувствую какое-то облегчение, доставляемое научным изложением истории христианства наряду со всеми другими религиями.
Итак, мы говорили с М.П. о религии. Она воодушевилась, объясняя мне, как надо понимать воскресение мертвых, но с непривычки к таким толкованиям они показались мне запутанными и темными. Для меня гораздо понятнее было старое, знакомое толкование церкви, а не это – символическое, образное, – и не знаю, какое. Но вот что мне стало ясно из ее разговоров: что свободное религиозное движение есть в Европе повсеместно, оно идет само собою, становится иногда независимо от церкви (в обыкновенном разговорном смысле слова), Священное Писание изучается и истолковывается людьми – иногда очень образованными – истолковывается свободно. Стремясь к духу, эти люди, конечно, иначе смотрят на многие обрядности, доселе удерживаемые церковью. Словом – как будто воскресло вновь то далекое время – первых веков христианства, о котором я так еще недавно читала в лекциях Гревса.
Удивителен ход истории! Время падения язычества ознаменовалось особенным настроением мыслящих умов и образованного общества: восточные культы получили необычайное развитие, чувствовалось какое-то особенное религиозное искание истины… А в наше время? Возьмем Париж, этот современный Рим. Там тоже развивается масса всевозможных культов, устраиваются всякие тайные общества и собрания. Недавно в романе Гнедича «Ноша мира сего» (журн. «Неделя») я прочла описание сборища поклонников какого-то культа, и меня глубоко возмутило зрелище циничных картин, которыми сопровождалось своеобразное «служение»; читала я также о книге Гюисманса «La-bas» и убедилась, что очень многие черты жизни современного Парижа напоминают нам Рим перед падением язычества. Здесь же, в Петербурге, живет около 200 человек буддистов и Горемыкин разрешил выстроить буддистскую молельню…