30 октября
Вечером дома – одна… Получила письмо от Володи: страшно скучает и с тоской спрашивает: «Да когда же мы, наконец, все съедемся?» Не люблю я вспоминать о прошлом, но сегодня эта фраза напомнила нечаянно о нем, и стала вспоминать, что было в это время 4 года тому назад – последний год, когда мы были все вместе… Что ж такое было в те дни? Ба, помню, помню! – Свадьба Кати… и она уже умерла нынче летом. Должно быть, занимательность жизни состоит в том, что люди не знают будущего. Вот я, напр., была уверена, что во все 4 года моей жизни дома ничего не случится особенного, но оно случилось, хотя и не со мною, но задевши меня, и как раз в последний год моего пребывания дома. Поступая сюда, я была вполне уверена, что и эти годы пройдут так же, ничего особенного не случится; верно, по внешности – ничего особенного не случилось, но зато во мне переменилось три разных человека, один за другим. Я рассчитала устроить свою жизнь по раз намеченному плану – случилось то, что и план-то мой исчез, и что теперь делать, не знаю… В ужасе перед будущим – я вижу все свое спасение нынешний год – взаперти с головой в занятиях! Чтобы ни минуты не оставалось для души! Кант, Аристотель, история русская, история новейшая, даже грамматика польская, литература – мне все равно, все равно, – лишь бы не думать, не смотреть вперед… Что скажут все мои? Что скажут Валя, Надя? Суда сестер и братьев я боюсь более суда других, хотя именно они-то и не поймут меня, но я люблю их, и так жаль, что я, на заре их жизни, не могу служить им примером, не могу открыть школы, не могу ни учить, ни воспитывать детей…
О, какое это мучение – сознавать, что я, единица, – бессильна пред ходом истории… Пройдет, быть может, еще сто лет, – и мы только тогда добьемся своих прав… А теперь – учительница со своими убеждениями немыслима ни в какой школе… И лучше бы мне не сживаться с этой мечтой, лучше бы не иметь ее никогда!
Что же делать теперь?!. Как-то мы говорили с Маней П. о нашей будущности. Она готовится быть учительницей, и я сказала ей, что не чувствую себя в силах примириться с положением дела и не пойду в школу… Она помолчала. «Хорошо так говорить обеспеченным людям, как ты, проливая слезы говорить – «я не в состоянии идти против моих убеждений». А вот у Лизы З. мать да больной брат на руках; она тоже ни во что это не верит, а окончит курсы – откроет прогимназию в Тюмени… Надо же жить!..»
Но будь у меня две старухи-матери и два больных брата, – кажется, скорее продалась бы, если б не смогла заработать средств для их содержания каким-либо иным путем, кроме учительского.
Не поеду домой на праздники, – слишком тяжело кривить душой. А пока я для всех своих, для знакомых – та же, по-прежнему, чтобы не дать им повода прежде времени врываться в мою душу, врываться грубо со своей слепой правдой жизни, с отупевшими от нравственного недоумения глазами… Нет, – пока – я для них буду играть комедию и останусь здесь совершенно спокойная, благо занятий – бездна.
Как я люблю мою бабушку Елизавету Александровну. Какой удар был бы для старушки узнать, что ее Лиза, ее любимая внучка, – не признает того, что для нее во всю ее семидесятилетнюю жизнь было так же непреложной истиной, как ее собственное существование.
Теперь я точно стала жить новой жизнью… Четыре года назад!.. Катя умерла… во мне тоже умерло многое… А ведь вот живу же… и к чему? Так, должно быть, судьба распоряжается людьми, как мы своими вещами: одних безжалостно выбрасывает за борт, других – будто бережет «на всякий случай». Уж я ли не бесполезное существо?!
8 ноября
Надо отметить тот день, когда мы решились говорить с профессором относительно практических занятий по новой истории. Тщетно висело на курсах его объявление, призывающее заниматься, – записалось лишь 4 человека, да прибавилась я, пятая. И уже раскаивались же мы! Это ужас что за деревенщина! Вместо того, чтобы объяснить нам в двух-трех словах, как у него идет дело в университете, проф. рассказывал нам об этом целых полчаса, говорил скучно и монотонно, шутил неостроумно и плоско. Мы слушали все это с крайним негодованием. После долгих переговоров принялись за темы. Он желал, чтобы занятия носили аналитический характер, и я была с ним согласна, но все наши почему-то избрали темы историографического характера, остановившись на политических кознях во Франции 1814–1830 гг. Тема показалась мне неинтересной, неумолкаемое говоренье профессора невыносимым, и я готова была сбежать из инспекторской, где происходили переговоры. Наконец – кончили, он вышел. Мы вскочили с мест и очумело поглядывали друг на друга: прошло несколько секунд, пока мы оправились от впечатления этого совещанья.
– Да уж не отказаться ли, господа? – предложила одна, но мы не хотели. Теперь оставалось только взять книги и по силе начать излагать историю политических партий.
В эту неделю, переехав на другую квартиру, устроилась одна, и очень довольна. Тяжело было бы мне жить долее с Маней П., потому что встать слишком близко к человеку тоже иной раз нехорошо: рассмотришь его всего, и, к сожалению, все дурное яснее увидишь. Бесхарактерность и влияние кружка портят Маню; с виду она как будто менее обыкновенна, а на деле оказывается куда обыкновеннее моей Вали; по окончании же курсов выйдет замуж за своего жениха, который давно за нею ухаживает. И только… Но грустно думать, что за все мои годы пребывания здесь я ни с кем не сошлась ближе, чем с Маней, оказавшейся в конце концов так чуждой мне по духу, и тем не менее она единственная, с которой я на «ты». Я знаю, что она меня искренно любит, и я люблю ее, как молодого хорошего товарища, но… как до звезды небесной далеки эти дружественные отношения от полной дружбы. Кто в этом виноват? Конечно, сама: «на ловца и зверь бежит», – плохой, значит, я ловец! На курсах я совсем одинока, и не потому, что трудно сходилась бы с людьми, – но люди оказываются не такими, какими бы я могла быть удовлетворена. Я буду всегда относиться к ним хорошо, и они никогда не узнают, до чего они не удовлетворяют меня…
Была в воскресенье со знакомым художником и Шуркой на ученической выставке в Академии художеств. Впечатление получилось очень неопределенное; только на общем туманном фоне ярко вырисовывались прелестные пейзажи Федоровича (ученик Киселева), Розанова (ученик Репина), «Земская больница» и «Утешение» Попова. Казаков, один из лучших учеников Маковского, едет за границу, выставив прекрасную картину. Необыкновенно хорош пейзаж Федоровича: в нем соединяются тонкость работы с живостью передачи. Картины не замазаны, но и не модной нынче манерой – грубыми мазками написаны, а живость такая, что не отойдешь: от всякой картинки так и веет тишиной, миром, поэзией природы. Тут уголок сада, там старинная лестница, здесь кусочек газона с цветами – и все это так очаровательно прекрасно, так глубоко верно изображено… Ему предстоит будущность, если он пойдет и дальше в том же направлении.
22 ноября
Вчера был у нас акт. Обычное чтение отчета и речь Котляревского о значении философского учения гр. Толстого, прочтенная с обычным искусством, красиво, но в то же время и просто. С чувством удовлетворения национального самолюбия отметив о внимании всей Западной Европы к нашему писателю, особенно выразившемся ко дню 70-летнего юбилея, профессор перешел к выяснению его значения для истории русской мысли. Он говорил о влиянии Л. Толстого как моралиста, которое в будущем несомненно отодвинет на второй план славу его как романиста. Сравнивая его с Ж.-Ж. Руссо, он ставил вопрос: своевременно ли появилось его учение? Ответ будет утвердительный. На границе двух веков, пережив после прошлого века разочарование в принципах разума, придя в средине к утверждению в необходимости чувств гуманности, – мы увидели, что оно в последнее время как-то потускнело на фоне меркантильных стремлений общества. И в это-то самое время раздался голос великого писателя – и нарушил покой этого общества не только у нас, но и в Европе. Его философская система, подобно системе Ж.-Ж. Руссо, – полна ошибок, не свободна от противоречий – и поэтому вызвала массу возражений; но это доказывает только, что над нею думают, что она не проходит бесследно. И бесспорно, историк будущего в истории движения русской мысли конца века – на первом плане поставит Толстого. – Вот, вкратце, содержание этой речи. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения, встреченный директором с распорядительницей, изящно и модно одетой девицей, которая должна была наглядно доказывать избитую истину: наука не влияет на внешность (насмешка не совсем хорошая с моей стороны).
Вечером на курсах состоялась обычная вечеринка с концертом в пользу касс всех 4 курсов. Большинство профессоров нашего фак. отсутствовало; у меня же, как всегда, не было ни одного знакомого студента-универсанта. После наверху бешено танцевали; по обыкновению нашлись охотники поглазеть на такое вовсе не художественное зрелище, происходящее на маленьком пространстве и к тому же среди самой простой обстановки. Я потолкалась в толпе, поговорила с одной-другой товаркой, – скучали. Студенты, у которых не было своих знакомых курсисток – тоже стояли группами, не подходя к нам. Чувствовалась разрозненность между незнакомыми. Только в третьей аудитории раздавались голоса студентов, и она была битком набита народом. Я с трудом протолкалась, но не могла вынести духоты и опять вышла. Студент кричал, какой из двух вопросов поставить на обсуждение: о разрозненности среди студенчества или о том, как помочь голодающим? Толпа закричала «последний»! Далее я ничего не слышала, кроме отрывочных слов, произносимых задыхающимся голосом… Я выбралась из аудитории в коридор. Эх вы, умники! Положим, что стремление помочь голодающим – благородное, но в пылу молодости вы не заметили неразрешимости для вас этого вопроса и упустили первый, о котором можно бы было поговорить с пользой.
Я наблюдала все время за присутствующими. Те, у которых были свои знакомые, были веселы и оживленны, а кто не имел – тому вовсе не было весело. Казалось бы, чего лучше? Вы – студенты, мы – курсистки, между нами должно быть общее, должно быть единение, простота отношений, живые разговоры, живой обмен мыслей. А между тем – вы стоите у стен, не решаясь подойти к нам, не будучи «представленными», мы – стоим у другой стенки и тоже не решаемся начать разговор первые. Такое ли отношение естественно? Господа, если твердить о братстве, – так отчего же нам, хоть на эти годы, на студенческой скамье не осуществить, пока есть возможность, братские отношения?.. «Ах, как скучно!» – твердила Б., бродя со мной по зале. Мне тоже не было особенно весело… Почему бы нам не собраться нескольким курсисткам вместе со студентами и не поговорить как добрые товарищи? Я попробовала было бросить эту мысль Б. и указать ей на одного студента, известного мне словесника, – вот, говорю, пойдем, познакомимся, наверное у нас найдется общая тема для разговора; он малый простой, его знают наши, кто из Воронежа. Б. замялась: