– Не нам судить! – скажу осторожно… Если 24 поступят, то и мы все, конечно, вернемся осенью, в противном случае я уже придумала: ехать или к голодающим, если удастся пристроиться, или на летний семестр в Берлинский университет. Что будет потом со мной? – я не думаю… Но для других это – беда; для многих, особенно для «сверхкомплектных», обязанных держать все экзамены весной, – выход из курсов есть прямое препятствие к поступлению вновь, многие другие не имеют средств. Для сверхкомплектных надо обратиться к профессорам, пусть они ходатайствуют за них, чтобы дать экзамены осенью.
Да, вот оно, мое предчувствие, оно сбылось вполне! На 4-й год, весной… как в последний год моего житья дома было, так и теперь… Весна, весна! Каждый год, наравне с пробуждением природы, ты приносишь мне тяжелое горе… на этот раз ты принесла мне весеннюю грозу, а с ней вместе и я как бы обновилась духом. Великая школа – борьба! Должно быть, без нее я просто никогда бы не узнала, в чем состоит жизнь; пока ее нет – я сплю, борьба дает мне такую силу, такое мужество, я чувствую себя душевно – хорошо, хотя по наружности изменилась так, что многие удивляются…
3 марта
На курсах сходок нет, бюллетени прекратились. Университет решено открыть временно, до 12 марта, выжидая возвращения высланных товарищей.
Была в библиотеке. Собрались: К-нская, Ек. II. Б-нов, Э.И. М-ова. Увидав меня, О.Ю. воскликнула:
– И вы с ними! – Она волновалась.
– Что хотите вы делать? 500 человек уходят… Да ведь это – стачка!
Настроение всех собравшихся было тревожное.
– Что Н.П. – хлопочет?
– Да, конечно, ему обещают… (Дело шло, очевидно, о 24-х).
– А знаете ли, в воскресенье министр (Боголепов, конечно) призывал Н.П., держал его от 2-х до 5-ти часов, и Н.П. говорит, что он только потому не подал в отставку, что считает это в данный момент трусостью.
– Ну, вот и дождетесь, что Н.П. уйдет, и вам посадят какого-нибудь… – воскликнула О.Ю.
– С ними нельзя теперь говорить! – махнула рукой Б-нова и ушла в соседнюю комнату, так как в дверях библиотеки показалась баронесса И.
Я с трудом сдерживала улыбку: гордое сознание силы, сознание всей внушительности манифестации – вызывало эту улыбку. Этого боялись и, высказывая так ясно свои опасения, только увеличивали в нас сознание этой силы. Мы теряли, уйдя с курсов, но выиграем нравственно… Вечером пошла к Фаминцыну, и хотя говорить пришлось недолго – все же я узнала очень важную вещь: будто бы министр увольнял слушательниц временно, а нам этого не сообщали.
…Один из профессоров не читал своей обычной лекции, а вместо этого зло издевался над нами, 30–40 человеками, которые сидели на лекциях. Он начал свою речь ироническим замечанием, смысл которого поняли только двое, которые демонстративно вышли из аудитории. Он продолжал в том же духе; говорил о том, как они могут слушать лекции, когда их товарищи не ходят на них, предложил им ходатайствовать перед временным правлением за уволенных и, наконец, сказал, что это движение – беспримерное в летописях университета, в русской истории. «И во всемирной!» – сказала И., желая, очевидно, сыронизировать. Профессор возразил, что подобное было уже в Сорбонне. Так он беседовал около часу. И когда кончил, то нашлась одна дура, которая спросила:
– А второй час вы будете читать? – вот истинно христианский поступок: ударили по ланите – я подставила другую. Какой позор! А профессор вышел в залу и очутился среди большинства, которое расходилось после короткой сходки; видимо сочувствуя нам, он рад был поговорить…
4 марта
На курсах по-прежнему очень мало посещают лекции. Разнесся слух, что директор поручил передать С-вой и К-вской, чтобы они подавали прошения; первая – одна из самых сомнительных, и этим нам как бы показывают, что остальные подавно будут приняты. Но когда? – вот вопрос.
Однако этот аванс произвел должное впечатление, и многие начали отказываться от решения сходки 1 марта. Дело запутывается: «умеренные» из 500 раздумывают, стоит ли им подавать прошения, если уже начато как бы неофициальное возвращение товарищей? А нехождение на лекции все же продолжать, пока не вернут всех… Но с 15 начинаются экзамены…
5 марта
И сегодня – те же толки.
Действительно, если верить, что эти 2 будут приняты, верить этому авансу – приводить в исполнение круговую поруку нет достаточного основания по известной для всех причине: остальные будут возвращены. Но, с другой стороны, это неопределенное положение, томительно длящееся вот уже сколько дней, – раздражает, хочется покончить с ним как можно скорее и рассуждать так: я виновата не менее, чем уволенные 24, и раз мне не дают прямого и ясного обещания в том, что их всех вернут, и не могут назначить срока, – я ухожу и вернусь только тогда, когда они возвратятся. Это было бы лучшее, и я склоняюсь к последнему решению. Мне возражают многие, что я не имею права так рассуждать, что я говорю так оттого, что лично обеспечена, а каково другим-то! Конечно, другим тяжелее решиться на это; но ведь и в числе 24 есть такая беднота, которая виновата нисколько не более, нежели мы. Говорят, что они вернутся, а мы, если уйдем, то многие, которые получили выговор, не будут вновь приняты, и вместо 24 жертв мы создадим 100… Соображение практичное. И вот ради этого-то следовало бы уйти всем раньше, так как тогда мы вполне сравнялись бы с 24… Если временное правление бросило нам этот аванс с целью разбить единство, то достигло своей цели: уже образовался раскол… и завтра будет еще резче. Уволенные ждут исполнения нашего решения, а мы… мы ждем. Полезен ли наш уход? – это вопрос, на который исключенные отказываются отвечать и говорят, что они понимают круговую поруку как исполнение нравственного обязательства, а не как средство спасения.
Завтра будет бурная сходка… А хорошо бы нам всем уйти! Картина вышла бы такая внушительная – и стоит проучить кого следует за такой образ действий! Шутка ли, один из профессоров как член временного правления исключает, а как профессор – подписывается под петицией о возвращении слушательниц… Двуликий Янус! лицо, отныне – вполне историческое. У другого – двусмысленные речи… Приходилось слышать и такие: «Вы, 500 человек, идете в омут!» – Как это человек до сих пор не знает самого себя? иногда бывает такое состояние, что действительно легче в омут, нежели остаться жить… Да! люди науки оказываются плохими администраторами; только некоторые из них умеют держать себя в высшей степени тактично, и поэтому куда умнее остальных. Правду говорит Е.Н. Ще-на, что в подобных случаях рационалисты никуда не годятся.
И вот это-то нетерпение охватывает меня… скажу более: мне хочется теперь уйти. Я так недовольна собой, так недовольна своим легкомысленным поведением за эти три дня – 17, 18 и 19 февраля, что, кажется, буду вспоминать о них всю жизнь с краской стыда на лице. Мне хотелось бы чем-нибудь загладить их… и если б меня исключили – я была бы так рада, так рада… Я замечаю в своей жизни такую массу ошибок, что могу чистосердечно сказать: «homo sum, nihilque humanum a me alienum esse puto»…19 Все человечество проходит тот же путь: ошибаясь, страдая за свои ошибки и искупляя их… в этом прогресс.
А что я работаю? – Да почти ничего, настроения нет заниматься. Только со вчерашнего дня начала читать Градовского, а до сих пор читала «Анну Каренину» и писала письма. Видно, придется оставаться на второй год; семестр весь пропал для занятий, а ввиду того, что я плохо занималась и прошлый год – для меня потеря части этого года особенно чувствительна. Экзамены, пожалуй, сдам, но с какими познаниями?.. Я только что засела за философию Канта, только что занялась… стала учиться читать по-польски… и вот…
Вчера вечером послала В-скому письмо, давно уже написанное, черновую нарочно храню у себя. Вряд ли ответит: он слишком горд, слишком самоуверен, чтобы пускаться в объяснения с той, которая кажется ему ничтожностью. Правду сказал Ш.: «Он его прочтет и забудет».
6 марта
Едва я пришла на курсы, Скриба вышел из канцелярии с объявлением: «По ходатайству временного правления г. министр народного просвещения разрешил принять тех из уволенных слушательниц, которые пожелают подать вновь прошения». Коридор был весь полон народа. Скриба пошел наверх, толпа за ним. В верхнем коридоре он прочел вслух громко объявление, встреченное глухим радостным шумом. Все поздравляли друг друга и возвращенных. Эффект был полный. Оставалось одно: так же демонстративно идти на лекции, как раньше не ходили. И мы разошлись по аудиториям с радостным настроением; там нас поздравляли с благополучным окончанием движения и много говорили об экзаменах, как быть с ними. В столовой бюллетеней не видала, сказывали, что студенты Бернского и Женевского университетов прислали сочувственные телеграммы.
7 марта
С художником Б. была на выставке передвижников, которую он очень хвалит. Действительно – посмотреть стоит. Картина Сурикова «Переход Суворова через Альпы» приобретена Государем за 25 000; хотя и хорошо, но я не люблю этих батальных картин, как-то не доверяю этим «историческим» изображениям. В самом деле: так ли Суворов переходил Альпы? Поза его театральна, солдаты все одеты очень хорошо… Напротив, сколько мысли, чувства и движения в другой большой картине Касаткина: «Свидание в арестантской приемной в женском отделении», – эти женские фигуры, полные ожидания то радостного, то горестного. Картина, по-моему, выиграла бы в силе впечатления, если б немного подвинуть вперед решетку и за нею фигуры. Тоже хорошее произведение «Жертва фанатизма» Пимоненко: толпа евреев бросается на изменницу веры. Много движения в толпе, правдива поза девушки, ее лицо… Портрет гр. Шереметевой, работы Богданова-Бельского, очень зализанный, очень тщательный. Какая разница между ним и портретом Римского-Корсакова работы Серова! Этот последний, вблизи представляющий грубые мазки, – издали поражает жизненной правдой… живой человек сидит! Руки – издали поразительны. Я начинаю понимать манеру современных живописцев, которая мне прежде так не нравилась: грубые мазки вблизи – издали составляют удивительно