Когда бы я был бог,
Такой бы глупости
Сказать бы я не мог.
После торжественного празднования совершеннолетия наследника (Александра Николаевича) на другой день на параде поэт проскакал галопом мимо государя, и тот его отправил на «обвахту» (по выражению Пушкина).
Взгляды Пушкина на русское дворянство сходны с взглядом и Карамзина. Та же тенденция о старых русских родах, – исключающая придворную знать, большую частью «случайного происхождения». В этом смысле замечания дневника являются сходными с «Моей родословной». Вообще в дневнике масса любопытных замечаний; некоторые из них, по цинизму, – профессор отказался сообщить нам.
После этого сообщения начались занятия. Я-ко читала избранные отрывки об Островском по воспоминаниям Максимова, а пред этим И.А. прочел несколько анекдотов о писателе по воспоминаниям Нильского.
Я слушала равнодушно… В голове упорно бродит мысль о своем сословии, о том, как мало знают его в обществе и в литературе… ушел Островский и… точно все затихло… Кстати, И.А. повел разговор на эту тему.
– Г-да, положим, что вы вращаетесь постоянно в среде интеллигенции, а ведь не забывайте, что есть масса людей, которые и понятия не имеют ни о Пушкине, ни о значении этого празднества, разговоры о котором нам надоели…
Я не выдержала.
– Не все вышли из интеллигентною крута, И.А.
– Да, да, я знаю, есть среди вас и из других слоев, но все-таки вас немного.
Сколько тяжелых впечатлений, воспоминаний поднялось в душе при этом напоминании! Да, до сих пор и, вероятно, всю жизнь я буду связана с этой средой, где столько тяжелого, столько темного…
Я нахожу, что этим классом литература совсем не занимается. Боборыкин описывает только тот слой московского купечества, где… его принимают; а сколько там таких, откуда его просто выпроводили бы; это именно «настоящие старинные» купеческие дома. И точно нарочно, под впечатлением воспоминаний и чтения об Островском, в голове мелькала мысль о драме, где выведены были бы все эти, так хорошо знакомые лица, вся эта борьба моя с предрассудками среды, смерть дяди, роман… Скомбинировать все это я не могла, но отдельные сцены так и вертелись в голове… Надо было делать усилие, чтобы прогнать эти мысли и заставить себя слушать… вот вздор-то! – говорила я себе… Но образы, знакомые лица, проходили как живые, точно дразнили меня, говоря: а мы здесь, а мы здесь…
Ах, как счастливы писатели! Может ли сравниться что-либо с минутой творения. Если б я могла писать стихи…
Так, прерываемое разговором чтение статьи тянулось до полуночи, и мы разошлись.
Вчера, в ясный и отчаянно морозный день, хоронили интернатку I курса Софию Степановну Кильдюшевскую; бедняжка 19 лет приехала сюда только для того, чтобы умереть! И хворала недолго, около трех недель. Мы вышли встречать ее и провожали на кладбище, отслужив литию против курсов. На отпевании нас собралось около 200 человек с директором и 2 инспектрисами. Обедня была очень длинная, и тяжело было видеть лица родных и знакомых (она из Самары).
Я вышла из церкви, когда внесли гроб, и простояла обедню в притворе…
18 марта
С 16-го снова начались волнения. В провинции, в Киеве – студенты уволены все, и ранее приняты были 54 человека, вследствие чего беспорядки продолжались и университет был закрыт; в Варшаве – многие заключены в цитадель, многие высланы; в Дерптском и Томском забастовки продолжаются. Из Киева сюда приехал депутат, в университете начались сходки, в результате которых за обструкцию высказалось 826 против 601; меньшинство подчинялось большинству. Делается формальное исключение для держащих государственные экзамены, но студенты полагают, что нравственная обязанность всякого, еще не успевшего снять студенческий мундир, – поддержать своих товарищей. Мотивировка забастовки та, что события в провинциальных университетах являются отсутствием гарантий личной неприкосновенности, несмотря на следствие ген. Ванновского; стоя на почве этого принципа и для предупреждения подобного произвола, мы снова требуем возвращения всех студентов высших учебных заведений. Успехи нового движения: лесной институт большинством 10 голосов присоединяется к движению; в горном институте происходят сходки, сегодня решающая; в технологическом тоже. Было собрано делегатское собрание 17 марта и сегодня повсюду известят о причинах движения и устроят сходки. – Вот содержание бюллетеня от организационного комитета. 17-го университет был закрыт, конечно, сегодня у нас была назначена сходка. Накануне В-енский объявил IV курсу свои лекции законченными, простился с нами, пожелал всего хорошего; потом он прислал письмо, что не может читать лекции II и I курсам, т. к. будто бы за недосугом не мог подготовиться к лекции. Ну, просто предлог: из желания угодить молодежи не читает ей лекции.
В 11 часов началась сходка, страшно бестолковая, тянувшаяся до трех часов. Сперва все говорили об университете, читали бюллетени и галдели, кого выбирать в председательницы. Предлагали – чтобы не подвергнуть уже раз исключенных опасности – выбрать из других кандидаток, но толпа не соглашалась, большинство не выходило, рев и гвалт был ужасный; наконец, изменили решение: выбрать кого-нибудь из ранее бывших председательниц, как уже опытных, и остановились на Д-н. После шума снова началось чтение известий, а затем приступили к решению «принципиальных вопросов»: какое это движение, новое ли, или продолжение старого, как его понимать – как общую круговую поруку? Вот около этих вопросов и вертелись все речи ораторов. Но было ясно из них, что никто еще не осведомлен хорошо; известиям из Киева противоречат упорные слухи, что там движение имеет совсем другую подкладку, на национальной почве, и таким образом не относится к общестуденческому движению; о Томском – говорили, что там исключены 17 человек за то, что не подавали прошений об обратном приеме, когда было вывешено объявление… Все это передавалось и комментировалось на все лады, часто среди взрыва шума слышались речи, но ясно было одно: в глубине души каждый был сбит с толку и не мог себе уяснить точно, какого рода это движение. Сомнение в известиях из Киева взяло, наконец, верх, и сходка была объявлена закрытой, ввиду отсутствия точного ознакомления с делом.
19 марта
Лекции кончились. Вчера вечером был совет профессоров и решили лекции прекратить; несколько профессоров заявили, что они не кончили своего курса, им было предложено прочесть последнюю лекцию по соглашению со слушательницами. Пока мы на курсах толковали об этой неожиданной и ловкой мере, пришел Шляпкин и попросил у нас позволения прочесть лекцию. Мы, конечно, согласились, и во II аудитории человек 7–8 просидели два часа, выслушав записку Карамзина и указания пособий для преподавания новой литературы. Простились.
К 11 час. на курсы начал сбираться народ, но в общем немного; ходили группами, разговаривали. В студенческой же столовой было весьма оживленно: читала изъявление негодования на кассу взаимопомощи, которая под своим штемпелем позволила себе напечатать бюллетень от имени организационного комитета, объявив настоящее движение – движением политическим; организационный комитет заявил, что с этих пор он заводит собственный штемпель и пользовался ранее штемпелем кассы лишь потому, что у него не было своего. Письмо Шарапова с увещанием студентам опомниться и не губить себя очень длинное, я не успела хорошо прочесть, – бюллетеня же никак не могла добиться. Ходила карикатура довольно вызывающего содержания…
После я пришла домой в самом грустном настроении и никак не могла от него отделаться. Но, проанализировав себя, я сейчас же нашла причину: мне было грустно от сознания того, что я не свободна, что мы не равноправны с мужчинами, и, вступая в жизнь, – одновременно подчиняемся и тому положению, которое нас в ней ожидает. У нас нет свободного выбора пути и движения по службе педагогической. Вечно связанные, вечно подчиненные и с высшим образованием-то! Немудрено, что нам дышится легко только в столицах. Надо открыть для женщин еще путь юридический, в ряды адвокатуры – решила я.
20 марта
Вот уже что называется «был денек!» Сходка началась в 10 час. утра и тянулась весь день – почти до 6 час. веч.
Собрались в IV аудитории, и я с самого начала увидала, что сходка незаконна: нас было с небольшим 470 душ. Д-аш тоже признала сходку незаконной и, взобравшись на кафедру, предложила всем разделяющим это мнение уйти, так как налицо было менее 2/3 наличного состава слушательниц; к ней присоединилось около 70 слушательниц, и мы направились в VI аудиторию. В негодовании прибежали к нам из IV аудитории, крича, что Д-аш хотела сорвать сходку, что не имела на это права, что сходка законна, так как будто бы было заявлено всем (?), но не пришли, следовательно, приходится решать все дела наличным составом сходки; раньше, при начале сходки, когда все-таки видели, что число недостаточно, то, чтобы сделать его как-нибудь большим, выдумали еще, что представительницы меньшинства (182 в первой забастовке) будто бы заявили, что не придут на сходку и таким образом их голоса надо заранее считать в противной партии (т. е. против забастовки). Ложность такого хитросплетения и подтасовки слишком явно бросается в глаза, чтобы говорить о ней. Наконец многие решили подождать открывать сходку до 121/2, так как надеялись, что к этому времени подойдут слушательницы, – многие думали, что сходка будет в 12 часов; толпа же рассуждала иначе, и мало того, что об этом вопросе спорили до перерыва, возобновили его и после перерыва, когда набралось действительно больше: 520 человек. Но так как нас свыше 900, то и это число не сочли законным, так как первая забастовка решена была, по крайней мере, 600 и более голосов. После переговоров постановили окончательно не считать этих 182 человек (так как с таким присчетом вышла бы сходка законной), а считаться лишь с наличным составом сходки; после второго подсчета баллотировкой большинство голосов объявило сходку законной, приступило к выбору председательницы, и сходка открылась.