Ну, что ж теперь будет? И ложась спать, и засыпая – буду сознавать себя в положении необыкновенном, вот уж подлинно, как перед дуэлью:
Что день грядущий нам готовит?
Его наш взор напрасно ловит…
22 марта
Собрались на курсы в 10 часов и ждали директора, думая, что он привез какое-либо решение от министра; когда тот явился и пошел наверх – вся толпа, собравшаяся в коридоре, бросилась за ним. Он в недоумении спросил меня: «Зачем они все за мной бегают?» – и на мой ответ, что ждут от него какого-нибудь решения, сказал, что министр ему ничего не говорил и он пока решить ничего не может.
На назначенные 3 неофициальных экзамена (ускоренный по латинскому языку, у математика и еще чей-то третий) явились экзаменаторы; большинство приготовившихся, понятно, решило не держать экзамены, чтобы не вызывать взрыва, но нашлось 3, которые явились. Ввиду благоразумия – профессора воздержались от производства экзаменов и исчезли незаметно.
Мы бродили по нижнему коридору; а партия 300 собралась наверху на сходку с воинственным настроением, и я не знаю, что там происходило. Говорили, что директор приказал инспектрисе переписать всех присутствующих на сходке, заявив об этом с самого начала сходки (не знаю, насколько это верно). Я видела, как постепенно в опустевший нижний коридор начала спускаться масса народу, крик и шум росли и росли… Наконец, я ушла в библиотеку, куда вскоре пришел директор. Разговор, понятно, вертелся все на одном – на нашем положении. Все понимали, что партия трехсот не есть 900, и что вторая забастовка не такая, как первая, и что решение этих трехсот выходит за пределы всякой законности даже в товариществе, но все-таки факт беспорядка был налицо, возбуждение обструкционисток – вне всяких сомнений. Возникал вопрос: как быть дальше? Ведь было жаль и этих 300, которые сами в петлю лезли, и это опять-таки все понимали.
Я вышла в коридор. Спрашиваю – скольких переписали? – «С небольшим 400». Это значит, что к 307 прибавилось еще около 100 добровольных мучениц, пожелавших «разделить судьбу товарищей», так как все почему-то сразу решили, что их исключат, и нашлись тотчас же добровольные мученицы, которые и на сходке вовсе не были, и забастовки не желали, но «разделили судьбу» по желанию. Я высказала директору свое мнение относительно результатов его приказания, – очень невыгодных, бесполезно увеличивших только число жертв: «К чему было переписывать? Ведь все равно точного числа вы не получили, так как нашлись добровольные мученицы», – с упреком говорила я. «Ну, уж такие лица всегда неизбежны, – спокойно отвечал он. – С ними ничего не поделаешь. Желают «разделять судьбу» – и конец»… С этим мнением, конечно, согласились все знавшие жизнь более меня, но все-таки было досадно. Директор достаточно догадлив: он нарочно допустил сходку, чтобы всех переписать и иметь возможность сразу подвергнуть обструкционисток какому-либо наказанию, исключающему возможность поднятия ими беспорядков во время экзаменов, которые официально начнутся 26-го. Теперь нет сомнения, что их исключат, на этот раз нам нечего ждать пощады… В библиотеке говорили, что сегодня состоится совет министров по поводу курсов, и милая O.K. была настроена тревожно; а я надеюсь, что курсы потерпят репрессию наравне с прочими учебными заведениями, не больше, так как всякий министр поймет, что решение трехсот – не есть еще решение 900 (хотя тоже неизвестно, какое бы решение мы постановили, если бы собрались в законном количестве – 600). Так и в университете: решение 800 – неизвестно, согласны ли с ними остальные три тысячи.
Я ушла с курсов в три часа в столовую, оттуда к Щ-ным. Там Е.Н. возмутила меня наивным отношением к такому серьезному делу, своим ребячливым восторгом перед решением студентов забастовать: «Ах, как это хорошо! Ах, как хорошо!» – и смеялась, как девочка. Меня взорвало. – Хорошо вам хохотать да восторгаться, а каково студенчеству выносить это на своей шкуре! – Ужас, что за черствая душа у этой женщины! Быть с ней теперь тяжело, я еще больше расстроилась, и от нее поехала прямо к М.П. Мя-вой, к счастью, застав ее дома. Она что-то говорила мне, какое я время переживаю теперь и как обрабатывается мой характер. Я слушала машинально, мне было просто хорошо быть с ней, слушать ее слова… и мне вдруг захотелось спрятать лицо в складках ее платья и заплакать, как ребенок. Но нервы теперь у меня гораздо крепче стали, и я легко владею собой… Иногда душа этой девочки мне кажется благоухающей розой, запах которой вдыхаешь с наслаждением, и хочется подольше подержать эту розу в руках, подольше ею наслаждаться.
Она дала мне книгу члена «Армии спасения»; я прочту для ознакомления с этими людьми и их учением; потом мы читали с ней отрывок из сочинения Джона Рёскина о воспитании, о женщине.
23 марта
Вчера, говорят, в 4 часа вывесили ненадолго объявление, что курсы закрыты. Сегодня никакого объявления на дверях нет, но швейцар никого на курсы не пускает, за исключением тех, у кого есть дело в канцелярию. Так как я потеряла свой вид на жительство, то нужно было спросить совета Скрибы – в каком участке записана я, чтобы заявить о потере. В канцелярии уже были директор и другие, но едва я успела получить ответ Скрибы – директор попросил меня ему не мешать, так как он занят. Интернаты были тоже разобщены с курсами, и швейцарам отдан приказ никого не пускать посторонних. Мне нужно было повидать С., и я, забрав швейцара, явилась к инспектрисе возмущаться этой мерой. Само собой разумеется, она согласилась со мной и разрешила войти к С., оправдывалась своею подчиненностью… ссылаясь на устав. Я никогда не видывала этого устава и прочитала с любопытством § 2 – действительно, она была права, так как более ясных правил, строго разграничивающих пределы власти начальства, так и не было выработано, несмотря на обещание в уставе. В прихожей же интерната все письма были вынуты из клеток и положены на стул, а стул поставлен между дверями, так что первые были отворены, а у вторых стоял швейцар с ключом.
Курсы не открылись и в два часа: почему-то разнесся слух, что к этому времени кончится совет министров по поводу наших курсов. Насколько все это правда – судить трудно. Мы потолкались на улице и разошлись. В студенческой столовой кипела работа… Ох, что-то будет?!
24 марта
С утра пошла в интернат, а оттуда, конечно, на курсы. Было пусто. Временное правление уже не заседало. Только в канцелярии шла усиленная работа, да служитель таинственно тащил в инспекторскую целый ворох мелких бумажек… Несколько интернаток и я, через интернат тоже, ходили по коридорам… В инспекторской заседали 4 инспектрисы и все писали, директор бродил по лестницам и зале. Наконец, к 12 часам вынесли из канцелярии доску со списком: исключено 15 человек, уволено на 2 года 46, на год – 88 и до осени – 51, итого – 200 человек. Я поскорее списала весь список и передала его на улицу, где толпились курсистки, которых не пускали на курсы. Список исчез моментально среди десятка протянутых рук. Побежала за другим.
Так протянулось время до 2 часов. Потом пошла в столовую, там уже ходили списки исключенных курсисток и производили впечатление. В бюллетенях перечисляются все высшие учебные заведения, в которых идет движение…
25 марта
Те же небольшие группы около курсов. Грустно как-то. Я еще с воскресенья отложила об экзаменах «всякое попечение» и теперь решила только «следить» за всем. В столовой по-прежнему оживление необыкновенное, известий масса, теперь образовалось нечто вроде журнала… Между прочим, Женский медицинский институт отличился курьезной сходкой: по поводу пропажи коллекций профессора Заболотного; быть может, на самом деле это и очень необходимо, но среди всех известий эти короткие строки возбуждают улыбку.
Я снялась у Морзовской с распущенными волосами, не то мадонной, не то кающейся грешницей – с виду, но в сущности это и есть мой первый, вполне удачный портрет: он выражает мою духовную сущность, мое «я»… Так как никто из моих знакомых хорошо меня не знает или не понимает, то поэтому все и удивляются этой карточке…
Вечером я была у Ч. Старший брат даже рассердился:
– Ах, какая вы, Е.А.! на этой карточке вы совсем не та, идеализированная какая-то… Ах, дайте еще раз посмотреть на это лицо! только женщины могут быть так лживы! Нет, какова!.. – И в то же время он глаз не мог оторвать от карточки. Потом, за чаем, вдвоем мы имели любопытный разговор: он пустился в объяснения того, как он меня «понимает».
– Вы – тип любопытный. Смесь буржуазии с интеллигенцией… да, в вас именно и есть эта смесь. Воспитанная в чисто буржуазной среде, вы попали в студенческую, интеллигентную и, конечно, восприяли многие ее воззрения. Вот и получилась смесь… – Он долго еще говорил на эту тему.
Я молчала. Да, смесь! и какое-то горькое чувство поднималось в груди… и казалось мне, что я такая ничтожность, ничего не сумею, ничего не сделаю в жизни…
26 марта
На курсах день первого официального экзамена: на первом курсе психология. Главный вход был закрыт во избежание обструкции на улице, что ли, не знаю; но экзаменующихся пускали лишь через главный интернат… Обструкционистки-первокурсницы, около 17 человек, запаслись входными билетами и явились вместе с экзаменующимися на курсы. Когда я утром пришла в интернат, то увидела такую сцену: они, человек в 10, стояли в телефонной около двери и никого не пропускали на курсы. А наверху, на курсах, мне рассказывали потом сами, дело было так. С входными билетами их пропустили в аудиторию, где шел экзамен по психологии; дав ответить одной, эта группа заявила профессору, что пришла мешать экзамену и просит его прекратить. Профессор разозлился и сказал, что экзаменовать – будет, погрозив сообщить директору. Ответили еще две. Те продолжали выражать свое порицание. Вошел директор и объявил, что они уже более не курсистки, и велел возвратить билеты, что они и исполнили. Экзамен был прерван; потом опять возобновился. В это время другая группа, человек 7, добилась своего: другой профессор прекратил экзамен. Две слушательницы третьего курса пробовали было просить их