пустить экзаменоваться по-латыни. Вот смех-то! Как будто бы эта раздраженная группа могла исполнить такую просьбу! Эх, люди!
Все это мне рассказывала сама бывшая в числе участниц против первого профессора. Исключенных навсегда 19 человек, на один год 6 человек; в числе исключенных находилась и наша ярославка – Д…
В 2 часа по обыкновению пошла в студенческую столовую. Настроение общее сильное, уверенное… «до последнего вздоха борьба!» – так и звучит в этих голосах, юных и возбужденных. Из N получена телеграмма такого содержания: «Выслано (столько-то) бочек. Склад открывает союз. Настроение твердое». Так иносказательно извещают об исключении товарищей. Интересно постановление делегатского собрания: все высказались за то, что экзамены в настоящее время невозможны, за исключением универсантов-обструкционистов, которые сочли возможным ответить: «да».
27 марта
За попытку произвести обструкцию на экзамене исключено еще шесть человек. На курсы, равно как и в интернат, без билетов никого не пускают, народу мало; около ста уходит с курсов добровольно, берет свои прошения, не желая оставаться на курсах «при таких условиях» – как будто «эти условия» не продиктованы поведением той же партии 300. Я отказываюсь от экзаменов на таких основаниях: 1) мне тяжело кончать курс среди полного разгрома, 2) я считаю себя не вправе нравственно получать диплом, после того как я не занимаюсь два месяца и наскоро выучивать лекции к экзаменам. Но директор пока не позволяет откладывать до осени. Лучше бы уж закрыли все высшие учебные заведения до осени – повторю я: утихли бы все волнения и прекратились бы все беспорядки. Теперь же, действительно, существование курсов подверглось в одно заседание министров опасности, но г-да студенты храбро заявляют, что «есть благо выше науки»… о да! милые товарищи, но женщине для того, чтобы додуматься до этих благ – все же нужно образование.
…Из N известие лаконическое: все, за исключением IV курса юристов, решили: в институт не ходить, экзаменов не держать, зачетов не получать и выразить солидарность прочим университетам. В NN до сих пор еще не возвращен 31 студент.
28 марта
Наши экзамены называют «позорным событием». Вот наивность. Неужели же студенты не знают, что у нас забастовку постановили 300 против 600? Просто поразительно. Этак можно, драпируясь в геройскую тогу, сказать и сделать все что угодно. Студенты напечатали стихотворение исключенным курсисткам и озаглавили: «Студенткам» – подпись – «товарищи».
3 апреля
Была на вечере в Мариинском театре в память Пушкина, устроенном союзом писателей. Программа была обширна, так что вечер затянулся до 1 часа ночи. Вначале артист Писарев прочел известное стихотворение Полонского; затем были прекрасно поставлены: «Пир во время чумы» и «Цыгане» – последнее особенно хорошо, но обе пьесы производят более сильное впечатление в чтении, нежели на сцене. Впрочем, «Пир во время чумы» еще ничего; но в «Цыганах» особенно резко бросается в глаза нам, воспитанным на реальных драмах, приподнятость тона, незаметная при чтении и страшно заметная на сцене: Напр., когда старик после убийства дочери говорит Алеко: «Мы дики, нет у нас законов»… со сцены это звучит почти фальшиво, так как невольно ожидаешь, что старик, пораженный горем, бросится к трупу дочери. Да и актеры провели эту сцену довольно холодно… Апофеоз вышел, по-моему, неудачно. Белая гипсовая копия с памятника Пушкину в Москве не настолько велика, чтобы производить впечатление; ее поставили в глубине сцены, среди зелени, довольно низко, и Муза – женская фигура в белом, с распущенными волосами – протягивала к ней лавровый венок. По программе значилось, что памятник будут окружать литераторы, они встали на почтительном расстоянии от памятника, на заднем плане, по обе стороны; хоры любителей тоже разместились по сторонам сцены. Три женских фигуры в белых модных платьях – при вторичном поднятии занавеса – скромно уселись на ступеньках у подножия памятника, держа лавровый венок. Во всем этом – ни складу, ни красоты. Зато в глубине сцены по обеим сторонам памятника блистали две картины, мастерски поставленные К.Е. Маковским: «Убиение детей Бориса Годунова» и «Русалки», последняя особенно была хороша.
Мы сидели в ложе большой компанией, для меня представлявшей мало интереса, хотелось бы на месте этих курсисток видеть других людей, более умных, более оригинальных, – но видно, нельзя требовать от жизни более того, что она может дать… Профессор Ш. пришел в один из антрактов в нашу ложу и приглашал всех к себе на второй день Пасхи. Я думаю, что наверное уйду к тому времени в голодающие губернии.
4 апреля
Дни бегут и бегут… Волна жизни захватывает так, что нет ни времени, ни возможности писать дневник. Масса интересного, чувствуешь, что необходимо, нужно записать и… все-таки не пишешь, некогда, забываешь даже.
Утром 31 марта иду на курсы; перед входом – толпа. Думаю: где интереснее? – Здесь или около университета? – Решила сначала захватить что далеко, и пошла к университету. Там масса полиции, масса студентов около дверей университета и на тротуаре. Я шла по набережной и остановилась против главного входа. – «Барышня, проходите», – сказал городовой. Я не сочла нужным подымать историю и прошла мимо. Очевидно, было еще рано. Пошла домой. Навстречу мне, по 10-й линии, шли курсистки и сообщили, что группа собралась у дверей с целью уговаривать шедших на экзамен не экзаменоваться и не пускали тех, кто все-таки хотел идти; часть приходивших им удалось отговорить, а 16 человек прошли с помощью швейцара. Была вызвана полиция. Только что говорившая успела окончить этот рассказ, как около курсов явились околоточные и с ними городовые. Часть ушедших вернулась опять, так как сказали, что будут переписывать. Перепись эта кончилась что-то очень скоро, и толпа разошлась.
Я видела Надю Б., усердно отговаривающую какую-то молоденькую первокурсницу, шедшую на экзамен; глупенькая девочка побледнела, и у нее были слезы на глазах. Я сказала Наде, что нельзя так насиловать. – «Да какое же тут насилие? – воскликнула она, – мы ее только отговариваем!» – Десять человек столпилось над глупой девочкой и кричали ей в уши; та дрожала и плакала. – Это ли не насилие! По-моему – не следует вовсе удерживать желающих экзаменоваться.
По обыкновению от 2 до 4 пробыла в студенческой. Но в это время произошло событие: 489 студентов были загнаны в манеж. Очевидно, полиции надоело бездействовать. Когда, после обеда, я и Саша П. пошли к университету – манеж представлял очень интересное зрелище. В окнах и амбразурах стояли группы студентов; фигуры в пальто нараспашку картинно выделялись на мрачном фоне окон и еще более красиво на светлых стенах манежа в амбразурах. Полиция стояла кругом; на противоположном тротуаре – несколько околоточных. Между манежем и университетом вдоль тротуара толпилась публика. Мы прошли мимо – раз, два; наконец стали думать, что бы им передать. Я хотела было цветы, но Саша, более практичная, решила купить яблок. Купили. Как передать? Полиция никого не пропускала. Вдруг мы увидали студентов, убегающих из-за угла манежа.
– Передайте яблоки!
– С удовольствием! мы сейчас туда сами папиросы передали!.. – И яблоки мгновенно были ловко брошены в окно, и студенты бегом бросились удирать от полиции. Мы ободрились и решили купить булок; по дороге в булочную мы встретили несколько студентов, нагруженных 17 свертками: очевидно, попытки к передаче удались, и мы им отдали булки. На обратном пути встретили С. с двумя лесниками, из которых один мне знаком. Они тоже захотели передать булки. К счастью, далеко не пришлось идти – попался по дороге булочник, и у него мы живо расхватали хлеб: наш пример подействовал на публику и студентов, и те подошли к нам. Но в это время отряд городовых в два ряда загородил улицу между Академией наук и манежем. Приходилось проходить сквозь городовых; стоявшие около манежа не пропускали. Тогда студенты стали пробегать в противоположном конце шеренги и, пробравшись к манежу, бросать им в окна свертки с хлебом. Мы опять пошли за хлебом. Какой-то булочник уже стоял во дворе манежа, мы бросились к нему, и студенты тоже; мы совали булочнику деньги в руки, сами забирая у него из корзинки хлеб; студенты подставляли нам полы своих шинелей, и мы складывали туда булки; а потом они понесли их к манежу. Ближайшие городовые наконец смягчились: один из них стал принимать в свою шинель хлеб и уносил его к окнам манежа.
Не могу не отметить отрадного факта, что в данном случае студенты охотно помогали нам… на мгновение мы соединились в общем братском чувстве помощи, и холодные петербургские улицы и публика увидала живое дело, невиданное, быть может, давно.
Рассказывали, что среди публики, стоявшей кучкой перед шеренгой городовых, нашлась одна француженка, которая на обычное: «проходите» отвечала ломаным русским языком: «О нет, это очень интересно! кормление зверей!» Но «зверей»-то было много – 400 с лишком, и мы сами видели, что надо бы побольше им послать.
В 7-м часу мы пошли домой, но курсистки, проезжавшие мимо ун-та в 11-м часу, еще слышали пение оттуда.
На другой день у дверей курсов опять толкались околоточные… но группы уже не было.
8 апреля.
Движение продолжается…
У нас, из всех оставшихся 240 человек около 200 не держат вовсе экзаменов. Я 19 марта еще занималась, но на другой же день закрыла книги – не такое время настало, чтобы держать экзамены. Мы два месяца не занимались и неужели же будем так нечестны, что, не зная курса, будем сдавать экзамены ради правила.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неделю тому назад появилось в «Правительственном вестнике» длинное сообщение, подробно излагавшее события… и сегодня, в 5 часов, закрыли студенческую столовую. Но студенты не глупы: на бумажке, приклеенной к двери столовой, написали карандашом: рекомендуем столовую… такую-то, и она была переполнена народом.