9 апреля
Два дня назад я подала в нашу канцелярию заявление об отложении экзаменов, ясное, короткое, без всяких «причин». Вчера был совет математиков, который рассматривал каждое прошение отдельно, и те, при которых не было приложено медицинских свидетельств, оставили без внимания, как «немотивированные»; следовательно – на второй год… Сегодня утром приходит ко мне X. и рассказывает… Я вспылила: а, так им надо и мотивировку?! – ладно, я им ее дам! Сейчас в канцелярию, беру обратно, вместо него пишу «мотивированное», ссылаясь на участие в студенческом движении и сходках, что мешало мне готовиться к занятиям, а следовательно – держать выпускные экзамены и получать диплом считаю нечестным после 2-месячного перерыва в занятиях. Откровенно донельзя, смело – очень, и поэтому понравилось всем; но Скриба, наш милый, всеведущий Скриба, ахнул:
– Да это вы на себя донос написали?!
Я смеялась… знаю, что много впереди предстоит и условностей и формальностей, – так неужели же нельзя раз в жизни, среди цвета интеллигенции (позволяю так выразиться о профессорах) нельзя сказать живое слово правды? неужели же эти ученые мужи так поглощены канцелярщиной, что им выше всего условность: медицинских свидетельств такая масса, что просто смех, – ведь каждый профессор знает настоящую причину уклонения от экзамена.
10 апреля
Уже четвертый день у меня болит нога, и вот до сих пор я вожусь с ней. Опять повторяется та же история, что и в прошлом году. Теперь лежу в интернате, надеясь хоть этим как-нибудь не дать расшириться ранке. Посылают на Кавказ, на серные ванны в Пятигорск. Ах, как я не люблю эти курорты! Неужели же мне придется изведать их прелесть? – никогда не думала.
Вчера вечером я с О.Ю. Ка-нской была у проф. В., который предложил мне медицинское свидетельство, но я сказала, что нарочно подала такое прошение, так как мое решение было принято ранее, нежели заболела нога.
12 апреля
Сегодня я все-таки встала и поехала в редакцию «Русского богатства» – раньше никак не могла застать Короленко. Он по-прежнему любезно меня принял, но относительно моей просьбы сказал, что затрудняется ее исполнить:
– Не могу сейчас ничего вам сказать… всего вернее, это вы сами узнаете по нескольким удачам или неудачам. – Он посоветовал мне направить один из рассказов в «Журнал для всех», сказав, что в таком журнале, как Р.Б., он не пригоден вследствие своего малого объема. И даже предложил сам передать рассказ, на что я охотно согласилась, так как прихожу в ужас при мысли о беготне по редакциям. Короленко сказал, что по мысли – оба рассказа хороши и написаны вполне литературно; но, очевидно, он отозвался так потому, что не хотел огорчить меня. А мне, по правде сказать, хотелось главным образом одного: чтобы он сказал мне – «бросьте» и прибавил бы несколько таких пояснительных фраз, при одном воспоминании о которых перо выпадало бы у меня из рук, а с ним вместе пропадала бы и охота писать. Должно быть, я такая уж несчастная, что даже в этой просьбе – и то неудача20.
18 апреля
Терпеливо лежу… Хорошо, что не дома провожу эти дни. Вчера я заснула в 11 часов… Старые воспоминания – о былых встречах этого праздника, о той торжественности и таинственности, которой окружена была заутреня для меня в детстве, о том умилении и восторге, которые охватывали душу в эти минуты, – не встают передо мною, так как я тщательно избегаю их. Оттого ли, что мне от этого больно?
В голове у меня вертится план иронического письма, вроде «Lettres Persiennes» – Montesquieux21.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ярославль, 2 мая
Скриба пишет мне, что совет профессоров исторического отделения состоится 4 мая. Я была весь день в нервном настроении… А если… оставят на второй год? – мне это вовсе нежелательно. Справиться у Скрибы – некогда, как только заживет нога, уеду на голод.
«Бывают дни, когда душа пуста». Вот такое-то время, кажется, иногда и у меня теперь: после всех этих волнений, забастовок, особенно во время пребывания в ненавистных мне стенах нашей квартиры – я чувствую тоску и именно пустоту души. Хотелось бы видеть около себя всех сестер, братьев, но без того ядовитого раздора, который сеет наша мать, хотелось бы, как страннику, прийти отдохнуть в семье, мирной, дружной; семьи этой нет – и вот я снова беру свои пожитки, и снова в дорогу… И чем дальше от Ярославля – тем легче на душе. Да, сильно пострадали мои нервы за эти 4 тяжкие года! Не возвращаться бы туда подольше…
Что-то будет?
По Волге, по дороге в Казань, 8 мая
С ранней весны я с тревогой следила за известиями из голодающих губерний. Надвигавшаяся гроза студенческого движения на время отвлекла внимание от газет, но после 6 марта, когда вновь начались лекции, я снова стала усердно посещать читальню, за недостатком помещения переведенную в верхний зал интерната. В те дни я читала в «С.-Петербургских ведомостях» перепечатанную из газеты «Курьер» телеграмму князя Шаховского из Уфимской губернии о скорейшем выезде на помощь голодающим и тотчас же, узнав в редакции адрес газеты «Курьер», послала туда письмо с просьбой указать – куда ехать и к кому обращаться за указаниями по приезде на место; когда же был получен ответ из Москвы – письмо потонуло в разгаре истории чуть не в буквальном смысле слова: в этот день был заперт главный подъезд (опасались натиска обструкционисток с улицы), и вся корреспонденция брошена на стол в коридоре перед столовой, заваленный жакетками и шляпами. С трудом найдя конверт среди платья, я прочла ответ – по приезде в Бугульму обратиться к доктору Андрееву, – который уже не произвел на меня такого впечатления, как чтение телеграммы. Разразившаяся буря подхватила меня в свой водоворот, и среди беготни на курсы, в студенческую столовую за известиями, к знакомым со сборами денег на пострадавших, среди этой лихорадочной деятельности – только изредка вспоминала я телеграмму: «Торопите отъездом… маршрут на г. Бугульму удобен»… Сердце готово было разорваться от двойственного сознания: как часть русского народа я должна была идти на помощь мужику; как часть студенчества, как человек, имеющий свои определенные убеждения и признающий товарищество, – не могла не принимать участия в истории, не могла не следить за судьбой товарищей, не могла решиться уехать в тот момент, когда… поднят был вопрос о закрытии курсов на три года. Я осталась в Петербурге, но в первых числах апреля положение дел достаточно выяснилось, вывешено было объявление, что прошения об отложении экзаменов на осень должны быть поданы в совет профессоров; теперь можно было уехать, но злая судьба и тут мне поставила препятствие, уложив на целый месяц в постель. Теперь, как только оправилась, – я решила воспользоваться тремя неделями, бывшими в моем распоряжении до отъезда на Кавказ для лечения. Надо было торопиться, времени было так мало, и я выбрала Казанскую губернию, как ближайшую… Вместо писем, которых я не взяла из Питера, указаниями для меня будут №№ газет, где печатались письма о посылке пожертвований Куприяновой и Останкову, председателю губернской земской управы. С такими сведениями выехала я в Казань.
Казань, 9 мая
В Адмиралтейской слободе я уже не застала Куприяновой, уехавшей в Тетюшский уезд, не застала дома и Останкова. В отчаянии от неудачи иду обедать в Волжско-Камскую гостиницу, читаю «Новое время» и из него узнаю, что проф. Высоцкий тоже организует помощь голодающим; не сообразив того, что, быть может, он как лицо официальное состоит в Красном Кресте… – я отправилась тотчас же к нему, чтобы получить сведения о частных организациях помощи голодающим. Он спал, пришлось снова зайти через час.
В небольшой комнате стоял высокий господин в мундире министерства народного просвещения, с сердитым лицом. Не подавая руки, он приветствовал меня лаконически:
– Что вам угодно?
Я ответила, что желаю работать в голодных местностях.
– Видите ли, я представитель Красного Креста; я председатель медицинской комиссии; быть может, вы обратились ко мне, думая, что я устраиваю частную помощь.
– «Вот тебе и раз!» – подумала я, но, вспомнив, что времени у меня мало, а К. и О. дома не застала, – сказала, что мне все равно, где бы ни работать – в Красном ли Кресте, или частной организации, так как времени у меня немного, 3 недели.
– Три недели?! в таком случае совершенно не стоит и ехать! – авторитетно воскликнул проф. Высоцкий. – Помилуйте, вы откроете столовую и вдруг уйдете! Да вы знаете ли, как у нас работают?! оттуда приезжают ведь как тени; вы что думаете – это не шутка работать в голодных местностях! – горячился он. Недоумевая о причине такой резкости, я объяснила ему, что не поехала раньше по болезни.
– В таком случае вам и вовсе не следует сюда ехать, я как врач советую ехать вам спокойно в Пятигорск… – нахмурившись, объявил профессор. Я вежливо заметила, что мое решение неизменно, и врачей не всегда можно слушать. Я второй год хочу сделать хоть что-нибудь для голодающих; в прошлом году не удалось, нынче – опять неудача, неужели я такая пария судьбы, что она не даст мне удовлетворения законнейшего из желаний? Относительно же того, что на три недели не стоит ехать, я указала на газетные корреспонденции, где сообщали, что многие ездили на месяц…
– Да ведь есть такие любительницы, которые сюда едут, воображая, что это так легко работать, – едут ненадолго; нет, нам таких любительниц не надо, – уже совсем рассердился профессор, приняв меня, должно быть, за одну из таких «любительниц» модных поездок. – Впрочем, – он вдруг смягчился, – если вы так хотите, я могу вас послать не в качестве самостоятельного лица, а в качестве помощницы: ко мне завтра придет одна медичка, человек опытный, работавший уже и ранее на голоде, я переговорю с ней – вы можете ехать как помощница.
– О, конечно, – с радостью согласилась я. Мне было решительно все равно, ехать в качестве прислуги, лишь бы ехать скорее, и я только спросила, когда он мне сообщит ответ.