– Приходите ко мне в канцелярию завтра в 10 час. утра. Не можете? Ну тогда я телефонирую вам в гостиницу часов в 12 или 121/2. А если вы хотите работать в частной организации, то обратитесь к редактору «Казанского телеграфа» Ильяшевичу, у него все сведения.
Я откланялась и вышла с облегчением. Нельзя сказать, чтобы это свидание произвело благоприятное впечатление.
10 мая
Не получив до часу никакого уведомления, я отправилась в редакцию «Казанского телеграфа». Долго искала я вывески – Казанский Вестник, а Телеграфа – нет.
– Где же он? – в отчаянии спрашиваю городового.
– А вон там, вывеска-то старая!
Вошла в крошечную, низкую комнату, дрянную, но с телефоном; за столом сидело несколько человек, фигура редактора выделялась среди них. Он любезно сообщил, что в настоящее время дело частной организации помощи голодающим сосредоточено у Петра Матвеевича Останкова. Наученная опытом, я предварительно сообщила ему, что дольше трех недель работать не могу…
– Вполне достаточно, – успокоительно сказал он и стал телефонировать в земскую управу; ему ответили, что О-в там.
– Вы поезжайте прямо туда, – посоветовал Ильяшевич.
Несколько ободренная, явилась я в городскую управу. Шло заседание; земцы горячились, говорили, разумеется, о деньгах и, конечно, на кого-то негодовали, говорили, что писали шесть раз о 40 тысячах и напрасно, а Курбатовы счета шлют, требуют… словом, заседание было в разгаре, и я слушала его, стоя в ожидании у конторки. Председатель, очень симпатичный пожилой господин, подошел ко мне, узнал о цели приезда и тотчас же дал письмо к своей жене, которая тоже принимала деятельное участие в работе для голодающих.
Через ½ часа я уже сидела в гостиной г-жи Останковой. Эта дама оказалась особой очень деятельной и без лишних слов объявила мне, что они едут сегодня к себе в имение и отвезут меня на своих лошадях, вместе с Ж., молоденькой, очень славной курсисткой-педагогичкой из Москвы; она ехала в дер. Большие Нырсы, татарскую, на 2½ мес., я же была направлена в село Б. Меретяки в помощь батюшке, так как, ввиду краткости времени, мне одной столовую поручить было неудобно. Мне оставалось только собраться, через два часа мы уже были в пути.
День был жаркий; до Елани – имения гг. Останковых – было около 35 вер. Я с любопытством смотрела на встречные деревни и, проезжая через одну из них, невольно ахнула, увидев на маленькой избушке надпись: Земское училище. – «Еще и хуже бывают!» – отозвалась моя спутница, более меня знакомая с деревней. Невольно защемило сердце при мысли, что еще не то увидишь… И вспомнилась мне виденная где-то на выставке картина, изображающая комнату сельской учительницы: я тогда была на первом курсе и мечтала по окончании стать народной учительницей. Увидев эту картину, эту бедную обстановку – я остановилась, и какой-то смутный страх наполнил душу… я испугалась, малодушно испугалась предстоящей бедности, отречения от того комфорта, к которому привыкла от рождения. Помню, как мне потом стало стыдно и как я нарочно долго стояла перед картиной, чтобы глаз мог привыкнуть к этой обстановке. Так и теперь, при замечании Ж., мне опять стало стыдно. Я перевела разговор на педагогические курсы в Москве.
К вечеру приехали мы в Елань. Большой старый барский дом был оживлен; часть семьи О-вых уже переехала туда, и дети бежали навстречу матери. Усталые, мы с удовольствием думали об отдыхе, нам отвели отдельную комнату.
12 мая
10-го утром проснулась я рано. Все спали. Хотела выйти в сад – двери заперты; недолго думая – в окно, причем сломала нечаянно одну из скамеек для цветов, проклиная свою несчастную способность вечно сделать что-нибудь не так. Утро было чудное; сад, пруд, поэтическая обстановка, среди которой не верилось даже, что едешь на голод.
Мне страшно хотелось ехать поскорее, но выехали только во 2-м часу дня в другое имение – Гремячку, куда приехали только к вечеру; там мы должны были тоже переночевать и уже оттуда выехать в наши деревни.
Вчера утром, перед отъездом, в открытой здесь столовой мы попробовали кушанье, и оно показалось нам очень вкусным: пшено, капуста, с приправой из масла, лука, перца и лаврового листа.
Пока мы рассуждали о предстоящей работе, пришли сказать, что две бабы из с. Большие Меретяки просят милостыни. – «Вот оно, начинается!» – подумала я и пошла в сени. Две бабы бросились в ноги. Ошеломленная неожиданностью, я стала их поднимать. Бабы говорили плачущими голосами, перебивая одна другую. Я могла разобрать только, что у одной 6, а у другой 7 человек детей, что они голодают, что в столовой не все записаны…
Мы дали бабам по двугривенному. Пора было ехать. Приехал управляющий имениями О-вых – П-ков, который и должен был отвезти нас на место; помещица снабдила нас рекомендательными письмами к священнику и к студенту, командированному Красным Крестом, в участке которого находились наши деревни.
Нам оставалось каких-нибудь верст 15. По дороге мы останавливались в деревне Шебулатово (русская), управляющий хотел показать нам столовую, – раздача еще не начиналась, но приварок был готов. Он оказался совсем пресным. Хозяин отговаривался тем, что забыл послать за солью; П-ков сделал ему замечание, велел послать за солью; сели и поехали дальше. В Шамках столовая Красного Креста, ею заведовала монахиня… Где смех, а где и горе. Бедная «шамковская матушка» очутилась поистине в безотрадном положении: в татарской деревне, у муллы! Сначала она проливала горькие слезы, потом попривыкла. Г. П-ков спросил о ней у муллы:
– А что матушка делает?
– Да ничво; сначала плакал, теперь смеялся. – Мулла и не подозревал всего остроумия своего ответа.
Мне вспомнилось, с каким самодовольным видом развертывал проф. Высоцкий отчет Красного Креста. Здоровый народ кормится в таких столовых: на 20 человек 1 фунт пшена (позже, в день нашего приезда, прибавили по фунту капусты) и только. Мы попробовали жиденький приварок и вздохнули. Командировано 50 монахинь… 50 монахинь! Как это звучно. А как они ахали, сколько слез пролили, хороши ли были эти подневольные работницы – отчет умалчивает… С самого начала работа не внушала к себе доверия.
Село Большие Меретяки только в 2 верстах от Шамков; мы поехали прямо в деревню Большие Нырсы – за 3 вер., чтобы там оставить Ж. и повидаться с Ш., заведовавшей там столовой. Пошел дождь; мы сели за чай, когда вошла высокая, стройная девушка с лицом простым, но симпатичным, в мокром платье, – это и была Ш. Мы поздоровались. Управляющий начал вести с ней разные счета и соображения относительно столовых; я сначала слушала с интересом, наконец, и самой захотелось поскорее на место… Непривычная азиатская обстановка несколько развлекла внимание. Я торопила П-кова ехать скорее, чего, по-видимому, ему не очень хотелось.
Днем мы приехали и были у батюшки. Я подала ему письмо г. О., познакомилась с матушкой; подали чай… Батюшка, из крещеных татар, еще очень молодой, оказался очень любезным и предложил мне переночевать у себя. Заведование столовыми он не счел удобным для себя сдавать мне, так как на три недели стоит ли сдавать, да потом опять принимать? – совершенно резонно рассудил он, предложив мне заняться больными.
13 мая
Наняв квартиру у одного из «уцелевших» от голодовки мужиков, я с батюшкой утром отправилась в столовую. Она помещалась в избе довольно просторной; народ начинал собираться. Поклонившись хозяевам, я села на лавку и не без внутреннего смущения осматривала этих голодающих. Ничего ужасного не было. На деле оказалось все гораздо проще, нежели представлялось издали, при чтении газетных корреспонденций. В углу стоял стол, за которым сидел мужик средних лет с тетрадкой в руках и вызывал:
– Владимир Ерофеев, на 3, полтора фунта, – получай!
Другой мужик, замечательно красивый старик, отвешивал хлеб и выдавал. У печки с двумя котлами пожилая баба, в красном сарафане, степенно разливала ковшами приварок. Каждый получивший хлеб подходил со своей кринкой к бабе, и та наливала в нее порцию на троих, на двоих, смотря по количеству записанных в столовую. Остальные, по большей части ребятишки, несколько баб и 2–3 мужика, дожидались своей очереди.
Вдруг одна из женщин, которой только что выдали обед, бросилась мне в ноги:
– Спасибо, кормите вы нас! – потом встала и ушла, удовлетворив свой порыв благодарности; а мне было очень стыдно принимать невольно изъявления чувств, не сделав еще ни шагу на помощь крестьянам.
Я потихоньку расспрашивала батюшку, кто это читает, как устроена столовая и проч. Так как батюшка сам лично, разумеется, не мог присутствовать при раздаче каждый день, то назначали доверенных из крестьян; и надо ему отдать справедливость – он выбрал их очень удачно, особенно этот мужик – был грамотный и единственный в селе любитель «почитать», выписывавший «Сельский вестник». Далее узнала, что столовая открыта была на 200 человек (всего наделов в с. Б.М. 319), впереди предстояло сделать прибавку на 50 человек, но батюшка, уже давно получив уведомление от помещиков, никак не может найти больших размеров котел. Я, конечно, предложила пойти поискать самой, он любезно вызвался сопровождать меня, и мы отправились в дер. Удельные Меретяки, 6½ в. от села; там были две столовых – от Красного Креста на 45 чел. и от Останковых на 66–67 чел. (наделов 84, сколько же душ – точное число батюшка не мог мне сообщить; от Кр. Кр. в Б.М. столовой не было, но выдавали на 165 чел.).
Уд. Меретяки – маленькая деревенька; пока мы шли туда, раздача уже окончилась. Искали котла, ходили по избам, но нигде не было подходящего. Возвратясь домой, решила продолжать поиски и после обеда пошла в дер. Верхние Меретяки с о. диаконом (тоже из крещенцев). Это крещено-татарская деревня. Меня уже предупредили раньше, что татаре крещеные не признают себя за татар, но, не зная русского языка, не считают себя русскими, а весьма оригинально – крещенцами. – «Они обидятся, если вы назовете их татарами», – говорила мне матушка, а я не верила, пока не увидала на деле.