Верхние Меретяки – большая деревня на открытой безлесной местности, как и первые две. Речки тоже нет, но зато много ключей и оврагов; поэтому здесь местность сырая и много хворают лихорадкой. Дорогой я расспрашивала о. дьякона о столовой, о крестьянах, приходе. Здесь столовые помещаются в 6 домах – 3 от Красного Креста и 3 от Останковых. Во всех столовых Останковых кормились 186 чел. (наделов 248) и от Красного Креста – 160 чел.
Так как теперь было много больных, то мы пошли прямо к старосте, у которого просили список. Староста, бойкий и подвижный мужик, так и рассыпался перед нами; доставлен был список, мы пошли по избам, мне хотелось ознакомиться хотя немного с положением больных. Не обладая никакими медицинскими знаниями, я, конечно, не могла ничем помочь, но могла заключить, что цинга, должно быть, здесь есть.
Что меня поразило во всех виденных деревнях – изобилие крестов на улицах и кругом деревни. Ставятся кресты такие, как на кладбищах, только весьма внушительных размеров, или же похожие на часовни: на столбах иконка, прикрытая крышей, и внизу болтается нечто вроде «пелены» из полотна или платка. Я спрашивала и батюшку и о. дьякона о причине такого явления – оба объяснили это религиозностью народа, которая здесь, мол, очень сильна, так как они окружены иноверцами. Точно так же меня удивило и то, что все деревни, все села были окружены околицами; читая книжки, я, разумеется, слыхала о них, но, не видав ничего подобного в фабричных деревнях Ярославской и Владимирской губерний, думала почему-то, что их теперь уже не делают; здесь же мне объяснили, что без них нельзя – скотина в поле выходит…
Внутренность изб отличается от русских большими нарами, которые везде занимают половину избы, да большим количеством подушек в разноцветных наволочках. У женщин характерный головной убор – нечто вроде наушников, унизанных монетами, и красный платок, завязанный сзади, уши открыты. Платье в виде длинной голубой рубашки домашнего тканья обязательно с красными ситцевыми оборочками, с глухим воротом, а шею плотно охватывает коралловое ожерелье с подвесками из старинных серебряных рублей, числом иногда до 8 штук (у бедных не менее 5); попадаются иногда и очень старинные – времен Петра II, екатерининские и елизаветинские рубли почти у каждой бабы. Широкие рукава рубашки засучены по локоть; вместо подверток на ногах носят толстые шерстяные белые валяные чулки и лапти. Одежда мужчин ничем не отличается от русских. – «Наш крештёнский норма (форма) такой», – отвечали мужчины, когда я их спрашивала, отчего носят эти наушники. Женщины, за самыми ничтожными исключениями, вовсе не говорят по-русски, объяснялись кое-как, но почти постоянно переводчиком был о. дьякон.
17 мая
Вот уже четвертый день, как я «знакомлюсь с экономическим положением народа». Впечатлений много, и все неотрадные. Я знала заранее, отправляясь сюда, что не имею понятия о настоящем русском мужике, так как наши ярославцы – народ очень развитой, бойкий и «просвещенный» той полугородской, полуфабричной культурностью, которая так соблазнительна по внешности, так малосимпатична по своему содержанию. И вот, читая в газетах, журналах о мужичке, я видела всю разницу между нашим ярославцем и мужиком из земледельческих губерний.
…Тьма-то, тьма-то кромешная!
Народ здесь благодушествует во время урожая и бедствует при неурожае – та же первобытная зависимость от природы и беспомощность, что и в доисторические времена. Эти взрослые дети с трогательною наивностью отвечают на вопросы: отчего не идете на заработки?
– Мы портняжим (в Верхних Меретяках), почитай, вся деревня… в чистопольский уезд ходим, ну, а нынче и там заработки-то плохие, потому и там голод… ну, мы и вернулись.
А куда-нибудь идти в другое место, приняться за другое дело – им и в голову не пришло, и не умеют.
Кто виноват?
Даровая помощь развращает народ, говорят. Отчасти я это вижу и здесь: ко мне приходят так, попрошайничать зря, а что делается в Больших Нырсах со столовыми, сколько там злоупотреблений, как народ обкрадывают, обвешивают, варят жидкую кашицу, как врут и изворачиваются, – об этом знает лишь заведующая столовой. В голод 1891 года, когда здесь была одна англичанка и оказывала помощь хлебом и одеждой, ее обманывали без зазрения совести и потом над ней же смеялись,
21 мая, днем
В столовой шум… нечто похожее на битье в набат, когда полдеревни сгорело… Всех, конечно, не прокормишь, а та часть, которая кормится, все равно делится своим приварком с прочими членами семьи, разбавляет его водой; по-настоящему сыт никто, наверно, не бывает, но и не голодны.
Народ в силу своего невежества не может правильно смотреть на столовые и вообще на подобного рода помощь; даровая раздача чего-либо представляется ему чем-то обязательным для всех, несмотря на разницу положения семьи. Сегодня, например, пришел ко мне бедный «крещеник» просить картошки для посева в огороде, одновременно с ним пришел и состоятельный с такой же просьбой; хорошо, что хозяева предупредили меня, а то выдала бы деньги совсем зря. В Больших и Малых Нырсах – татарских деревнях – еще того хуже: кража, ложь и общее замалчивание всякого мошенничества, сплочение массы, делающее очень затруднительным борьбу с этим злом. Русские еще скорее выведут на свет лганье, но татары стоят друг за друга и не выдадут ни вора, ни плута, а поддержат его.
Мало-помалу меня охватывает какая-то усталость от сознания бесплодности своей работы. Ясно сознаешь, что в конце концов вышло более пользы из этой поездки для себя лично, для опытности и знакомства с положением народа, но для него, для народа-то… вряд ли что-нибудь сделала…
Вот и теперь: больные у меня в деревнях, – что я могу для них сделать? – раздавать лекарства, которых очень мало и в аптеке-то (в с. Казылях), чай, сахар и лимон? Белый хлеб? – но ведь его так немного, 5 пуд. 30 фунтов уже раздала, а всего-то по 1/2ф. в день на человека, – много ли этим поможешь? Вот и студент, командированный от Красного Креста, говорит, что его цинготные пока поправляются, а его командировка кончается 10 июня и столовая Красного Креста закрывается.
– Что ж потом? – Он пожимает плечами: – Потом, быть может, начнется та же цинга… что ж я сделаю?
Стоило ли ехать сюда на три недели, много ли пользы я принесла? – И в то же время не можешь не сознаться, что если б не поехала, кто бы позаботился о здешних больных? А выздоровеют ли?
25 мая, дер. Верхние Меретяки
Завтра день великого праздника народа русского, а я – открываю питательный пункт здесь для цинготных больных. Таким образом сбылось, хотя и помимо всякого содействия с моей стороны, желание одного писателя, который, вместо торжеств, стоящих больших денег, предлагал в этот день кормить голодающих «именем Пушкина». Помню это письмо в «СПб. ведомостях»; оно мне понравилось, и я отправила его автору тотчас же сочувственное письмо, без подписи.
А все-таки хотелось бы, ах, как хотелось бы в этот день в Москву, в Святые Горы поклониться могиле его, посмотреть на выставку Пушкинскую. Грустно, грустно проводить этот знаменательный день здесь, среди полнейшей азиатчины, среди тьмы невежества, бедствия и с сознанием слабости своих сил.
Тем не менее я не колебалась в выборе: вместо Москвы, или Святых Гор, или Петербурга поехала сюда, желание «послужить народу» переломило всякие эгоистические соображения, и я здесь, но вот в этот день – моя прежняя страсть к литературе просыпается, почитание Пушкина, увлечение его творениями с детства – все вспоминается мне, и я переживаю борьбу, запоздалую, конечно, но все-таки борьбу…
Дня три назад получен здесь сборник избранных сочинений Пушкина, изданный редактором «Русского чтения», составленный довольно плохо, но я и ему обрадовалась: точно благоуханием повеяло на меня при чтении этих гениальных страниц, полных поэзии, такой поэзии, выше которой вряд ли что-либо есть на свете… Я перечитала его уже два раза, выбирая отрывки для чтения крестьянам, которое намеревалась устроить завтра – в день рождения поэта. Но вчера, встретившись в Больших Нырсах с И-товичем, получила от него предложение устроить столовую и чайную для больных цингой в Верхних Меретяках; ввиду предстоящего скорого отъезда надо было спешить пользоваться временем, и вот вчера я наняла квартиру, сегодня я переехала и открыла чайную…
Как досадно, что это крещено-татарская деревня, где почти никто не говорит по-русски! Будь это среди своих мужиков – я непременно бы сообщила им в этот день о Пушкине. От мысли же устроить чтение все-таки не отказываюсь: 27 Вознесение и народ свободен – только бы успеть мне покормить моих больных – и между обедом и чаем будет промежуток времени, достаточный вполне, чтобы прочесть несколько стихотворений, две-три сказки и несколько глав из «Капитанской дочки», словом – все то из сборника, что выбрано без доморощенных сокращений. Даже досадно за нахальство составителей книги: за 25 коп. не могли они дать цельного «Руслана и Людмилы», более толково написанной биографии и более умело выбранных отрывков…
Завтра, в первый день столовой, много хлопот, ляжешь усталая, а Шурка в это время наверное будет пожинать актерские лавры, читая на гимназическом вечере «Братьев-разбойников».
Мне хотелось бы посетить могилу Пушкина ночью, остаться хоть минуту наедине с дорогим памятником!.. Надо бы еще посетить могилу Лермонтова – это тоже моя мечта. Досадно, что не пришлось нынче же весной окончить курсы, – тогда «Пушкинский выпуск» связал бы меня навеки с воспоминанием о Пушкинских днях.
Какое противное лицо у матери Пушкина! Черствое, грубое, чувственное, в нем есть что-то животное. По характеру своему, взбалмошному, упрямому, она напоминает мне мою собственную мать: она тоже любила дуться и не говорить после ссоры…
26 мая, 10-й час вечера
Громко плачет ребенок, внучек моей хозяйки «крещенки»… Движение в деревне заметно, я одна, покончив со всеми делами по столовой и чайной, составила примерную программу для чтения пушкинских произведений крестьянам завтра, в праздник. Просматриваю и волнуюсь: удастся ли, оповестит ли батюшка народ о чтении после обедни, как я попросила?.. Будь я вполне свободна – не поленилась бы обойти все село Б. Меретяки и созвать народ. Да некогда теперь…