ремени даром, чтобы написать нечто большее, нежели рассказец, – это уж никогда! никогда! И всего досаднее, что разыгравшаяся фантазия отрывала от занятий, от философии и уносила далеко-далеко, действительно – «в мир идей».
Если бы «вечное блаженство», о котором так твердят все религии, состояло в творчестве – о, тогда я понимаю его! Это, действительно, блаженство, и человек, обладающий этим блаженным даром, блажен уже и в этой жизни. Если б я могла написать все, что приходит в голову! Да беда в том, что все только и ограничивается игрой фантазии, а с пером в руках – выходит сущий нуль.
Это значит, что я ни к чему не пригодна.
15 сентября
Вот и месяц прошел, а я все еще не кончила экзамены. Мне даже как-то страшно думать, что уже месяц прошел: кажется, время остановилось, живешь – точно в пустом пространстве, день за днем тянутся однообразные, похожие один на другой, как две капли воды, – все книгами. Я нигде не бываю, и ко мне приходят очень немногие, да и то ненадолго, так как некогда. Лето, проведенное без занятий, дало себя знать, пришлось усиленно заниматься, и каждый потерянный час очень чувствительно отзывается на ходе занятий.
4-го мы все приготовились к новой истории, но профессор не приходил; за ним посылают, он отказывается экзаменовать, так как теперь уже не имеет кафедры на курсах. Я в этот день долго повторяла лекции и, наконец, кончив всю программу очень поздно – около 4 часов, пошла на курсы в полном убеждении, что опоздала, что экзамен кончен, и хотела только просить профессора проэкзаменовать меня в следующий раз. Встречаю Скрибу у самых курсов: объявляет, что экзамена… не было. Больно было услышать еще раз напоминание о потере К-ева, но чувствовала также и некоторое облегчение, так как слишком было бы тяжело держать экзамены, сознавая, что отвечаешь человеку, которого уже нет в храме науки… вот, все 30 человек, сдающих экзамены, напрасно прождав несколько часов, – разошлись, а экзамены отложили до совета, который решит – у кого нам держать и «быть или не быть» экзамену.
Через несколько дней, вечером, была на курсах. Счастливая Б., вышедшая замуж нынче летом, сбегала с лестницы, спеша домой, так как утром уезжала в Севастополь к мужу; внизу В-цева и Х-стова были с нею. Прощаясь, мы все целовались, и я, за все четыре года не сказавшая с ней ни слова, вообще не имевшая с ней никаких сношений, – все-таки чувствовала какую-то грусть… Это было знаком, что мы скоро-скоро, через несколько дней, все расстанемся и рассеемся на всей России.
Грустно думать о разлуке; все товарки – знакомые ли, незнакомые ли – все кажутся мне теперь дорогими, четыре года связывали нас одна аудитория, одни профессора, одни науки, общее стремление к образованию. И вот теперь, на пороге разлуки, тяжело и жаль как-то расстаться. Хотя среди них, среди этой массы не нашлось у меня ни одного друга, ни одной души, которую я с восторгом признала бы родственной себе и слилась бы с ней в одном братском чувстве, хотя грустное чувство одиночества постоянно живет в моей душе – все-таки по отношению ко всем товаркам могу сказать, положа руку на сердце, у меня нет и тени озлобления. Среди них было много таких, с которыми я хотела сойтись и делала попытки сближения сама первая, но им, должно быть, я не нравилась как человек, и они явно старались не сближаться со мной, иногда даже нисколько этого не скрывая, как, например, Д-аш…
Да и могло ли быть иначе? Жестокая неврастения, мучившая меня страшно еще и до курсов, усилилась с поступлением сюда, вследствие перенесенных потрясений я чувствовала себя положительно больною, мучилась и страдала невыразимо от душевной боли и страшной, угнетающей душу тоски, ища, как спасения, хоть искры любви и дружбы, которые одни могли бы исцелить мои душевные раны, и… не нашла ничего. Я не могла нравиться людям своей нервностью, резкостью, которую принимали за грубость и которая с первого знакомства производила дурное впечатление; я видела, что моего общества избегают, гордость же заставляла скрывать свои душевные страдания – и заставила, наконец, замкнуться в себе. Позднее, курсе на третьем, когда я немного начала оправляться, то же чувство гордости, разумеется, мешало мне снова искать сближения с прежними, а новые как-то не являлись. Мне было очень смешно, когда некоторые из первых приходили ко мне с заявлениями, что моя репутация переменилась к лучшему, что я стала не так резка и проч.; я усмехалась: мне просто стало физически лучше, нервы поуспокоились, и вот, измученный, больной человек начал оправляться и с дружеским чувством смотреть на мир. «Ларчик просто открывался» – и все толки о моем дурном характере оказались мыльным пузырем.
Я не приобрела такой известности и влияния, как, например, Д-аш, но и не старалась добиться этого. И теперь, даже против тех, которые мне казались умнее, интереснее других и которые не захотели сойтись со мной – и против этих у меня нет озлобления… Чего же мне претендовать на них? Что они не поняли меня? – Но как же можно требовать от людей, чтобы они поднялись выше самих себя? Можно жалеть лишь о том, что мало на свете истинно проницательных людей – и теперь на сердце остается только тихая грусть… Рядом с ней уживается пламенная ненависть… ко всем обскурантам, принижающим дух человеческий, и, вместе с этим, благоговейное почитание борцов за идеи, за человечность, свободу, науку – словом, всех, кому мы обязаны тем, что стали лучше, нежели были, всех, кто двигал и двигает вперед человечество в области духа; и живет во мне в то же время грустный скептицизм во всем, глубоко скрытое недоверие, вечно замаскированное совестью, которая обязывает меня относиться хорошо к людям и не оскорблять их ничем.
18 сентября, 10 ч. веч.
Я окончила курсы. Сегодня вечером совет профессоров должен был решить, быть или не быть экзамену по новой истории на нашем курсе; постановили освободить всех, кто доволен отметкой, полученной при переходе с III на IV курс, – желающие повысить отметку могут экзаменоваться у Форстена, но таких вряд ли кто найдется. Следовательно, мы кончили.
Теперь мы на пороге жизни… среди полного разгрома вступаем в нее. Точно молния ударила и разбила наш курс, – и вот, кто куда…
Вчера я была в библиотеке и долго беседовала с Б-новой, у которой находится пока бюро для приискания занятий окончившим. Весной кончило человек 27, осенью 30 с лишком, из ста остальных – нашего курса исключены 32, прочие вышли. Теперь требований получается много, и так как кончивших мало, то очень многие получают места часто на выгодных материальных условиях. Например, требуется помощница начальницы гимназии в Читу – 600 руб. при готовой квартире и без уроков, в Пермскую губернию – учительницей математики в старших классах – жалованья 1000 руб., но на эти места – удивительное дело – не нашлось желающих. А сколько вышло замуж нынче весной! На экзамене латинского языка я просто считала кольца обручальные… Нынешнее студенческое движение много способствовало сближению учащихся и повело к бракам…
Между нашими идут оживленные споры: сначала поднялся вопрос об адресе К-еву и Г-су, потом вопрос от адреса перешел к проекту устроить обед и пригласить на него их же и В-нского. Поднялись возражения: отчего не пригласить и других профессоров?! Мнения разделились, и вопрос, кажется, провалился, так как приглашать всех, из которых очень многие не стояли в непосредственной связи с курсистками, – не нашли удобным, а пригласить только двух уволенных профессоров не решались, потому что один из них далеко отстоял от нас, и контраст между отношениями нашими к нему и другому резко бросился бы в глаза. Словом, как всегда и везде в нестройно сложенном организме идет разлад. Мы не привыкли быть солидарными. А мне очень хотелось бы, чтобы поскорее был решен вопрос об адресах: хочется видеть их готовыми при себе и подписаться на них.
Сегодня И.А. Шляпкин сообщил мне, что из нашего коллективного перевода небольшой книжки «Скандинавская литература и ее современные тенденции», Марии Герцфельд26, цензура не пропускает 8 страниц, а их-то всего с небольшим сто, или даже меньше, ужасно досадно стало. Воспользовавшись случаем, я спросила И.А., когда можно будет приехать к нему проститься – и голос мой вдруг задрожал… Я едва могла выслушать его приглашение к себе в имение и поспешила отойти в сторону, к вешалкам, чтобы скрыть слезы, невольно выступившие на глаза.
Придя домой, я заперлась и заплакала. О чем? – право, трудно сказать. Экзамены как-то заслонили разлуку с курсами, и когда я сама сказала слово «проститься» – вдруг поняла, что ведь я расстаюсь с курсами, со студенческою жизнью, с первым светлым лучом, окрасившим мою тяжелую жизнь… И я плакала без стыда, так как не стыдно оплакивать то, что хорошо и что проходит… Да, странна психология человека: пока я не сказала этого слова – точно завеса какая-то скрывала от меня близкое будущее… и вот, при слове «проститься» – я как бы отодвинула ее и вдруг увидела, что предстоит…
Из профессоров ближе всех знала я только И.А. Друзей среди товарищей – у меня не было, но, тем не менее, вряд ли кто-нибудь более меня привязан в курсам; я так люблю и ценю их, так люблю всех остальных товарищей, знать которых физически немыслимо, но они дороги мне уже тем, что являются моими товарищами по стремлениям к знанию. В этом смысле у меня взгляд на товарищество самый идеальный, и с ним далеко не многие согласны, особенно те, которые стремятся провести узкопартийные взгляды и признают равными себе лишь таких, кто одинаково с ними мыслит.
Когда я вчера читала книгу В.В. Стасова о Надежде Васильевне Стасовой – меня наполняло доброе и радостное сознание успехов в деле созидания курсов. И невольно мысль переносилась на Москву, и хотелось положить все силы, все способности на созидание высших курсов там. Мне почему-то кажется, что я способна на выполнение этой задачи. Живая фантазия тотчас же рисовала картины борьбы, неудач, среди которых только растет моя энергия, прибавляются силы и, наконец, цель достигнута – курсы созданы, и я – одна из самых деятельных участниц их созидания… Всякие планы полезли в голову: захотелось ехать к Герье, справиться у него – почему не были открыты курсы нынче осенью, как предполагалось? хотелось сказать ему, что я всю жизнь мою готова посвятить на это дело… представляла уже себе, что ответит мне Герье, как я буду действовать… и так далее, и так далее… Вот глупо! Без средств, без связей и знакомств соваться в такое дело! Хорошо, что трезвый разум указывает границы мечтам и моментально сбрасывает на землю, когда уж слишком далеко заберешься в воздушные замки… И, вместе с тем, я гораздо более интересуюсь женским вопросом во всех его ступенях, нежели на одной какой-либо частности, моя мысль всегда стремится к политическим правам женщины, не успокаиваясь на одном высшем образовании… невольно подымается в груди горькое чувство негодования на ограниченность свободы женщины, ее прав.