– Да, я надеялся, что еще буду продолжать чтение лекций на курсах, предполагал даже открыть специальный курс, и вот… не пришлось, – сказал он. Так как из всех присутствовавших он знал только одну меня немного в лицо, то и обратился ко мне с вопросом, что делается у нас на курсах? Я отвечала, что лекции г-на Г. посещаются мало, что мы никак не можем забыть нашей потери; перед каждой вечеринкой поднимается история – пригласить или не приглашать г-на Г., так как, к сожалению, среди наших товарок находятся люди, готовые пригласить на том только основании, что он читает лекции. Мне было стыдно сказать эту правду, но Ка-ев, конечно, мог понять, что эта кучка невелика, во всяком случае.
– Вопрос был решен так, – продолжала я, – ему продали билет на вечеринку на общем основании, но вам и Г-су будут присланы почетные билеты на дом.
– Будьте так добры, скажите той, которая будет у меня с билетом, чтобы она оставила мне свой адрес, – сказал профессор. Потом заговорили об акте…
– Хотя я и получил приглашение, но вы понимаете, конечно, что не могу быть у вас. Жена моя будет, как член комитета. Но я не пойду, так как могу же встретиться с теми, встреча с которыми невозможна.
Мы высказали сожаление, что не увидим его. Разговор продолжался еще несколько минут… Всегда нетерпеливая и церемонная Юленька поднялась первая, мы тоже все встали и простились.
Примечания
1 Постоянно стремиться к высшему бытию (нем.).
2 Это старая история, но она всегда остается новой (нем.).
3 Русская церковь? (нем.)
4
Спите, друзья, доброй ночи!
Новое утро придет,
Вам новых забот принесет (нем.).
5 походя (фр.).
6 все-таки (фр.).
7 Что пользы так напряженно трудиться! (итал.)
8 «Материю и силу» Бюхнера, «Науку и суеверия».
9 По поводу речи «О задачах университета», произнесенной в сентябре 1897 г. первому курсу и последовавшего затем недоразумения в октябре, по поводу объявленного курса.
10 «Все так безмолвно здесь вокруг меня», «И так же спокойно в моей душе» (нем.).
11 «Сделал, что мог» (лат.).
12 конца века (фр.).
13 конечный вопрос, глубинная причина высшего закона (фр.).
14 «Будущее науки» (фр.).
15 благоволение (трепет) перед истиной (фр.).
16 «обновленная жизнь» (лат.).
17 «Политическая история современной Европы» (фр.).
18 газете (нем.).
19 «я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» (лат.).
20 Один из рассказов впоследствии был напечатан; см. «Журнал для всех», июль 1900 г.: «Отчего?». Эскиз Е. Нерехтской.
21 «Персидские письма» Монтескье.
22 «что знаю я?» (фр.).
23 «История правления Марии Стюарт» Филиппсона (фр.).
24 «О природе вещей» (лат.).
25
Счастливы те, кто смогли познать причины вещей,
Те, кто всяческий страх и Рок, непреклонный к моленьям,
Смело повергли к ногам, и жадного шум Ахеронта.
(Вергилий. «Георгики», кн. II – 490)
26 Перевод слушательниц Высших женских курсов под редакцией И.А. Шляпкина, СПб. 1899 г.
27 запрет (лат.).
Дневник русской женщиныПариж 1900–1902 гг
Не верят в мире многие любви,
И тем счастливы; для иных она
Желанье, порожденное в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но эта страсть сильнейшая! – Любить
Необходимо мне, и я любил
Всем напряжением душевных сил.
Так лишь в разбитом сердце может страсть
Иметь неограниченную власть.
…les pensées humaines sont conduites non par la force de la raison, mais par la violence du sentiment.
Париж. 1 декабря 1900 г.
Я дошла до такого состояния, что уже не сплю большую часть ночи, вся вздрагиваю при каждом шорохе, засыпаю только под утро…
Холодно… Сквозь окна едва пробивается тусклый свет серого дня… Грязные обои, маленький столик вдоль стены, кровать, занавеска для платьев, небольшая печка в углу, стул, умывальник – вся эта обстановка на пространстве трех аршин в квадрате – вот моя комнатка-cabinet – как по-здешнему называют… Света мало, воздуха тоже, зато самая дешевая во всем нашем маленьком пансионе… Хозяйка – швейцарка родом – предобрая, утешает меня:
– Vous êtes souffrante, mademoiselle? Vous avez mal à la tête? – Mais qu’est ce que cela fait! Ça passera…2
К несчастью – не проходит, а все усиливается. И, однако, у меня нет никакой физической болезни… так что нечего рассчитывать ни на избавление смертью, ни на то, что ее опасность вызовет реакцию, борьбу организма. Я совершенно здорова и в то же время непригодна ни к чему… хуже всякой больной. Делаю все как-то машинально… И бумаги переписывала и прошение подавала о приеме на юридический факультет… А выйдет ли толк какой-нибудь из этого, раз я не в состоянии работать?
6 декабря.
Кажется, опять начинается со мной старая история. Опять это ужасное состояние. Оно подкрадывается так тихо, так незаметно, как ядовитая змея… А я уже чувствую ее жало.
Точно обруч какой сжимает голову, сначала слегка, потом сильнее и сильнее… Ничего не хочется делать, читать, работать – сил нет, умственных сил… Эта проклятая головная боль уничтожает их. И от сознания своего бессилия, своей неспособности к работе – отчаяние, ужас. Душа вся болит, в ней нет живого места, и тоска безграничная, отчаяние страшное охватывает ее…
Чего-чего я не делала, чтобы вылечиться! Ко скольким знаменитостям обращалась в Петербурге… Нам, учащимся, это ничего не стоило. Придешь – знаменитость слегка выслушает, потом промычит: «мм… отдохните…» Сунет рецепт, с достоинством отклонит деньги!.. Я заказывала лекарства, ездила на отдых, на морские купанья; пока лечишься – как будто бы и ничего… новые места, впечатления – развлекают… Но потом – опять, опять то же. То слабее, то сильнее, – смотря по обстоятельствам.
Когда кончила курсы, думала – год отдохну, брошу книги, занятия – авось оправлюсь. Пока перемена места и впечатлений – мне легче. Возвращаешься к старым местам, к старым воспоминаниям и делам семейным – опять хуже… Но ведь нельзя же всю жизнь путешествовать?! Особенно больно и плохо делается мне, когда вспоминаю о сестре, – уже тогда поистине можно сказать: вы, воспоминанья, не мучьте меня!
Они меня именно мучат…
Странное сознание своей вины вновь встает перед совестью, тяжелый обруч сжимает голову еще больше, я без сил падаю на постель. До чего тяжело, до чего тяжело все это!
8 декабря.
Сегодня получила письмо от Вали.
По обыкновению грустное, точно придавленное чем-то. С каждой строчки – так и кажется – смотрят ее печальные глубокие глаза, из-за писанных слов слышится ее голос: «за что загубили меня». Не переписываться с ней нельзя. Ей без того тяжело живется.
А каждое ее такое письмо – точно раскаленным железом проводит по незажившей ране. Я заслужила, заслужила эти страдания.
Но нет. Я не так виновата, ведь я была так молода, всего на два года старше, – и не могла лучше ее понять последствия. Мы одинаково росли, одинаково мало знали жизнь и людей. Нет, эти упреки совести слишком мало заслужены.
11 декабря.
Я совсем больна. Сегодня утром голова так закружилась, что чуть не упала.
Придется, видно, обратиться к доктору…
Есть у меня здесь одна знакомая женщина-врач Бабишева, приехала сюда с дочерью. Добрейшая дама, курит папиросы и по-дворянски – нерасчетливо тратит деньги. Уже заняла у меня 20 франков до первого числа. Дочь – студентка медицинского факультета, тонкое, хрупкое существо, вся поглощенная медициной. Она только что перевелась из Лиона на первый курс. Спрашивала ее – к кому обратиться, – она ничего и никого еще не знает; целыми днями сидит над книгами – к экзамену готовится. Мать ее – специалистка по женским болезням – тоже ничего не знает.
Дочь посоветовала справиться в Ecole de Médecine. Пойду завтра. Совсем измучилась.
12 декабря.
Пошла в эту Ecole de Médecine. Спросила консьержа – где консультация по нервным болезням?
Тот сказал: в Сальпетриер, от 9 до 11, спросить клинику д-ра Raimond. Я посмотрела на часы, – было половина десятого. Можно было надеяться попасть на прием.
Стояло холодное, серое утро. Парижане не шли, а бежали по улицам, подпрыгивая на ходу, чтобы согреться…
Скверно здесь зимою: холод, по-моему, сильнее, чем у нас, в России, потому что нет снегу, – под ногами холодный камень; в доме тоже холодно… Солнца нет, тусклый, серый дневной свет, серые дома… При моем теперешнем настроении – такая погода тяжело ложится на сердце…
Консьерж весьма обстоятельно указал мне омнибус. Я села на бульваре Сен-Жермен, и дорога до Сальпетриера показалась мне бесконечной. Salpêtrière! это имя у меня по ассоциации идей тесно связано с Шарко.
И я даже обрадовалась, увидя его статую при входе в больницу… Вот она, эта знаменитая больница…
За высокой каменной стеной – точно город, выстроенный на свой особый лад: пять огромных серых каменных корпусов, между ними – тихие, пустынные улицы…
– Где клиника доктора Raimond’a? – спросила я у служащих.
– Третий дом налево.
Это был маленький, чистенький одноэтажный домик с двумя дверями.