Я отворила наудачу одну из них, вошла… и… остолбенела.
Большая с низким потолком комната была переполнена студентами и студентками. Впереди возвышалась эстрада, а на ней – небрежно развалясь в кресле, сидел, очевидно, один из медицинских богов, окруженный своими жрецами-ассистентами.
Перед ним стоял стул, на нем сидела женщина в трауре и горько плакала; рядом с ней стоял мужчина средних лет – очевидно, ее муж.
– Hein, – toujours des pleurs, toujours des idées noires?3 – презрительно, свысока ронял слова профессор, не глядя на больную.
Несчастная женщина молчала, опустив голову и тихо всхлипывая.
– С самой смерти сына все так, – ответил за нее муж. И за свой почтительный ответ был удостоен:
– «Hein?!»4
Еще вопрос, еще ответ мужа, и опять снисходительное: «hein?»
Опрос больной, очевидно, кончился.
Ее свели с эстрады по лесенке; профессор написал рецепт и протянул его мужу. По их уходе – он стал объяснять студентам болезнь, ее симптомы и следствия. То, что он говорил, было, очевидно, умно, очевидно, хорошо, – но, по-моему, не хватало одного, и самого главного: сострадания к несчастному человеку, – и своим грубым обращением с больной ученый профессор подавал самый плохой пример своим ученикам.
Бледный, худенький мальчик в сопровождении родителей-рабочих робко взошел на эстраду и растерянно озирался кругом.
–…Hein, – voyons qu’a-t-il?5 – снова раздался снисходительно-повелительный голос знаменитости, которая даже не шевельнулась при появлении больного.
Сердце болезненно замерло и остановилось…
Так неужели же и мне надо взойти на эту эстраду, вынести весь этот допрос перед сотнями любопытных глаз, мне – и без того измученной жизнью – перенести еще все это унижение своей личности, служить материалом для науки, да еще с которым обращаются так презрительно??
И эстрада показалась мне эшафотом, а профессор палачом.
Взойти на нее добровольно?!
Голова кружилась все сильнее и сильнее…
– Monsieur… что это…
Стоявший рядом со мной студент, усердно записывавший все время лекцию в тетради, обернулся с недовольным видом.
– Это демонстрация больных и лекция. Идите в приемную и ждите своей очереди.
– А нельзя… иначе…
– В клиниках всегда так делается.
Он вовсе не был расположен давать объяснения, профессор читал, и ему надо было записывать. Все стоявшие и сидевшие кругом тоже сосредоточенно записывали каждое слово.
Я вышла из залы, прошла немного вперед и отворила другую дверь.
Небольшая комната, вся заставленная скамейками, на которых сидели больные, ждавшие своей очереди.
Маленькая худенькая женщина в белом холщовом платье и кокетливой черной наколке с лентами подошла ко мне.
– Вы опоздали к приему, номеров больше не выдают.
Из соседней маленькой комнатки выглянул молодой человек в белой блузе.
– Когда профессор принимает у себя на дому?
Молодой человек в белом исчез в комнатке; я слышала, как он спросил кого-то, потом вышел снова и посмотрел в записную книжку. «По средам и пятницам».
– А как зовут этого профессора и как его адрес? – догадалась я спросить.
– Dejerine6.
– Сколько платят ему за визит?
– От 40 до 50 франков.
– Merci, monsieur7.
Я опять была на дворе, среди этих огромных серых каменных зданий. Отчаяние, холодное, безграничное отчаяние охватило душу…
Что мне оставалось делать? Идти на прием и взойти на этот эшафот… Да ведь тут душа живого человека, все горе, все несчастье служит материалом, вещью, с которой не церемонятся.
Нет, уж лучше пойду к нему на дом. А где взять 40 франков? Ведь этот господин не сказал, что с учащихся не берут… значит, здесь другие порядки, чем в Петербурге… должно быть, здесь бесплатно только в клиниках… Что же мне делать, что же мне делать?!
Как в тумане, не сознавая ясно, что происходит кругом, шла я домой.
На меня наезжали извозчики, звонила под самым ухом конка.
Я ничего не замечала, точно в первый раз попала на площадь Сен-Мишель.
– А, это – вы, Дьяконова! Здравствуйте и прощайте, некогда, бегу!
Навстречу мне действительно не шла, а бежала Кореневская, единственная студентка-юристка второго курса на всем факультете. Я познакомилась с ней, когда ходила подавать прошение. Веселая, бойкая, жизнерадостная особа, с типическим лицом поповны.
– Куда вы?
– Иду Жанну Шовэн смотреть, – сегодня присягает.
– Как?! неужели сегодня!
– В 12 часов… в газетах было… ну, до свиданья – бегу, меня знакомые ждут там – на мосту.
Это была самая животрепещущая для меня новость.
С тех пор как в Палате Депутатов прошел закон, предоставляющий женщинам право заниматься адвокатурой, я все время жду – скоро ли будет присягать Жанна Шовэн, первая французская женщина-юрист, доктор права парижского университета. И вдруг – она присягает сегодня! А я и не знала! И поэтому удержала Кореневскую.
– Постойте, погодите минуту, ведь народу будет, наверно, масса, есть у вас билет?
– Да, один знакомый адвокат проведет.
– А можно попасть без билета?
– Попробуйте, кажется – трудно. Ну, до свиданья!
И Кореневская исчезла в толпе. Этакая эгоистка. Занимает у меня деньги постоянно, а чтобы оказать услугу просто, по-товарищески пригласить пойти с собой – этого нет.
Я вздохнула и посмотрела на часы. Было половина двенадцатого. В пансионе у нас завтрак – в двенадцать часов, хозяйка очень аккуратна и терпеть не может, когда опаздывают.
Но присяга Жанны Шовэн стоила завтрака, к тому же и есть не хотелось..
Я решила пойти в Palais de Justice8. Публика толпилась у дверей первой палаты, где назначена была присяга. Я с любопытством осматривалась кругом, когда вдруг чья-то рука ласково взяла мою. Сквозь толпу пробиралась ко мне румынка Бильбеско, красивая блондинка историко-филологического факультета – по здешнему eslettres.
Я познакомилась с ней на одной из лекций. Эта милая, изящная девушка, почти девочка, всегда так ласково заговаривает со мной – видно, что не прочь познакомиться поближе, да кто-то мешает ей в этом, должно быть родители. Но всякий раз, как только меня увидит, – всегда подходит, улыбается:
– Bonjour, mademoiselle!9
– Bonjour, mademoiselle. Comment allez-vous?10
– Très bien, je vous remercie. Et vous?11
Это уже неизбежное вступление. И хотя на этот раз я вовсе не была расположена к любезности, все же отвечала, как всегда.
– Так и вы пришли посмотреть на присягу Жанны Шовэн? Мы тоже. Позвольте представить вам мою старшую сестру, медичку последнего курса.
Высокая, стройная красивая брюнетка, ласково улыбаясь, протянула мне руку.
И вся еще под впечатлением виденного в больнице, я заговорила с ней о своем состоянии, о том, что не могу работать и проч.
Я смутно чувствовала, что с точки зрения светских приличий поступаю, может быть, не совсем тактично, рассказывая так, сразу о себе. Но какой-то инстинкт подсказывал мне: «говори, говори».
– Будьте покойны. Я могу вам это устроить. Je vais vous donner une lettre pour un interne. C’est un très-très bon médecin, nous étions de bons camarades12. Моя сестра принесет вам письмо на лекцию.
– С удовольствием. Приходите послезавтра на литературу Фагэ, амфитеатр Декарт, в половине второго, – сказала младшая Бильбеско.
Мне хотелось спросить – что это такое «interne», – как прилагательное – les maladies internes13 – напр., я понимаю; но что бы это значило, как существительное, в области медицины – не понимаю. Но постеснялась спросить. На душе стало немного легче. Неожиданное сочувствие точно успокоило меня.
А Жанна Шовэн все не приходила.
Очевидно, присяга не должна была состояться сегодня. Публика стала расходиться.
Вышли и мы втроем. На улице простились, сестрам Бильбеско надо было идти вправо, мне – влево.
Ох, как устала писать!
И к чему пишу-то, интересно знать. Просто пробуждается старая привычка. К тому же так тяжело, так скверно на душе… не хочется ничего делать…
Ну, и пишешь, точно развлечение какое, благо бумага все терпит.
14 декабря.
Сегодня пришла, как было условлено, в Сорбонну, к амфитеатру Декарта, в половине второго… нет Бильбеско. Она пришла только к самому началу лекции Фагэ и извинилась: сестра забыла дать письмо.
Я с трудом сдержала слово упрека. Зачем?
А мне ведь с каждым днем хуже.
17 декабря.
Вчера вечером вернулась с лекции. Прохожу коридором, на полочке для писем – два письма. Одно на мое имя от младшей Бильбеско, другое – незапечатанное на имя monsieur Lencelet, interne de médecine Hôpital de la Salpêtrière14. Это и было обещанное рекомендательное письмо. Младшая Бильбеско сообщала мне, чтобы я шла туда к 9 часам утра: «Vous êtes sûre de le trouver»15.
Я нашла, что это очень деликатно со стороны медички – не запечатать письмо – значит, можно прочесть. Впервые в жизни пришлось мне пользоваться рекомендацией к врачу. Что бы такое она могла написать? Интересно.
Мне вспомнился анекдот, как одна барыня, ехавшая на воды, догадалась вскрыть рекомендательное письмо, данное ей русской знаменитостью к заграничному собрату: «Посылаю тебе жирную гусыню, – ощипли ее хорошенько». Барыня благоразумно не поехала на воды.
А это письмо было не запечатано, нарочно, очевидно, чтобы я могла его прочесть.
И без всяких угрызений совести я вынула письмо и прочла:
Cher monsieur, je recommande à vos bons soins mademoiselle Diaconoff qui souffre de maux de tête, de vertiges etc16.
Да, etc!.. Вот как врачи определяют такое состояние! Коротко и ясно.
Далее шли какие-то сообщения о каких-то книгах. Это уже меня не касалось, и я, не дочитав, вложила письмо в конверт… По общему тону письма видно было, что это был хороший товарищ Бильбеско. Наконец-то! Пойду завтра.