нт Теслы. Тесла замешкался, пытаясь справиться с зонтом, отвлек на него внимание и в результате был сбит выехавшим из-за угла такси. В вечерних сумерках и при сильном дожде водитель такси не сразу разглядел одетого в черное Теслу. Удар отбросил Теслу на несколько метров. Он упал в лужу и ненадолго потерял сознание. Таксист доставил его в гостиницу, потому что, придя в себя, Тесла наотрез отказался ехать в больницу. В результате наезда он получил перелом трех ребер, осложнившийся воспалением легких, которое протекало долго и тяжело. Тесле все же пришлось лечь в больницу и провести там около шести месяцев. К работе Тесла смог приступить лишь в апреле 1938 года. К продолжению воспоминаний, как следует далее из текста, он вернулся гораздо позже – в 1941 году.
В нужде
Я человек не суеверный, но мне видится какой-то знак в том, что мои воспоминания были оборваны длительной болезнью. Со мной случилось плохое в тот момент, когда я собирался рассказать о самом плохом, самом тяжелом периоде в моей жизни.
Пока я болел, мне было не до записи воспоминаний, а потом, когда я оправился, пришлось много работать, чтобы наверстать упущенное. За время моей болезни исследования свернули с прямого пути и ушли не туда, куда следовало. Помимо своей непосредственной работы мне пришлось заниматься исправлением чужих ошибок. Мало что в жизни я люблю меньше, чем исправлять чужие ошибки. Разве что болеть. Болеть хуже всего на свете. Лежишь беспомощный и бессильный, сознаешь свою никчемность и страдаешь от этого сознания.
В какой-то момент я совершенно забыл о том, что собрался писать воспоминания, настолько меня захватила работа. Работа моя похожа на странствие путника в горах. Идешь наверх виляющей тропинкой, не видя ничего, кроме скалы перед своим носом, а потом вдруг выходишь на вершину и видишь далеко вокруг, только успевай все разглядеть и запомнить. Периоды медленной напряженной работы сменяются скачками прогресса, когда множество мыслей сливается в Идею.
Вспомнив позднее о моих записях, я не стал их продолжать из-за боязни того, что если я возьмусь за это, то со мной снова может случиться что-то плохое. Типично старческая, совершенно не логичная мысль овладела мной настолько, что я передумал продолжать. Но настал день, когда я сказал себе: «Ты ли это, Никола Тесла? Что за мнительность? Что за глупость?» Как следует отчитав себя, я принял решение возобновить свои записи и делаю это с того места, на котором остановился.
Итак, осень 1886 года и последовавшая за ней зима были самым тяжелым периодом в моей жизни. Я отказался от мысли вернуться домой, потому что мне было стыдно возвращаться побежденным и начинать все сначала. Мне было стыдно и было жаль утраченных надежд. Я так надеялся на то, что в Соединенных Штатах меня ждет большое будущее. Сначала мои надежды были связаны с Эдисоном, потом со своей «собственной» компанией. И все они рухнули. Даже патент на изобретенную мною лампу принадлежал не мне, а компании, которая осталась в руках Лейна и Вайля.
Я понимал, что полученные мною акции не стоят ни гроша, но все же сделал попытку продать их или заложить, но в банке мне объяснили, что это невозможно. Американцы в таких случаях говорят: «Ваши акции не стоят дороже бумаги, на которой они напечатаны». Кто знает, если бы мне удалось бы продать акции за сумму, которой было бы достаточно для покупки билета на пароход и питания в пути, я, возможно, бы вернулся в Европу. Но у меня не было денег. Точнее какие-то деньги были, но крайне скудные. Я снял убогую комнатенку и начал завтракать и обедать там, где можно было уложиться в десять центов.
Устроиться куда-либо инженером мне не удалось. Я честно рассказывал о том, что работал у Эдисона, а потом был компаньоном «Тесла электрик лайт энд мануфактуринг компани». Я предпочитаю всегда говорить правду. То, что бывший компаньон ищет работу по найму сразу же настораживало моих потенциальных работодателей. Здесь не любят неудачников. Потенциальные работодатели наводили справки у Эдисона и Лейна с Вайлем. Эти негодяи так рьяно поливали меня грязью, что о приеме меня на работу не могло быть и речи. Один из несостоявшихся работодателей пересказал мне по моей просьбе все то, что узнал от Эдисона и Лейна. Они, будто сговорившись, пели в унисон, характеризуя меня как психически нездорового, скандального, вечно всем недовольного типа, который любит претендовать на то, что ему не принадлежит, то есть – присваивать чужие изобретения. Инженер, по их словам, из меня был никакой. Эдисон опустился до того, что заявил, будто он не мог доверить мне ничего, серьезнее замены ламп. Я слушал весь этот бред, не веря своим ушам.
Положение мое было безвыходным. Без опыта работы меня никуда бы не взяли, а ссылаться на Эдисона и моих бывших компаньонов я не мог. О работе в Континентальной компании Эдисона и Американской телефонной компании мне тоже не стоило распространяться, поскольку ниточки от них тоже тянулись к Эдисону. О чем я мог рассказывать?
«Черт с ними!» – решил я, принимая вызов, который бросила мне судьба. Если у меня не получается устроиться инженером, я найду какую-нибудь другую работу! Да хотя бы сторожем! С моей привычкой обходиться минимумом часов для сна я буду хорошим бдительным сторожем. К тому же такая работа дает возможность параллельно заниматься умственным трудом…
Увы, очень скоро я выяснил экспериментальным путем, то есть путем обхода разных мест, что никакой «чистой» работы мне не найти. Сторожей вообще не брали без рекомендаций. Только я в своей наивности мог предположить, что кто-то способен доверить сторожить что-либо бездомному бродяге.
Бездомный бродяга, именно таким я и был. Из мерзкой тесной комнатенки я очень скоро перебрался в ночлежку, потому что платить за отдельное жилье мне было нечем. О привычках к чистоте и уединению пришлось забыть. Я жил в таких условиях, которые иначе как «скотскими» нельзя и назвать. Представьте себе большие комнаты, вдоль стен которых тянутся трехярусные полки двухметровой ширины. Полки гордо именуются «койками», хотя на самом деле никаких коек там нет. Ночлежки с отдельными койками стоили много дороже. Полки забиты людьми, в проход торчат ноги, обутые в дырявые ботинки. «Койки» дешевы – в зависимости от заведения они стоили от семи до десяти центов за ночь. Заплати, получи вонючий засаленный тюфяк, укладывай его на свободное место и спи! Спать приходилось не разуваясь и в одежде, подложив под голову мешок или саквояж с прочим имуществом, иначе велик был риск не найти поутру чего-то из своих вещей. На грязном полу, который никогда не подметался и уж тем более не мылся, спали те, кому не хватало денег на «койку». Бывали дни, когда и мне приходилось спать на полу. Что я при этом испытывал, словами передать невозможно – омерзение, содрогание, жалость к себе, зависть к тем, кто может позволить себе спать на «койке». Когда я впервые пришел в ночлежку, то ужаснулся при виде «коек» и подумать не мог, что настанет день, когда я буду мечтать о них. Одно лишь было хорошее в этих ночлежках – там было тепло, даже жарко. Тепло – величайшая ценность для бездомного в холодную пору. В тепле и голод не мучает так сильно, и натруженные за день ноги болят меньше. Пока я жил в хороших условиях, я не ценил самых простых благ.
Я столь подробно описываю тот период не потому, что упиваюсь перенесенными лишениями или хочу вызвать сострадание у тех, кто станет это читать. Причина в другом. Дно жизни, на котором я оказался, неведомо никому, кроме его обитателей. О подробностях жизни Морганов знают все, потому что их бесконечно смакуют газеты и хроника[72]. О жизни бездомных не знает никто. То, что показывают в фильмах, не передает и сотой доли истинного положения дел. Мне хочется, чтобы после прочтения моего правдивого (и очень сдержанного) рассказа, в людях пробуждалось бы сострадание к тем, кто вынужден обитать на дне жизни. Не стоит презирать этих несчастных, не стоит думать, что они оказались на дне из-за каких-то своих пороков – пьянства, лени и т. п. Большинство из них, подобно мне, оказались заложниками обстоятельств. Если у вас есть возможность помочь кому-то из этих несчастных людей, то сделайте это. Нет большей радости, чем сказать себе: «Я помог человеку вернуться к нормальной жизни».
Обедал я в столовых самого низшего разряда. Старался выбирать такие, где было относительно чисто, чтобы избежать болезней. «Только бы не заболеть!» – думал я. Болезнь в моем положении означала гибель.
Зарабатывать на жизнь приходилось чем придется. Я был грузчиком, уборщиком улиц, землекопом, подручным каменщика. По случайности, которую скорее можно было назвать насмешкой судьбы, одно время я копал землю для прокладки кабеля компании Эдисона. «Проклятый негодяй! – злился я. – Я снова вынужден работать на тебя!» При умственной работе злость – помеха, а при физической она придает сил.
Раз в три-четыре недели по воскресеньям я приводил в порядок свою одежду и отправлялся в какую-нибудь из публичных библиотек. Там я отдыхал душой, наслаждаясь привычной (или уже скорее – непривычной) обстановкой, и писал письма матери и сестре. Письма были полны лжи. Я писал, что работаю инженером, что у меня все хорошо, что я начал понемногу откладывать деньги для поездки в Европу. Мне было стыдно лгать, потому что главный мой принцип – честность. Но разве мог я написать моей престарелой матери правду, которая ее убила бы?
Будущее казалось мне беспросветным. Я работал на временных работах, проживал все, что зарабатывал, не имел возможности заниматься умственным трудом и не представлял, как я могу вернуться к прежней жизни. Более того – был период, когда я вообще не думал о будущем. Жил словно осел мельника[73].
Копать землю было выгоднее всего – землекопам платили лучше, чем грузчикам или уборщикам. Когда я немного попривык, то стал хорошим землекопом, потому что был силен, вынослив и имел длинные руки. К Рождеству я нашел постоянную работу на строительстве надземки, и жизнь моя начала постепенно улучшаться. Копать мерзлую землю зимой в Нью-Йорке нелегко, но зато зимой землекопам платят вдвое больше, чем летом. В моем кармане появились «лишние» доллары. На паях с одним соотечественником, тоже землекопом, я снял отдельную комнату. Делить комнату с одним человеком, тем более с таким же чистоплотным, как и я, после грязной ночлежки было счастьем. Я немного обновил свой истрепавшийся гардероб. Пусть пальто, костюм и сапоги были куплены у старьевщика, но все равно это была обновка, в которой я смог сходить в оперу. Поход в оперу был для меня не просто наслаждением, а символом того, что я возвращаюсь к прежней жизни. Было только одно неудобство: я стеснялся мозолей на своих ладонях и старался все время держать руки так, чтобы ладоней не было видно. Это вызывало некоторое напряжение. Мозоли исчезли полностью только в 1890 году.