страшное впечатление. Темный весь, черный. Говорит – будто глухо лает. Бедной Коноваловой при нем было очень тяжело. (Она – милая француженка, виноватая перед Горьким лишь в том разве, что ее муж «буржуй и кадет».) И вообще получалась какая-то каменная атмосфера. Он от всяких хлопот за министров начисто отказывается.
– Я… органически… не могу… говорить с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким.
Только что упоминал о Луначарском (сотрудник «Новой жизни», а Ленин – когда-то совсем его «товарищ») – я и возражаю, что поговорите, мол, тогда с Луначарским… Ничего. Только все о своей статье, которую он «написал»… для «Новой жизни»… для завтрашнего №…
Да черт в статьях! X. пошел провожать Коновалову, тяжесть сгустилась. Дима хотел уйти… Тогда уж я прямо к Горькому: никакие, говорю, статьи в «Новой жизни» не отделяют вас от большевиков, «мерзавцев», по вашим словам; вам надо уйти из этой компании. И, помимо всей «тени» в чьих-нибудь глазах, падающей от близости к большевикам, – что сам он, спрашиваю, сам-то перед собой? Что говорит его собственная совесть?
Он встал, что-то глухо пролаял:
– А если… уйти… с кем быть?
Дмитрий живо возразил:
– Если нечего есть – есть ли все-таки человеческое мясо?
Черные тетради (1917–1919)
7 ноября 1917, вторник (поздно)
Да, черная, черная тяжесть. Обезумевшие диктаторы Троцкий и Ленин сказали, что если они даже двое останутся, то и вдвоем, опираясь на «массы», отлично справятся. Готовят декреты о реквизиции всех типографий, всей бумаги и вообще всего у «буржуев», вплоть до хлеба.
Государственный Банк, вероятно, уже взломали: днем прошла туда красная их гвардия, с музыкой и стрельбой.
Приход всяких войск с фронта или даже с юга – легенды. Они естественно родятся в душе завоеванного варварами населения. Но это именно легенды. Фронт – без единого вождя, и сам полуразвалившийся. Казакам – только до себя. Сидят на Дону и о России мало помышляют. Пока не большевики, но… какие же «большевики» и эти, с фронта дерущие, пензенские и тамбовские мужики? Просто зараженные. А зараза на кого угодно может перекинуться. И казаки пальцем не пошевелят для вас, бедные россияне, взятые, по команде немцев, в полон собственной чернью.
Знаменитая статья Горького[42] оказалась просто жалким лепетом. Весь Горький жалок, но и жалеть его – преступление.
Манухин – человек удивительный. Всякий день ездит в крепость. Весь надрывается, чтобы помочь заключенным. День и ночь то с «женами», то у нас, то еще где-нибудь. Сегодня с этой еврейкой Галиной, женой Суханова-Гиммера, полтора часа возился.
– Понимаете, я ей втолковывал всячески. Она сначала бог знает что плела, а потом будто одумалась. Ведь я как ее ругал!
– А она кто же?
– Да большевичка! Сначала за русским была замужем, потом к Суханову перешла, стала интернационалисткой, а потом демонскими глазами Троцкого пленилась, влюбилась и партийной большевичкой заделалась. Хорошо, что роль ее там не видная. Теперь уж, говорит, не влюблена. Однако поеду, говорит, завтра к Троцкому, скажу о министрах. Обещала. Флюс у нее, да я потребовал, пусть с флюсом едет… Небось, все его гвоздикой украшала – ездила…
Что это, уж не тот ли свет? Большевичка с флюсом и с цветами к Бронштейну, который ломает Государственный Банк, комендант Петропавловской крепости, сообщающий Манухину, с неизвестными целями, что «из Трубецкого бастиона есть потайной ход, только забит», расстрелянная тяжелыми орудиями русских, под командой опытных «военнопленных», Москва, уголовный парень в политической камере (весьма приятно там себя чувствует), сотни юнкеров убитых (50 евреев одних), фронтовые войска, пожирающие колбасы красногвардейцев… Эти «массы», гудящее, голодное зверье… Что это? Что это?
8 ноября, среда
Мое рожденье. Выпал глубокий снег. Поехали на санях. Ничего нового. Тот же кошмар длится.
10 ноября, пятница
Длится. Сместил Ленин верховного главнокомандующего Духонина. Назначил прапорщика Крыленко (товарища Абрама). Неизвестно, сместился ли Духонин.
Объявлено самовольное «перемирие». Германия и в ус не дует, однако.
Далее: захватили в Москве всю золотую валюту.
Что еще? «Народных социалистов» запретили за агитацию любых списков, кроме ихнего, бьют и убивают. Хорошенькое Учредительное собрание! Да еще открыто обещают «разогнать» его, если, мол, оно не будет «нашим».
11 ноября, суббота
Барометр (настоящий) стоит на «буре». Я сегодня очень огорчилась… но мне советуют этого не записывать. Рабство вернулось к нам – только в страшном, извращенном виде и в маске террора. Не оставить ли белую страницу в книге? Но ведь я забуду. Ведь я не знаю, скоро ли вернется свобода… хотя бы для домашнего употребления. Ну что ж. Проглотим этот позор! Оставим белую страницу.
18 ноября, суббота
Со мной что-то сделалось. Не могу писать. «Россию продали оптом». После разных «перемирий» через главнокомандующего прапорщика, после унизительных выборов в Учредительное собрание, – под пулями и штыками Хамодержавия происходили эти выборы! – после всех «декретов» вполне сумасшедших, и сверхбезумного о разгоне Городской Думы «как оплота контрреволюции», – что еще описывать? Это такая правда, которую стыдно произносить, как ложь.
Когда разгонят Учредительное собрание (разгонят!) – я, кажется, замолчу навек. От стыда. Трудно привыкнуть, трудно терпеть этот стыд.
Все оставшиеся министры (социалисты), выпустив свою прокламацию, скрылись. А те сидят.
Похабный мир у ворот.
Сегодня в крепости Манухин, при комиссаре-большевике Подвойском, разговаривал с матросами и солдатами. Матрос прямо заявил:
– А мы уж царя хотим.
– Матрос! – воскликнул бедный Ив. Ив. – Да вы за какой список голосовали?
– За четвертый (большевицкий).
– Так как же?..
– А так. Надоело уж все это…
Солдат невинно подтвердил:
– Конечно, мы царя хотим.
И когда начальствующий большевик крупно стал ругаться – солдат вдруг удивился, с прежней невинностью:
– А я думал, вы это одобрите…
Не угодно ли?
С каждым днем большевицкое «правительство», состоявшее из просто уголовной рвани (исключая главарей-мерзавцев и оглашенных) все больше втягивает в себя и рвань охранническую. Погромщик Орлов-киевский – уж комиссар.
Газеты сегодня опять все закрыли.
В Интимном театре, на благотворительном концерте, исполнялся романс Рахманинова на (старые) слова Мережковского «Христос Воскрес». Матросу из публики не понравился смысл слов (Христос зарыдал бы, увидев землю в крови и ненависти наших дней). Ну, матрос и пальнул в певца, в упор. Задел волосы, чуть не убил.
Вот как у нас.
Лестница Смольного вся залита красным вином и так заледенела. А ведь это Резиденц-Палас[43]!
26 ноября, воскресенье
Газета «День» превратилась в «Ночь» – после первого закрытия; в «Темную ночь» – после второго; вышла «Полночь» – после третьего. После четвертого – «В глухую ночь», а потом совсем захлопнули. Сегодня вышла Однодневная газета – писателей[44], а днем был митинг. Протест против удушения печати. Говорили многие: Дейч, Пешехонов, Мережковский, Сологуб… Горький не приехал, сославшись на болезнь. А на подъезде мы его встретили идущим к Манухину (тот жил с нами в одном доме) – угрюмого, враждебного, черного, но здорового. Не преминули попрекнуть. Но, я думаю, он боится. Боится как-то внутренне и внешне…
«Они» – остервенели после «взятия» Ставки с растерзанием Духонина, после езды к германцам с мольбою о перемирии. Ездили туда, между прочим, и два провокатора: не вполне уличенный – Масловский, и вполне – Шнеур-Шпец. Этого прапорщик Крыленко возвел в полковники.
Но тотчас и разразился скандал. Нечего делать, большевики «отозвали полковника».
Сообщили по прямому проводу от немцев в Смольный: не мирятся немцы! Предлагают такие условия, что… Смольный их даже не объявляет. Не хочет сразу. Готовит к ним свой «преданный народ». А парламентерам велел пока пришипиться и там где-нибудь посидеть.
Полагаю, что условия немцев довольно просты. Вероятно, вроде следующих (если не хуже): «Север России – наша колония, оккупированные местности отделяются, отходя к нам, Финляндия – наш протекторат, Петербург – порто-франко, второй Гамбург». И еще что-нибудь, соответственно.
Большевики повертятся, «приготовят» свой «народ» – и примут в конце концов. Что им? Но раньше надо устроить домашние дела: выбрать новую, свою, цельную большевицкую Городскую Думу – завтра. Изничтожить Учредительное собрание – послезавтра.
Готовится сражение под нашими окнами. Всю комиссию по выборам уже арестовали. В Таврическом дворце пусто. Прибывающих членов собрания систематически арестовывают тоже. В Смольном лихорадочное оживление.
Юг непонятен: не то легенды, не то сражения.
27 ноября, понедельник
Учредительное собрание завтрашнее – отложено. Большевики еще со своей Городской Думой не справились – это одно. И другое – они требуют минимум 400 человек наличных, прекрасно зная, что из-за их действ выборы по России фактически замедлились. Прибывающих они рассчитывают пока планомерно арестовывать.
К дружеской Милюкову семье сегодня явился «член военно-революционного комитета» с тайным предупреждением: пусть Милюков не приезжает… Субъекта, естественно, встретили как провокатора, на что он сказал: как хотите, а только я большевиков ненавижу, и нарочно с ними, чтобы им вредить и мстить, они у меня сына убили…
Хоть Учредительное собрание отложено декретом официально, Городская Дума (настоящая) назначила на завтра шествия и манифестации. Посмотрим. Дворец охраняется большевицкими латышами.
Манухин уже видел сегодня Шнеура-Шпеца, члена первой мирной делегации к германцам… в крепости! Пухлые черные усы над губой, к щекам закручены, вид Альфонса, в полковничьем мундире, орден.