В общем, – тут такой «переплет», что сам черт не только ноги, но и роги обломает. Что это за подозрительное учреждение на Гороховой, «борьба с мародерством и контрреволюцией»? Почему в эту ночь все телефоны Мариинской больницы были выключены? Кем? Ведь факт, что большевики узнали о случившемся – после нас. Кто эти скрывшиеся красногвардейцы? Большевики или нет?
Надо утвердить, что сейчас никаких большевиков, кроме действующей кучки воротил, – нет. Матросы уж не большевики ли?
Как бы не так! Озверевшие, с кровавыми глазами и матерным ругательством – мужики, ндраву которых не ставят препятствий, а его поощряют. Где ндраву разгуляться – туда они и прут. Пока – ими никто не владеет. Но ими непременно завладеет, и только хитрая сила.
Если этой хитрой силой окажутся большевики – тем хуже.
Мы в снеговом безумии, и его нельзя понять даже приблизительно, если не быть в его кругу. Европа! Глубокие умы, судящие нас издали! Вот, посидел бы обладатель такого ума в моей русской шкуре, сейчас, тут, даже не выходя на улицу, а у моего окна, под сугробной решеткой Таврического сада. Посмотрел бы в эту лунную, тусклую синь притаившегося, сумасшедшего, голодного, раздраженного запахом крови миллионного города… Да если знать при этом хоть только то, что знаю я, знать, что, бурля, делается и готовится за этими стенами и окнами занавешенными… Кто поймет это – издали?
Нынче днем к Мариинской больнице, окруженной толпой, подъехал Штейнберг с матросом, на автомобиле. Толпа угрожающе загудела. «Мы следственная комиссия!» На это толпа отвечала криками: «Нет, вы убийцы, вот кто вы!»
Бедная, маленькая, робкая толпа. Это еще толпа «людей». А не тех, с красными глазами, которые идут, как быки, в завладение Хитрой Силы.
9 января, вторник
Я рада, что пропустила здесь милое 8-е число. И не нарочно, так вышло. Однако что было вчера?
Утром Татьяна из Крестов, успокоенная. Смотритель тюрьмы обещал на ночь спрятать «узников» куда-то в подземелье. Никаких красногвардейцев там нет, обыкновенный караул.
Там и Бурцев. Не только спокоен, но даже в восторге. Ибо царский охранник Белецкий, с которым Бурцев в Петропавловке лишь перестукивался, теперь в одной с ним камере. Вдвоем живут, вместе спят. Бурцев ходит с Белецким в обнимку и заявляет, похлопывая его по плечу:
– Напролет все ночи разговариваем. Историю делаем. Все будет явно!
Толпа (вчера, 8-го) так и простояла весь день у Мариинской больницы. Когда Беклемишев с формовщиком пришли делать маски с убитых, то едва могли пробраться.
О «роспуске» Учредительного собрания большевики для проформы прочитали своим «дакальщикам» (в Советах своих «рабоче-солдатских»), и те дакнули, повыв даже своим, более осмысленным большевикам, вроде Рязанова. Кончено. Относительно убийства Шингарева и Кокошкина дакнули на резолюцию, что «осуждают». Затем служебные большевики сделали «доклад» о расстрелах 5 января. Какой – видно из слов Подвойского: солдаты и красногвардейцы вели себя идеально, стреляли в воздух, а если были жертвы, то потому, что манифестанты – саботажники и буржуи – были вооружены и попадали друг в друга. (Честное слово, это даже совершенно в своем роде, даже художественно!)
Было предложено принять соответственную резолюцию (что буржуи попадали в самих себя) без обсуждения. На протест Суханова (из Горьковской «Новой жизни» дрянцо; однако не выдержал) чуть не ответили самосудом, спас Володарский, прыгнув через стол. Надо отдать справедливость Суханову, он довольно мужественно стоял под кулаками и браунингами.
Затем Суханова убрали, а стадо опять дакнуло, с довольным воем.
Постановили заодно «праздновать» 9 января. Ни с какой стороны невозможно осмыслить, что же, собственно, сегодня празднуется?
Вечером (все вчера) у нас перманентный Ив. Ив., конечно, этот удивительный, гениальный… человек. Он, быть может, и гениальный ученый, но гениальностей всякого рода, и художников, и писателей, и ученых, и философов, и политиков мы знаем достаточно, немало их и видывали.
С совершенством же в «чисточеловечестве» я сталкиваюсь в первый раз. Это человек – только – человек, настоящий, – которого от этой именно настоящее™, подлинности, и следует писать с большой буквы. У него, ради полноты совершенства, должны присутствовать и все недостатки человеческие.
Но я отвлекаюсь. Итак – приходящий и уходящий Ив. Ив. И вдруг, уже довольно поздно, – опять Илюша.
Теперь они все уже определенно скрываются. Большевики, в ожидании «боя» от эсеров, занялись арестами. Пришли во фракцию и бессмысленно арестовали 20 мужиков, членов Учредительного собрания, всех, кого там застали.
Перейти на нелегальное положение все эсеры не могут. Их слишком много. Думаю, кончат тем, что разъедутся.
Я все-таки утверждаю, что свою линию эсеры выдержали до конца. Они сблокировали с собою всех, даже интернационалистов. Поставили себе задачу, избрали тактику, которой остались верны. Другое дело, что из этого ничего не вышло. Может быть, провиденциальная роль эсеровской интеллигенции в том, что у нее ничего не выходит.
Мы до четырех часов говорили вчера с Ил. вдвоем. Но это я расскажу после, а сейчас докончу сегодняшний день.
Нервное состояние пленников в Крестах – ужасно. Когда их сегодня ночью повели в подвал (скрывать), – они забыли о предупреждении и решили, что все для них кончено. Особенно волновались Третьяков и Коновалов. Ну, утром это объяснилось. Да что кадеты, люди непривычные, а любопытнее, что Авксентьев и Войтинский в Петропавловке тоже потрясены, Авксентьев совершенно не спит… Положим, теперь – то, чего никогда не бывало, и всякую минуту можно ждать всего.
Говорят, что на заводах волнения… Но это слухи. Газетный террор – факт. Везде красногвардейцы, и всякую, с муками вылизнувшую, газету красногвардейцы и матросы рвут, жгут, топят в прорубях. Увлекаются «революционством» до сжиганья и рванья своих собственных, где тут разбирать.
Похороны жертв расстрела состоялись сегодня тихо, без манифестаций.
Нащупывается неуловимое разделение власти. Очень странен и подозрителен этот комитет на Гороховой «по борьбе с контрреволюцией и саботажем». Главные буйства идут оттуда. Вероятнее всего, – это услужливые исполнители еще не высказанных или явно «несказанных» аспираций Смольного. Как былые погромщики при царе.
О чем же мы вчера ночью говорили с Ильей? Мы вернулись к корниловской истории. Я рассказывала ему о многом, фактическом, чего он не знал. Но ведь голые факты представляют собою такой дикий сумбур, что им отказываешься верить. Ничего нельзя понять. Лишь вооружившись фактами психологии, учитывая психологию каждого действующего лица, начинаешь открывать глаза, видеть и логическую ниточку.
Конечно, все еще сложнее, бесконечно сложно. Длинны слагаемые. Не нам распутать клубок истории. Причины не в личностях только, но и в личностях. Ибо личности тоже важны, тоже ниточки.
Вот грубая схема, которую подтвердила моя беседа с Ильей. Я ее повторю, хотя бы для себя.
Керенский. Человек не очень большой, очень горячий, искренний двойным образом, т. е. даже когда «делает» свой огонь. Человек громадной, но чисто женской интуиции – интуиции мгновенья. Слабость его также вполне женская.
Его взметнуло вверх. И там ослепило, ибо и честолюбие у него необыкновенно женское, цепкое, упрямое, тщеславное, невыдержанное, неумное, даже не хитрое, – но тем оно безмернее. Он не видел, да и не умел видеть людей, только всех боялся, всем не доверял. И чем дальше, тем больше. Конечно, он говорил себе, что думает лишь о России и революции (я хочу быть беспристрастной и объективной сейчас). Конечно, не имел он ни силы, ни ума достаточно, чтобы перед собой сознаться во лжи. Увидеть эту страшную (здесь – страшную!) нитку личного, упрямого тщеславного честолюбия, которая в него была ввита. Он инстинктивно боялся всякого, в ком подозревал силу. И, слабый, подозревал ее во всех. Подумать только! Ведь он именно с этой стороны, за это ненавидел и боялся Чернова (как мне доказал Илья, – а вовсе не за негодяйство и циммервальдизм, к чему он относился потрясающе легкомысленно. Глупо). Подозрительность, недоверие, страх все больше кидали, швыряли, шатали Керенского, заставляли его делать бессмысленные и беспорядочные прыжки. Направо – налево. Туда – сюда. Нет-нет – да-да! И тревожное прислушиванье, без слов, – где же он сам? Где? Там же? Не падет ли? О нет, он должен победить всех!
Корнилов. Это – солдат. Больше ничего. И есть у него только одно: Россия. Все равно какая. Какая выйдет. Какой может быть. Лишь бы была. Этим прямым стержнем Корнилов начинается и кончается. Его дело война, когда война, и раз от войны Россия сейчас зависит, то он свое дело для России хочет сделать, и сделать как можно лучше. Кто мешает – враг.
Легко, пожалуй, назвать это узким. Во всяком случае это цельно, просто, прямо и сильно. И бывают моменты истории, когда лишь цельность и сила – праведны, когда нужна лишь действенность и лишь при известной узости действенна действенность.
Корнилов вовсе не был против Керенского, он не мечтал ни о каком диктаторстве, не думал как-нибудь полновластно править Россией (смешно упоминать об этом). Он хотел делать свое дело, считая, что оно нужно, и оно, действительно, было нужно. Он верил, что Керенский любит Россию так же, как он, Корнилов, что Керенский будет делать для нее свое дело, а Корнилов свое, и это – одно дело.
Но Корнилов перестал понимать Керенского и заподозрил его по отношению к России, когда Керенский заподозрил его по отношению к себе и стал вилять и прыгать.
С этого момента начинается борьба: у Корнилова с Керенским – за дело России, у Керенского с Корниловым – за дело свое, за свое положение и власть. У Корнилова все было прямо и узко, как прямая линия. У Керенского – сложно, фантастично, туманно, интересно, болезненно и полусознательно преступно.
Теперь третье лицо: Савинков. Умный, личник до само-божества (у него и ум благодаря его биографии криво развивался), безмерно честолюбивый, но это уже другое, чисто мужское, честолюбие. Вообще это