только мужская натура, до такой степени, что в нем, для политика, чересчур много прямой гордости и мало интриганства. Людей видит, понимает, хотя может слепнуть (временно) к обожающим его или умно льстящим ему. Это, впрочем, ничему серьезно не вредило, ибо его снисходительность в подобных случаях все-таки не шла далеко, и все исчезало, чуть дело касалось дела. Какие бы у него ни были внутренние слабости и провалы, как ни велика его самоуверенность, – следует и должно признать в нем ту высокую меру силы и ума, которая делает его человеком очень замечательным. Я очень люблю его лично, но здесь желаю быть только объективной. Я ставлю вопрос: что перевесило бы, если б на одной чашке весов лежало его честолюбие, а на другой – Россия? Ставлю его для врагов Савинкова, которые очень желали бы ответить: о, конечно честолюбие! И не могут так ответить, ибо фактически и не было в данном случае двух чашек весов. Фактически: убеждения Савинкова, его честолюбие и служение России, и благо ее – оказались слитыми воедино.
Само ли так вышло, его ли это заслуга – не будем разбирать здесь. Но и враги Савинкова принуждены признать: у него не было внутреннего, слепого и низменного раздвоения Керенского.
Из трех главных действующих лиц это раздвоение, почти распадение личности, было у одного Керенского. История забросила его на слишком важное место, и потому раздвоение сыграло роковую роль. Оно послужило лишним толчком России к падению. Оно же, погубив Корнилова, погубив Савинкова, совершенно естественно погубило и самого Керенского.
Вот психологический ключ к августовской истории. Факты, положенные на эти ноты, разыгрываются стройной пьесой.
Звуки пьесы были вовремя подхвачены теми, кому она была нужна. И в первый раз со властью ворвался гаденький мотивчик «Мой милый Августин…» в «Марсельезу» (о, прозорливец Достоевский!). Ныне «Августин» победил в громовом хоре. «Марсельеза» умерла…
А наши «миропохабщики» вернулись пока ни с чем. Немцы им объявили: пожалуйста, если не желаете наши откровенно-похабные условия принимать – мы через две недели возьмем Ревель…
Сейчас, значит, им надо лгать. Будут лгать. Извернутся. Примут.
Очень страшно, серьезно страшно, что нас, России, подлинной, никто не понимает и не видит в Европе. Не слышит.
Уэллс написал Уильямсу письмо, свидетельствующее если не об их глухоте, то, значит, о нашей немоте. Пишет, что, может быть, большевики – настоящие, передовые революционеры, а мы, мол, так обуржуазились, что этого не хотим понять?..
Европа! Во имя вселенского разума, во имя единой культуры человечества – приклони ухо к нам! Услышь наш полузадушенный голос. Ведь и мы, хотя мы русские, мы люди одного Духа, мы – интеллигенты-работники той же всемирной нивы человеческой!
Мы умираем в снегах, залитых кровью и грязью. Но от нашей весенней революции мы не отказываемся; тем менее можем мы отказаться от нашего человеческого разума, проклинающего убийцу России, и от всех завоеваний человеческого духа – в эти звериные темные дни.
Европа, не забывай: мы с тобой, хотя ты не с нами.
11 января, четверг
Сегодня, после оттепели, 10° мороза. Снова Ив. Ив. в шубе. Черные дни!
Амалия звонила, что арестовали Минора. Неизвестно, где он. А вообще столько этих арестов, разгромов, обысков, расстрелов, убийств, грабежей-реквизиций, грабежей-обысков, грабежей просто, что – неразумно их перечислять. Разорили «крестьянский съезд». Мужики, кто остался цел, пошли с котомками по ночлежкам. А «вумные» мужики живут в «Астории», в номерах с ваннами (большевики).
Сегодня скромно и торжественного хоронили Шингарева и Кокошкина, воистину «невинно убиенных».
Сегодняшний день следует отметить как первый, когда совсем не выдали хлеба. Объявили, что кончился. Но у нас все время что-нибудь кончается, а потому неизвестно, когда же начинать голодные бунты? Их и не начинают.
Пришли по Николаевской дороге 37 вагонов будто бы с мясом и мукой. Но оказались набитыми, вплотную, трупами. Вот что нам присылает юг. И стоит.
Вместо разогнанного Учредительного собрания большевики, на тех же креслах Таврического дворца, рассадили сегодня свой большевицкий «Съезд Советов». Довольны, ликуют, торжествуют. Вот, говорят, наше Учредительное собрание, его не разгоним! Матрос Железняков, тот, который угрозами «прекратил» Учредительное собрание, говорил на этом съезде речь. Что они, матросы, «не остановятся не только перед сотнями или тысячами жертв, но даже перед миллионами» (sic). А Учредительному собранию он «выражает презрение». Ну, был «покрыт овациями».
Любопытно: сейчас верны «правительству» и действуют активно главным образом матросы и мальчишки-красногвардейцы, вместе с той уймой оружия и орудий, в которой они увязли. Солдаты торгуют на улицах, сидят в казармах или бурно танцуют с «барышнями» на бесконечных «балах». (Всюду объявления об этих солдатских балах.)
Относительно политики пришли в полумаразм. Солдат Басов, что «светил лампочкой» матросам, когда те убивали Шингарева и Кокошкина, – дезертир, явившийся с фронта и немедленно записавшийся в красную гвардию. Он, по выражению следственного левого эсера Штейнберга, «дитя природы», а по всем видимостям – абсолютный кретин, та «горилла», которая и делает всю «большевицкую массу».
Матросы, в благодарность, что «посветил», подарили ему кожаную куртку с тут же убитого Шингарева. Ее горилла понесла в деревню Волынкину, – переделывать для себя.
Левые эсеры признались, в частном разговоре, что Гороховая, 2 – это их «охранное отделение». Там, конечно, есть уже и опытные филеры, из старых. Всякий день строятся какие-нибудь «заговоры». Разгромы типографий (всеобщие) происходят даже без ведома Смольного, под самыми разными «ордерами». Красногвардейцы притом увозят и выносят все имущество. Когда жалуются в Смольный, – там снисходительно пожимают плечами.
Всячески муссируются слухи о «революционном движении» в Вене. Думаю, в данный момент дураков других не найдется и сейчас ничего подобного не будет.
Для памяти хочу записать «за упокой» интеллигентов-перебежчиков, т. е. тех бывших людей, которых все мы более или менее знали и которые уже оказываются в связях с сегодняшними преступниками. Не сомневаюсь, что просиди большевики год (?!), почти вся наша хлипкая, особенно литературная, интеллигенция так или иначе поползет к ним. И даже не всех было бы можно в этом случае осуждать. Много просто бедноты. Но что гадать в разные стороны. Важны сегодняшние, первенькие, пошедшие, побежавшие сразу за колесницей победителей. Ринувшиеся туда… не по убеждениям (какие убеждения!), а ради выгоды, ради моды, в лучшем случае «так себе», в худшем – даже не скажу. Вот этих первеньких, тепленьких, мы и запишем.
Запишу их за чертой, как бы в примечании, а не в тексте, и не по алфавиту, а как они там, на той ли другой службе у большевиков, выяснялись[52].
Пока – букет не особенно пышный. Больше всех мне жаль Блока.
Он какой-то совсем «невинный». Ему «там» отпустится… но не здесь. Мы не имеем права.
Об Илье ничего не знаю. Да и ни о ком. Все скрываются. Все нелегальны.
12 января, пятница
Утром позвонили, что умер старик Слонимский. Потом сказали, что арестован музыкант Зилотти (опять!). Это друг Ив. Ив., и он сегодня с утра мыкался. Напрасно. Искал Луначарского, того самого, который в июльские дни «скрывался» у Ив. Ив. и погано трясся от страха. Но теперь Луначарский отказал Ив. Ив. выпустить старого музыканта на поруки. Пусть, говорит, сначала признает мою власть. А то я его уволил в отставку, он ушел, положим, – но из-за этого хор оперный забастовал. Если же его окончательно убрать, то хор можно подвергнуть репрессиям – запоет!
Комментарии лишни. Европа, взгляни!
Вечером были наверху. Там Суханов из «Новой жизни» и его большевичка Галина (что в демонские очи Троцкого влюбилась). Она с виду обыкновенная макака.
А с ним все-таки очень тяжело. Хоть он на Съезде и в оппозиции – он очень противен. Привязывался, почему мы нейдем «глядеть» на съезд, с точки зрения «аттракциона». Невероятный цинизм. А позиция – что-то вроде позиции «неделанья», как давно у интернационалистов «Новой жизни». Ни того, ни этого – и чего угодно, в конце концов.
Ив. Ив. совершенно прав, говоря, что не пойдет на «съезд», как не пойдет «глазеть» на смертную казнь.
Сегодня внезапно – 3° тепла! Вот и живи тут. Абсолютно никто не знает, чем все это кончится. Иные предрекают, что власть перейдет просто к матросам и красной гвардии.
Недавно убили красногвардейца. Женщины исцарапали ему лицо ногтями.
Самосуды на улицах ежедневны.
Финляндия отрезана. В Выборге восстание красногвардейцев. Но вытребованы (по слухам!) шведские войска…
Господи! Хоть бы шведы нас взяли! Хотя бы немцы прикончили! О, если б проснуться!
13 января, суббота
Замечательный день, его надо отметить особо. Большевики постановили: войны не вести, мира не подписывать. И еще: реквизировать весь золотой запас, на миллиард с чем-то. Выслать всех румын.
Продолжается «самоодобрение» на съезде.
Убийц Шингарева и Кокошкина посадили в тот же Трубецкой бастион, где сидели убитые. По этому случаю (?) в крепость никого из Красного Креста не пропустили.
15 января, вторник
Девятого января я писала, что Троцкие вернулись из Бреста с откровенно-похабными германскими условиями мира. И я указывала дальше (слишком ясно было!): «Сейчас, значит, им надо лгать. Будут лгать. Извернутся. Примут».
Эти извороты и происходят, причем все делается быстрее быстрого, ибо на этом III Съезде самоодобрение у них развито до последних степеней. Всякую фразу, независимо от ее смысла, покрывают, даже перекрывают, аплодисментами (например: «Убит солдат и двое рабочих»… аплодисменты!) и перманентно поют «Интернационал». Вчера «одобряли» постановление Троцкого к уже решенному миру, который и Троцкий назвал «не честным миром, а миром-несчастьем»… И вновь в Брест уехал. Таким образом, мы уже имеем все, кроме чести, совести, хлеба, свободы и родины. «Вир хабен похабен мир».