торопиться, в своих же, в своих собственных интересах!
Германия скорее могла бы понять это, но, как сказано, она ожидовела и оглупела. И воображает, кстати, что, сама разведя у нас культуру этих бацилл, сумеет с ней обращаться, что она, Германия, застрахована. Посмотрим!
Что-то роковое в недальновидности Европы.
Чума опаснее штыка.
8 февраля, четверг
Почти не верю, что мы все это перенесем, переживем и увидим хоть полоску зари.
Но что же? Будем записывать, пока есть силы и разум. Наступление – шествие – немцев продолжается, почти церемониальным маршем. Они уже за Минском, подходят к Пскову. На юге – не так далеко от Киева.
Большевики совершенно потеряли голову. Мечутся: священная война! Нет, – мир для спасения революционного
Петрограда и советской власти! Нет, – все-таки война, умрем сами! Нет, – не умрем, а перейдем в Москву, а возьмут Москву, – мы в Тулу, и мы… Что, наконец? Да все, – только власти не уступим, никого к ней не допустим, и верим, германский пролетариат… Когда? Все равно когда…
Словом, такой бред, что и мы понемногу сходим с ума. Тут же они лихорадочно ждут милосердного ответа из Двинска (на последние мольбы остановить движение), тут же издают неслыханные приказы о всеобщей мобилизации – «от 17 до 60 лет обоего пола!» – с обещаниями «тех буржуев, которые прежде отлынивали от войны» (буржуи?!), «стереть с лица земли». Впрочем, буржуев приказано «стереть» во всяком случае, и лишь непонятно, сначала ли их стереть, а потом мобилизовать, или наоборот.
Наши банды, при одном слухе, что немцы недалеко, – удирают во все лопатки, бросая ружья. Здесь – схватили 27 поездов и в количестве 40 тысяч подрали в Москву. Первыми исчезли всякие «Советы» и «Комитеты». Если хулиганье до немцев успеет пограбить жителей вовсю – тем хуже для жителей.
Около Минска собрались на грандиозный митинг. Говорили полдня. Подумывали – не начать ли сопротивляться? Но тут заслышали немцев – и только пятки засверкали. Даже пешком дерут.
Германцы в плен их не желают брать: обезоружат (кого застанут) и вон, ступай откуда пришел.
Вся —
…растерянная челядь,
И мечется, и чьи-то ризы делит,
И так дрожит за свой последний час, —
что, видимо, обезумела вдрызг. Рядом с повелениями кого-то «стирать», в кого-то «стрелять», – чтобы немедля ставить памятник Карлу Марксу! Что «власть на это не пожалеет денег», честное слово!
Приказали это напечатать во всех газетах, вместе с мобилизацией, расстрелом буржуев и – оправдыванием себя на тот случай, если еще получится милость из Берлина и можно будет «покрасоваться».
«Центробалт», однако, уже навесил флаги черные, анархические. Уж им ни Дыбенко, ни Крыленко, – на всех начхать.
У нас с утра сегодня люди, люди… К вечеру пришел Карташёв – в первый раз. Ничего, он, по-моему, даже поправился в заключении.
Да, да, кто спорит, эсеры уже абсолютно бессильны. Но какое-то, когда-нибудь, да будет же Учредительное собрание. Вообще нельзя, невозможно пустить себя на тот океан отчаяния, в котором плавают кадеты. То есть самые умные, нежные и честные. Ибо другие просто ждут, когда все к ним подплывает (если подплывает).
Выпустили Заславского, Кливанского, Сорокина, Аргунова. Сидят: из видных эсеров – Гуковский и Авксентьев; из бывшего правительства: Терещенко, Рутенберг, Киш кин, Пальм и нс кий.
Единственная злая отрада сегодняшнего дня: на Шпалерной ограбили знаменитых большевиков Урицкого и Стучку. Полуголые, дрожа, добрались они до Таврического дворца.
До сих пор Стучки с Блоками, Разумниками и Бенуа грабили по ночам Батюшковых и Пешехоновых. А вот, наконец, «унтер-офицерская вдова сама себя высекла»…
Если б они сами себя разорвали! Но они сначала Россию разорвут, а потом уж их разорвет. Да уж когда бы ни разорвало – поздно! Поздно!
Неужели я еще надеюсь, все-таки?.. Не признак ли это, что и я в бреду?
Надо поспокойнее.
Стоят морозы, 10°, 11°. Светло. Но я сижу поздно по ночам, утром тяжело вставать. Опять входить в это кровавое колесо!
Пожалуй, это правда, что теперь важнее вглядываться не в русское, а в международное положение дел. Но мы уж так «сепарированы», что знать можно очень мало, строить же понимание на догадках, слухах и вероятиях – не могу. Не привыкла.
9 февраля, пятница
«Совершенно немедленно» приказывается, опять и снова, кого-то стирать, кого-то пресекать, – паническая несовместимая чепуха заплетающимся языком.
Германцы благополучно продвигаются. Будто бы ответили (передано, впрочем, как сомнительный слух, не верю этим «перехваченным радио»), что «мир будут заключать в Петрограде». Однако Ленин до того обалдел, что предложил выселить из Петербурга в 24 часа всех женщин и детей. Замяли; сами видят, что не в себе человек.
«Удёрники» серые так и льются с фронта. Через Петербург заливаются дальше. Поплыли вон отсюда и всякие представители «господствующего класса»: рабочие, дворники, ломовые. Очень нужно рыть окопы – не хотим! Когда сядут главные удёрники на свой заготовленный блиндированный поезд – неизвестно. Запретили, с официальными проклятиями, все газеты, кроме двух. Эти оставлены для того, чтобы завтра было где печатать официальную ругань. Ее так много, что на другой, ненасильственный, текст места почти не хватает (1-я и 2-я страница регулярно наполняется этой дрянью, всякими «совершенно немедленными» приказами и «опасностями социалистического отечества»).
Нет, не разорвет их вовремя. Ведь все у нас – поздно!
Кронштадт трепещет. Глядит вверх: нет ли аэропланов?
11 февраля, воскресенье, днем
Немецкие условия получены (?). В ЦИК приняты большинством 7 против 4 при 3 воздержавшихся. Похабнейший из миров будет подписан. Этим покупается отсрочка (долгая? недолгая?) свержения большевиков.
Вечером
Да, решилось. Чтоб еще посидеть на России, трусливые мерзавцы отдают все, что им не жаль (т. е. почти всю, верно, Россию, кроме куска, выпрошенного, чтобы самим доесть). С доеданием придется им спешить. Ибо есть в немецком «мире» тугие условия для них. Например – убраться со своей «властью» из Финляндии и Украйны, разоружить «красную армию» (а гвардию?), не лезть в занятые немцами области ни с какой своей пропагандой.
И уж конечно Германия не шутками будет требовать исполнения этих условий; ведь сегодня она заняла Остров, завтра, быть может, займет Псков.
Никогда нельзя угадать ни всей меры безобразия, ни всей глубины мерзости делываемого, пока не доделается, не довершится. Жизнь слишком махрова в своих воплощениях. Вот, мы твердо знали, что эти господа примут любой немецкий мир, знали с момента их отправления к Ктольману. Но такого выверта, такого «мира» – все-таки не ожидали. Это уж как будто и роскошь.
Предвиденное исполняется, но с излишками, недоступными робкому человеческому воображению.
После принятия «мира» загудели по городу фабричные гудки, застонали странно, черные, ночные. Сзывают на митинги, надо же объявить радостную весть, надо в полчаса «повернуть на обратно»: ведь три дня надрывались о «красной непобедимой армии», призывали «всех-всех-всех» к оружию, метались, как бешеные кошки.
Утром лишь в «Речи» (из не ихних – только одна «Речь – Век» существует) было о принятии Центральным исполнительным комитетом немецкого владычества. В ихних же газетах все было смазано и еще кричалось, вопилось о «новой армии» и войне… на всякий случай, чтоб не сразу.
А сегодня воскресенье, вечерних нет, завтра не будет никаких. На отдыхе обрабатывают свой «народ», успеют. Будут «покрыты аплодисментами».
Вот когда я больше не могу писать.
Да будут прокляты слова, дела и люди. Да будут прокляты.
Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек зверь – я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.
12 февраля, понедельник
А писать все-таки надо. Буду. Пишу. Немцы уже в Пскове. Разъезды их в Белой и, кажется, под Лугой. Ревель тоже взят. Большевики еще мечутся. Официально восторжествовало «принятие» немецкого мира; спешно запосылали новую делегацию. Но долго не могли найти желающих, Иоффе и прежние отказались. Поехал Карахан с несколькими евреями (русского – ни одного). Неизвестно, докуда доедут.
Ленин непреклонен в требовании – по его собственному выражению – «позорного» мира. «Условий его мы все равно выполнять не будем», – утешает он далее (а немцы что же, дураки? Позволят?) и нисколько не боится неистовой внутренней ругани, которая у них поднялась. Объявил, что если не будет позорного мира, то он, Ленин, «уйдет в массы» (кажется, подразумевается, Преображенский полк) и с этими «массами» явится свергать несогласных большевиков. Их, однако, не очень много, главный какой-то Бурханов (?), а больше левые эсеры гомозятся. (На что же они знаменитую телеграмму-то посылали?)
Все при этом согласны, что воевать мы не можем. Крыленко назвал положение на фронте «более чем отчаянным». Солдаты уходят, даже не портя путей и оставляя вооружение. Мало того, и все матросы поубегали с судов, бросив их на произвол судьбы. Фактически происходит непонятное: с одной стороны, мобилизуют «красную армию»; приказы, хлопоты, призывы, раскрыли арсенал… и, с другой, имеют курьеров с мольбами о «мире», в условия которого – это уже сказано – входит полное разоружение.
Вчерашними гудками будили рабочих неизвестно для чего, тоже надвое: не то для «совершенно немедленной» мобилизации, не то для внедрения в них приятного отношения к новому «миру».
Пишут (у себя, другие газеты периодами запрещаются все), что «массы» рабочих пошли в «красную армию»; но пока эти массы – 140 человек. Гарнизонные солдаты и ухом не повели. Отсюда, по доброй воле, да с немцами воевать? Даром они, что ли, «социалистами» заделались? И никогда, ни малейшей «красной армии» Троцкие не устроят себе, пока не объявят в своем «социалистическом отечестве»