Видит – человечек. Ив. Ив. то, се – человечек слушает добродушно. Слушает, но как-то… отсутствует.
Ив. Ив. к нему по-хорошему:
– А вы кто же такой сами по себе будете?
– Да я – слесарь…
– Ну, а я – доктор. Никаких я юридических наук и законов не знаю, вы тоже, думаю, не знаете, ну и давайте мы говорить просто по-человечески.
Стали говорить по-человечески. Однако слесарь усумнился, по какому «пункту» выпустить, например, Сухомлинова?
– Да хоть бы по тому, что ему 70 лет!
Но слесарь решил запросить Москву. Кто его знает! А с меня, говорит, «спросится».
Разговорились по душам, слесарь признался, что как его посадили за стол – он даже обомлел. Слышал – есть английские законы, есть французские, а он – ни английских, ни французских, ни русских – ну просто ничегошеньки!
Неловкое дело. Ну, для нашего правления – и слесарь управит. «Рабочее» правление.
Холод, 10—7° морозу. Ясное солнце. Мертво.
Вчера вяло «праздничали» (не на улицах). А я не нарочно, но как-то символично пропустила вчерашнюю «годовщину». Ведь надо бы не праздновать – панихиду служить по нашей революции.
3 марта, суббота
В Москве, на знаменитом съезде, «мир», как было предуказано, ратифицирован. Левые эсеры грозят, клянутся, что уйдут, уходят, уже ушли… но тут как тут. Ленин их прямо в морду называет «дураками», плюет на них… ничего, оботрутся.
Какая мудрость в том, чтобы не ждать. Когда кругом меня трепетно и, казалось, не без оснований, ждали, и так, что вот-вот… благословенный крах у дверей… я изо всех сил стараюсь не впасть в этот соблазн, защелкнуть внутреннюю задвижку. И это мне удавалось. Да, да, будет как было, большевики будут сидеть, у нас будет наша террористическая коммуна, и немцы будут поддерживать наше «советское правительство», и все так будет до… Я не знаю. Не мое дело знать времена и сроки.
Массовый террор в России я описывать не хочу. В Симферополе вырезали две улицы «буржуев». В Ялте… столько убийств, утоплений с ядрами на ногах, что теперь… мертвецы одолевают город, всплывая в бухте в стоячем положении. В Глухове… нет, не стоит. Вот только еще – торговля рабынями на юге: «герои» навезли, убегая с кавказского фронта. Продают женщин рублей по 30–25, сбили цену, много навезли, а первые шли по 100—75.
Забыла отметить, что нынче в ночь, около 5 ч. утра, перебудили весь наш дом. (Я еще не ложилась, только что хотела.) Прямо у наши окон – буквально, красноармейцы, лошади, пулеметы и тяжелые орудия. Зачем и во что они хотели палить из этих пушек – о сю пору толку не добиться. Какая-то война с солдатами, ибо они целились на казармы, – мы окружены всякими.
Из углового дома справа выгнали всех жильцов, будет, мол, артиллерийская стрельба. Долго стояла около нас, у сада, «грозная» эта армия. Дима говорит (он выходил на улицу с домовыми сторожами), что главные действия этих доблестных красных вояк – перманентная ругань. Матерщина – топор вешать; плотно набили ею улицу.
Кажется, «враги» сразу сдались, ибо к рассвету матерщинники отъехали и пушки увезли, ничего не расстреляв.
Сегодня газеты косноязычно и с глуповатым видом пишут (они теперь только так и пишут), что «в Преображенском полку велась белогвардейская пропаганда» и красноармейцы должны были этот полк и еще какой-то разоружить… или арестовать… или, – словом, вялая чепуха.
Вечером звонок сверху. Ив. Ив-чу опять стало худо, опять с хлопотами о заключенных переутомился. Были мы там. Лежит.
6 марта, вторник
Все на своих местах. Я верна себе и ничего не «жду». Дыбенку арестовали. Левые эсеры? Одни – ушли («На Волгу! Подымать восстание!»), другие – благополучно остались. У нас коммуна как коммуна, дело привычное. Немцы, взяв после Киева Николаев и Одессу, преспокойно подвигаются к Харькову. Большевики забеспокоились опять, но не очень: в Москве-то «мир».
На днях всем Романовым было повелело явиться к Урицкому – регистрироваться. Ах, если б это видеть! Урицкий – крошечный, курчавенький жидочек, самый типичный, нагляк. И вот перед ним – хвост из Романовых, высоченных дылд, покорно тянущих свои паспорта. Картина, достойная кисти Репина!
Но страницы Истории – этой книги, которую так трудно порою читать, – перестали для меня быть иллюстрированными. С самого октября. Почти ни одного из октябрьских мерзавцев я не знаю в лицо. И редко жалею об этом.
Сегодня был француз Думерг, парижский корреспондент. О, как французы ничего у нас не понимают.
17 марта, суббота
Запад. Запад… Расстреливаемый Париж…
Кричу (пусть безгласно, как во сне) мужественной Франции: да, да, мы знаем, сейчас не только германские руки кровавят вас, вас душит сверх и труп России. Мы, сознательные русские люди, повинны тоже и так же: мы бессильные рабы. Вы правы, проклиная нас. Но мы и не хотим вашего прощенья. Когда и в чем Россия искупит свою вину перед Европой? Не знаю. Но я верю; это будет, будет.
Я верна себе. Я – здесь – ничего не жду. И, кажется, все, мало-помалу, приходят к тому же.
Вчера на минуту кольнуло известие о звероподобном разгроме Михайловского и Тригорского (исторических имений Пушкина). Но ведь уничтожили и усадьбу Тургенева. Осквернили могилу Толстого. А в Киеве убили 1200 офицеров, у трупов отрубали ноги, унося сапоги. В Ростове убивали детей, кадетов (думая, что это и есть «кадеты», объявленные «вне закона»).
У России не было истории.
И то, что сейчас происходит, – не история. Это забудется, как неизвестные зверства неоткрытых племен на незнаемом острове. Канет.
В расстреливаемом из пушки «La colossale» за 120 километров Париже, во всем сегодняшнем походе на Францию чувствуется неслыханное напряжение немцев. Даже какое-то надрывное. Если они и на этот раз ничего не достигнут… впрочем, не надо говорить.
Нам немцы дают догнивать, поддерживая большевиков. И даже особой заботы, чтобы с этой падали черви не расползлись, не замечается. На юге украинцы, с небольшой помощью немцев, взяли Полтаву и еще что-то. Вяло.
Мы здесь живем сами по себе. Кто цел – случайно.
До последнего дня – морозы 13–15°. Нынче оттепель. Вонь. Всюду лежат неубранные лошади.
Каждый день кого-то расстреливают, по «районным советам».
27 марта, вторник
Время почти не проходит. На западе сраженье длится. Только в эту сторону мы еще смотрим, что глядеть на Россию, ее нет.
Ни японские десанты, ни советские ультиматумы не занимают никого. Рада с Германией взяли уже Екатеринослав и Харьков. Тоже неинтересно. Безумно скучные слухи из Москвы. Большевики там, конечно, буйствуют, расстреливают, газеты закрыли сплошь и «навсегда» (даже «Русские ведомости»). Разлагаются и там, и здесь. Здесь у них все комиссариаты заняты ворами и старыми охранниками.
Мы тупо дичаем. Только и думаем: взят Амьен или нет? Стоят солнечные дни. Падают карнизы. Я не выхожу.
30 марта, пятница
Сегодня опять плохо на Западе. Сегодня известия об анархической бойне в Москве.
Сегодня мы, наконец, бесповоротно потеряли К.
6 апреля, пятница
Подтверждается, что убит генерал Корнилов под Екатеринодаром…
…Открой, Господь, поля осиянные
Душе убитого на поле чести…
Корнилов – наш единственный русский герой. За все эти страшные годы. Единственная личность.
Его память, одна, останется, не утонет в черной гнилой гуще, которую хотят называть «русской историей».
14 апреля, суббота
Кажется, опять придется писать. Событий нет (т. е., конечно, все полно событиями, только мы к таким до полного безумия привыкли), но в атмосфере чувствуется новое смущение. Очень, однако, неопределенное.
На Западе первым вихревым натиском немцы ничего не достигли. Продолжают. Сражения вновь разгораются. Запад – это теперь для нас единственное… И мы вполне бескорыстны, ибо что Запад изменит для нас!..
У нас немцы с украинцами взяли уже и Курск, и… Крым. С севера немцы с финляндцами взяли окончательно все, чуть ли не Сестрорецк. Наши коммунары поговаривают о «защите Петрограда», но вяло, а в конце концов понять ровно ничего нельзя, так как одна нелепость громоздится на другую. Германцы распоряжаются большевиками, как своими слугами, но слуги эти из рук вон бестолковы, и удивительно, что Германия не теряет терпения. Послала Мирбаха в Москву (а большевики послали в Берлин еврея Иоффе, комизма не расхлебать!). Что за фигура Мирбах – мы не знаем. Слышно, что он не совсем доволен «услужающими». Они, по мановенью германского пальца, разорвали с союзниками окончательно и готовы на дальнейшие знаки преданности. А Мирбах кривится, точно ему с большевиками… неуютно. Говорят (это лишь слухи, слухи!), что Мирбах закидывает удочки, обещая всякой приличной части России помочь создать власть, растерев большевиков в порошок, лишь бы эта власть признала Брестский мир. Даже в Брестском мире обещают уступочки! Что это значит, если это так, если
Мирбах действительный и полный выразитель германской политики? Не хочет ли Германия быть против Дальнего Востока вместе с Россией? На востоке – сибирское правительство, признанное союзниками. Без войск, но обнадеженное обещанием помощи со стороны Японии и Америки. Не думает ли Германия, что если мотнуться туда, то лучше с Россией, а не с большевиками?
Впрочем, бесполезно гадать, а мы ничего не знаем. Мы даже не знаем, действительно ли закидывал Мирбах свои удочки. А если и закидывал (если!), то можно ли положиться, что это – политическая линия господствующей Германии? Мирбах – это уже наверно – никаких никому даже приблизительно официальных предложений не делал. Возможно, что он, будучи здесь, понял яснее «дружественных большевиков», и пока те, оттуда, из Берлина, видят еще в них выгоднейшую цацу, Мирбах уже задумывается и робко пробует почву, на всякий случай…
Пока – россияне продолжают еще балдеть. В деревнях только перья летят – дерутся друг с другом. В столицах бушуют анархисты. Этих своих вчерашних друзей большевики, в угоду немцам, уже расстреливали в Москве из пушек. Но анархисты не унывают. Здесь взорвались сами, однако продолжают грозить. К ним переходит осатанелое матросье, с которым Троцкий уж не кокетничает, не зовет «красой и гордостью» своей, а приказывает разоружать. Да тут же и Дыбенко пошел на Крыленку, Крыленко на Дыбенку, друг друга арестовывают, и Коллонтайка, отставная Дыбенкина жена, тоже здесь путается.