Ежедневно декреты. На декабрь объявили какую-то миллиардную военную контрибуцию. Однако неизвестно, что им делать, когда, придя к «обложенному буржую», найдут они у него лишь кусок конины, поджаренный на касторке. Мебель конфисковать? Но ведь она, вся, и так уж давно, по декрету, ихняя… Затруднительное положение…
Взятки берутся (когда есть что взять) уже почти официально. И жулье, даже интеллигентное, процветает – в зависимости от ловкости рук.
Горький все, кажется, старинные вещи скупил, потянуло на клубничку, коллекционирует теперь эротические альбомы. Но и в них прошибается: мне говорил один сторонний человек с наивной досадой: за альбом, который много-много 200 р. стоит, – Горький заплатил тысячу!
Вячеслав Иванов (рассказывал Карташёв) пошел было с голодухи к большевикам, но зря; ничего не получил, так же с голоду умирает.
Директор Тенишевского училища живет без прислуги, жена его (тень!) колет дрова. Едят конину с селедками. Весь он полуразрушенный, страшный…
Что же еще написать? Не знаю, право.
25 ноября, воскресенье
Мы еще живы. Всякий день равнодушно этому удивляемся.
В Германии еще Шейдеман. Всякий день владыки наши уверяют, что завтра воцарится Либкнехт.
Драконовские условия перемирия Германией выполняются. Флот разоружен, интернирован. Английская эскадра была в Киле, в Копенгагене. Проскользнула весть, что появились английские суда и в Балтике. Тотчас, конечно, неунывающий Зилотти (живет в 4°, оторванный от семьи) телефонировал радостно: «Наша родная – в Либаве!»
Большевики нет-нет и задумаются. Хотели было одну минуту, эвакуировать из СПб. снаряды, оружие и все продовольствие. Потом как-то не вышло. Но, очевидно, косят глазом: вдруг-де союзники придут и возьмут «красный Питер»? Если придут, то (в этом и большевики не сомневаются) – немедля и возьмут. Ибо голая и «доблестная» Красная армия не боится ни пустых городов, ни наших горе-белогвардейцев; но первого солдата она испугается насмерть. Когда под Нарвой разорвало их же снаряд – 1600 человек из 2000 немедля удрали.
Но бедные англичане опять, кажется, и этого не понимают.
Свирепствует сыпной тиф. В больницах кладут вповалку, мужчин и женщин.
Морозов больших нет, но каждое полено стоит 5—10 рублей, а потому приходится и дома сидеть если не в шубах, то в пальто.
Москвичам, говорят, хуже нашего. Там холод неисцелимый, 3°—4° в комнатах, а голод… гомерический, ибо все реквизируется для «правительства». Кругом Москвы – бунты: крестьяне не хотят мобилизоваться.
В Пятигорске расстреляли как «заложника» и с Машука сбросили генерала Рузского. Того самого, что бывал у нас в Кисловодске. Больной и невинный болтун с палочкой, немножко рамолик, за ним всегда ходили жена и дочь, офицеры молодые к нему были добродушно-нежны. Он отечески ворчал на них, целовался с ними, бодрился и постоянно хворал воспалением легких.
Успокоился.
2 декабря, воскресенье
Мне стыдно перечитывать мой дневник прошлого года. Но это очень поучительно. Видишь, какие там все были детские игрушки и как, вообще, немужественно и бесполезно – ныть. Я и не буду, а некоторые параллели хочу провести.
В прошлом году у нас было масло, молоко – вообще что-то было (например, магазины, лавки и т. д.). Теперь черная мука – 800 р., каждое яйцо – 5–6 р., чай – 100 р. (все, если случайно достанешь).
В прошлом году я могла читать с эстрады свои стихи (да ведь и печать была, Господи!), а нынче, на днях, профессор Сперанский, со всеми разрешениями, вздумал назначить вечер в память Достоевского, публики собралось видимо-невидимо (участвовал Дмитрий, а он привлекает), – а в последнюю минуту явился «культурно-просветительный Совдеп» и всю публику погнал вон. Нельзя. Накануне изгнали Амфитеатрова. Грозили винтовками.
Вот наше телесное и душевное положение.
В прошлом году мы могли думать о каком-то «пределе»! Предела, очевидно, и сейчас нет. Мы еще не едим кожу, например (у меня много перчаток). И, вот, сижу сейчас все-таки за столом и пишу… хотя нет, пишу я уже незаконно, случайно…
В прошлом году мы возмущались убийством Шингарева и Кокошкина, уверяли, что этого нельзя терпеть, а сами большевики полуизвинялись, «осуждали»… Теперь – но нужно ли, можно ли подчеркивать эту параллель? О ней кричит всякая страница моего дневника – последних месяцев.
И, наконец, вот главное открытие, которое я сделала: давным-давно кончилась всякая революция. Когда именно – не знаю. Но давно. Наше «сегодня» – это не только ни в какой мере не революция. Это самое обыкновенное кладбище. Лишь не благообразное, а такое, где мертвецы полузарыты и гниют на виду, хотя и в тишайшем безмолвии. Уж не банка с пауками – могила, могила!
На улицах гробовое молчание. Не стреляют (не в кого), не сдирают шуб (все содраны). Кажется, сами большевики задеревенели. Лошадей в городе нету (съедены), автомобили, все большевицкие, поломаны и редки. Кое-где, по глухому снегу, мимо забитых магазинов с сорванными вывесками трусят ободранные пешеходы.
Но спешно отправлены в Вологду, в «каторжные работы», арестованные интеллигенты (81 чел.), такие «преступники», как Изгоев, журналист из «Речи», например. Очень спешили, не дали привезти им даже теплой одежды. Жену Изгоева при проводах красноармеец хватил прикладом, упала под вагон; вчера служила в столовой журналистов вся обвязанная.
Не это ли «революция»?
Вчера я проснулась с острым стыдом в душе. Не позорно ли, что еще недавно, лежа в таком виде, мы ждали англичан! Приди, мол, господин, возьми меня!
А они и не подумали прийти. То «не приходили» немцы (я, впрочем, знала, что они не придут), потом такими же «неприхожденцами» сделались союзники. Об этих я все-таки думала иногда, что они могут прийти, не ради нас – ради себя. Ведь нельзя же было предполагать, что они так сразу – германской слепотой ослепнут.
Но теперь я говорю: пусть! Пусть, черт с ними, сидят большевики! Пусть история идет, как ей назначено. Ведь вот «есть правда на земле», возмездие Германии – произошло на глазах. Картина выпукло-ясная. Точно в прописях. А теперь – черед следующих, кто зарвется…
Царства Либкнехта еще нет. Нашу «советскую» делегацию в Берлин не пустили.
Мы по-прежнему ничего не знаем. Кладбище.
15 декабря, суббота
Кладбище. Отмечу только лестницу голода. Нет, конечно, той остроты положения (худого), которая не могла бы длиться. Но до сих пор все ж питались кое-как нажульничавшие и власть. Она же упитывала красноармейцев. Теперь у комиссаров для себе еще много, но уже ни для кого другого, кажется, не будет.
Сегодня выдали, вместо хлеба, ½ фунта овса. А у мешочников красноармейцы на вокзале все отняли – просто для себя.
На Садовой – вывеска: «Собачье мясо, 2 р. 50 к. фунт». Перед вывеской длинный хвост. Мышь стоит 2 р.
Никто ни о каких «спасительных англичанах» более не думает. А что они о нас думают? Должно быть, что-нибудь простое; как-нибудь очень просто, как об Индии, например. Что ж, Индия часто вымирает от голода, и ничего.
Многие сходят с ума. А может быть, мы все уже сошли с ума?
И такая тишина в городе, такая тишина – в ушах звенит от тишины!
29 декабря, суббота
Мы еще живы, но уже едва-едва, все больны. Опять рвемся уехать, просто хоть в Финляндию.
Блокада полная. Освобождения не предвидится. Вместо хлеба – ¼ фунта овса. Кусок телятины у мародера – 600 р., окорок – 1000. Разбавленное молоко 10 р. бутылка, раз-два в месяц. Нет лекарств, даже йода. Самая черная мука, с палками, 27 р. фунт. Почти все питаются в «столовках», едят селедки, испорченную конину и пухнут.
Либкнехт (спартаковцы-большевики) еще не воцарился, но сегодня вести, что в Берлине жестокое восстание. Именно потому, что оно «жестокое», т. е. какая-то настоящая «борьба», – больше вероятия, что Либкнехту не удастся так вожделенно воцариться.
Сегодня видела Вырубову. Русская «красна девица», волоокая и пышнотелая (чтобы Гришка ее не щипал – да никогда не поверю!), женщина до последнего волоска, очевидно тупо-упрямо-хитренькая. Типичная русская психопатка у «старца». Охотно рассказывает, как в тюрьме по 6 человек солдат ее приходили насиловать, «как только Бог спас!».
Тем острых мы старались не касаться. Кажется, она не верит царским смертям и думает, что еще все вернется.
5 января 1919, суббота
Годовщина однодневного Учредительного собрания. А я едва вспомнила… Да и помнить нечего. Да и ничего мы уже не помним.
В Берлине шейдемановцы, после жестокой бойни, победили спартаковцев (большевиков). Так что Либкнехт не только не воцарился, но даже убит. Будто бы его везли арестованного и застрелили за попытку бежать. И эту чертовку Розу Люксембург тоже убили. Ее, будто бы, растерзала толпа. Жаль, что нашего К.Радека, кстати, не растерзала. Уж заодно бы!
Это восстание как будто параллельно нашему июльскому. И тут же ясная, резкая разница. У нас Керенский, после июля, едва-едва арестовал мелких большевиков (кажется, до хлыща Луначарского только). Ленин и Зиновьев открыто «скрывались» сначала в Кронштадте, а затем на Петербургской стороне, где буквально все знали их точнейший адрес. И Ленин ежедневно, под собственным именем, призывал к перевороту в своей газете (незакрытой!), даже твердо обещал переворот, с указанием чисел. Троцкий и не двинулся, работал в Совете с полной явностью. Цвел все время, а когда подвезло «счастье», вполне безумное (Корнилов), – расцвет получился полный, и собственно «воцарение» большевиков совершилось за два месяца до официального. Ведь уже тогда Троцкий был председателем Совета, уже тогда проходили организованные скандалы на всех «совещаниях», на «демократическом», в «предпарламенте» и т. д. Ну а германским большевикам в их «июле» сразу не поздоровилось.
Какой бы «октябрь» ни грозил германцам – одно для меня ясно: у Берлина не будет, подобного Петербургу,