(Сбоку на полях.) И тут эта неделя дифтеритного ужаса у Л.К. Нельзя добыть доктора (а ведь она сама – врач) – наконец добыли, все это пешком, нельзя добыть сыворотки. Как она пережила эту ночь? Теперь – последствия: начались нарывы в горле…
4 ноября, вторник
Дрожа, пишу при последнем свете мутного дня. Холод в комнатах туманит мысли. В ушах непрерывный шум. Трудно. Хлеб – 300 р. фунт. Продавать больше нечего.
Близкие надежды всех – рухнули. (Мои, далекие, остались.) Большевики в непрерывном ликовании. Уверяют, что разбили белых совершенно и наступают во весь фронт. Вчера будто бы отобрали и Гатчину. Мы ничего не знаем о боях, но знаем: и Царское, и Гатчина – красные. Однако большевики вступают туда лишь через 6—12 часов после очищения их белыми. Белые просто уходят (??).
Как дрожали большевики, что выступит Финляндия. Но она недвижима.
Сумасшествие с баррикадами продолжается. Центр города еще разрывают. Укрепили… цирк Чинизелли. На стройку баррикад хватают и гонят всех, без различия пола и возраста, устраивая облавы в трамваях и на квартирах. Да, этого еще никогда не было: казенные баррикады. И, главное, ни к чему.
Эрмитаж и Публичную библиотеку – замораживают: топлива нет.
Большевики, испугавшись, потеряли голову в эти дни: кое-что роздали, кое-что увезли – сами не знают, что теперь будут делать.
Уверяют, что и на юге их дела великолепны. Быть может. Все может быть. Ведь мы ничего не знаем абсолютно.
Перевертываю книгу, там тоже есть, в начале, место на переплете, на корке.
(Переверт.)
Ноябрь
Надо кончить эту книжку и спрятать. Куда? Посмотрим. Но хорошо, что она кончается. Кончился какой-то период. Идет новый, – на этот раз, действительно, последний.
Наступление Юденича (что это было на самом деле, как и почему – мы не знаем) для нас завершилось следующим: буквально «погнанные» вперед красноармейцы покатились за уходящими белыми, и даже, раскатившись, заняли Гдов, который не могли занять летом. Армия же Юденича совсем куда-то пропала, словно иголка. Что с ней случилось, зачем она вдруг стала уходить от Петербурга (от самого города! Разъезды белых были даже на Забалканском проспекте!), когда большевики из себя вышли от страха, когда их автомобили ночами пыхтели, готовые для бегства (один из них, очень важный, пыхтел и сверкал под окнами моей столовой, у нас во дворе его гараж), – не можем понять. Но факт налицо: они – уьили\
Говорят, прибалтийцы закрыли границу и армия Юденича должна была переправляться в Финляндию. Ее особенно трусили большевики. Напрасно. Даже не шевельнулась.
Состояние Петербурга в данную минуту такое катастрофическое, какое, без этого преступного движения Юденича, было бы еще месяца через три-четыре. К тому же ударили ранние морозы, выпал снег. Дров нет ни у кого, и никто их достать не может. В квартирах без различия «классов» – от 4 тепла до 2 мороза. Мы закрыли мой кабинет. И Димин. Закрываем столовую. И.И. живет с женой в одной только – ее – комнате. И без прислуги.
В коридоре прямо мороз. К 1 декабря совсем не будет электричества. (Теперь мы во мраке полдня.) Закроют школы. И богадельни. Стариков куда? Топить ими, верно. О том, чем мы питаемся со времени наступления, – не пишу, не стоит, скучно. Просто почти ничего совсем нет. Есть еще кое-что (даже дрова) у Гржебина, первого спекулянта нашего дома. А мелкую нашу сошку расстреляли: знаменитого Гессериха, что сначала жил у Гржебина, потом прятался, как дезертир, а потом приходил с обыском, как член Чрезвычайки. Да, кажется, и Алябьева тоже.
А матерому пауку – Гржебину – уж и Дима принужден продаться – брошюры писать какие-то (??).
(Электричество погасло. Оно постоянно гаснет, когда и горит. Зажгла лампу. Керосин на донышке.)
Собственно, гораздо благороднее теперь не писать. Потому что общая мука жизни такова, что в писание о ней может войти… тщеславие. Непонятно? Да, а вот мы понимаем. И Розанов понял бы. (Несчастный, удивительный Розанов, умерший в такой нищете. О нем вспомнят когда-нибудь. Одна его история – целая историческая книга.)
Люди так жалки и страшны. Человек человеку – ворон. С голодными и хищными глазами. Рвут падаль на улице равно и одичавшие собаки, и воронье, и люди. Едут непроницаемые (какие-то нелюди) башкиры на мохнатых лошаденках и заунывно воют, покачиваясь: Средняя Азия…
Блестящи дела большевиков и на юге. Так ли блестящи, как они говорят, – не знаю, но очевидно, что Деникин пошел уже не вперед, а назад. Это не удивляет нас. Разложились, верно. Генеральско-южные движения обречены (как и генеральско-северные, оказывается).
Англичан здесь, конечно, и не было ни малейших: с моря слегка попалили французы (или кто?), и все успокоилось.
Большевики снова принялись за свою «всемирную революцию» – вплотную принялись. Да и не могут они от нее отстать, не могут ее не устраивать всеми правдами и неправдами, пока они существуют. Это самый смысл и непременное условие их бытия. Страна, которая договаривается с ними о мире и ставит условием «отказ от пропаганды», – просто дура.
Очень хотели бы мы все, здесь живущие, в России, чтобы Англия поняла на своей шкуре, что она проделывает. Германия уже поняла и несет свою кару. Ослепшая Европа (особенно Англия) на очереди. Ведь она зарывается не плоше Германии. И тут же продолжает после мира – подлого – подлую войну с Германией – на костях России.
Как ни мелко писала я, исписывая внутреннюю часть переплета моей «Черной книжки», – книжка кончается. Не буду, верно, писать больше. Да и о чем? Записывать каждый хрип нашей агонии? Так однообразно. Так скучно.
Хочу завершить мою эту запись изумительным отрывком из «Опавших листьев» В.В.Розанова. Неизвестно, о чем писал он это – в 1912 году. Но это мы, мы – в конце 1919-го!
«И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители, как побежденные, а побежденные, как победители.
И что идет снег и земля пуста.
Тогда я сказал: Боже, отведи это, Боже, задержи.
И победа побледнела в душе моей. Потому что побледнела душа. Потому что, где умирают, там не сражаются. Не побеждают, не бегут.
Но остаются недвижимыми костями, и на них идет снег». (Короб II, стр. 251.)
На нас идет снег. И мы – недвижимые кости. Не задержал, не отвел. Значит, так надо.
Смотреть в глаза людские…
Серый блокнот (1919)
(Карандашом)
Октябрь… Ноябрь… Декабрь…
Какие-то сны… О большевиках… Что их свалили… Кто? Новые, странные люди. Когда? Сорок седьмого февраля…
Приготовление к могиле: глубина холода; глубина тьмы; глубина тишины.
Все на ниточке! На ниточке!
Целый день капуста. А Нева-то стала, а еще едва ноябрь (нов. стиля). А мороз 10°.
«Дяденька, я боюсь!» – пищит мальчишка в тургеневском сне «Конец света». И вдруг: «Гляньте! Земля провалилась!»
У нас улица провалилась. Окна закрыты, затыканы чем можно. Да и нету там, за окнами, ничего. Тьма, тишина, холод, пустота.
У Л.К. после всего кошмара дифтеритного, нарывного, стрептококкового, – плеврит. На Т. страшно смотреть.
Не было в истории. Все аналогии – пустое. Громадный город – самоубийца. И это на глазах Европы, которая пальцем не шевелит, не то обидиотев, не то осатанев от кровей.
Одно полено стоит 40 рублей, но достать нельзя ни одного… «под угрозой расстрела».
Летом дни катились один за другим, кругло щелкая, словно черепа. Катились, катились – вдруг съежились, сморщились, черные, точно мороженые яблочки, – и еще скорее защелкали, катясь.
Неужели мне кажется, что уже нет спасения?
Прислали нам, в виде милостыни, немного дров. Надо было самим перетаскать их в квартиру. Сорок раз по лестнице!
13 ноября (31 октября)
Л.К. сегодня свезли в больницу. Хотя она сама врач – едва устроили ее. Да все равно там нельзя. В 3 градусах тепла с плевритом скорее умрешь, чем в 6°. Сегодня же декрет о призыве в красную армию всех оставшихся студентов, уже без малейшего исключения. Негодных в лагеря. В Петербурге оставляют лежачих. Этот призыв – карательная мера. Студентов считают скрытой оппозицией. Так чтобы пресечь. Экие злые трусы! Студенты, действительно, все сплошь против большевиков, но студенты вполне бессильны: во-первых, – их полтора человека, и никакого университета, в сущности, давно нет. Во-вторых, эти полтора человека, несмотря на службу в советских учреждениях, качаются от голода и совершенно ни на что не способны. (Не говорю о приспособившихся и спекулянтах; эти, конечно, и от призыва открутятся, но это исключения, и не их же трусит наша «власть»!)
Т. вся тихая. Точно святая.
Лишь мы, лишь здесь, можем видеть, понимать, навеки в сердце хранить эту печать святости на некоторых лицах. Опять то, чего не бывало, то, чего никто не увидит, не узнает и что в высочайшей степени – есть. Истинное бытие посреди пляски призраков, в тени нашей фантасмагории.
В эти долгие-долгие часы тьмы все кажется, что ослеп. Ходишь с вытянутыми вперед руками, ощупывая ледяные стены коридора.
«Ваше время и власть тьмы».
Я поняла, что холод хуже голода, а тьма хуже и того, и другого вместе.
Но и голод, и холод, и тьма – вздор! Пустяки! Ничто – перед одним, еще худшим, непереносимым, кажется в самом деле не-вы-но-си-мым… Но нельзя, не могу, потом! после!
Трудно постигаемая честность у И.И. А тут еще его вера и оптимизм. Держал пари с Гржебиным, что к 1 ноября (ст. стиля) Петербург будет освобожден. Еще в сентябре держал – на 10 тысяч. И сегодня отнес Гржебину эту 10 тысяч, где-то их наскреб (пальто ватное и галстуки продал, кажется).
Это изумительно; может быть, кто-нибудь изумится еще более, узнав, что Гржебин такие 10 тысяч взял!
Напрасно. Гржебин взял. Гржебин и не то берет.
Дома у И.И. полный развал. Они с женой вдвоем, без прислуги, в громадной ледяной квартире с жестяной лампочкой, и стекло неподходящее, падает. Кашляющая, слабая жена И.И. моет посуду во тьме, в гигантской нетопленой кухне. Но она физически не может ничего делать, как и я. Сам И.И. целый день таскает на плечах в 5 этаж дрова свои (запас еще с лета остался, надо все в комнаты перетаскать, ведь каждое полено – как золото). Барышни Р-ские, над нами, во тьме занимаются тем, что распиливают на дрова свои шкафы и столы. Чем же и заниматься вечерами!