— Говорить не о чем, — сказал Смит. — Ты уже знаешь, что произошло.
— Но не знаю как. Вот что меня беспокоит. Мы должны знать, какие могут быть последствия.
Смит напрягся, когда седан сделал резкий поворот на Конститьюшн-авеню.
— Последствий не будет, — ответил он, глядя в непрозрачное снаружи стекло на пешеходов, таращившихся на машину.
— Может, изложишь мне подробности и предоставишь судить самому?
— Тайло уже письменно показала, что не обследовала спальню в коттедже. Этого вполне достаточно, чтобы содрать с нее шкуру.
— Значит, внутреннее расследование начнется с нее и на ней закончится, — негромко произнес Крофт.
— Любое расследование, — резко ответил Смит. — Тебе даже не придется прилагать к этому усилий.
Холодный смешок Крофта покоробил Смита.
— Уайетт, только не говори, что тебя мучает совесть.
Они подъехали к воротам Белого дома, водитель опустил стекло и показал удостоверение. Смит подождал, пока машина не тронется снова.
— Опасности больше нет, — сказал он. — Понимаешь?
Крофт подумал, уместно ли сейчас поколебать хрупкий мир Смита откровением, что для беспокойства существует еще много причин. И решил, что не стоит этого делать. Пусть директор успокоится и уверенно чувствует себя на встрече с президентом. Крофт знал, что, если в Смите вновь возникнет нужда, на его безоговорочную поддержку можно рассчитывать.
7
Служащие джорджтаунского отеля «Четыре времени года» почти не обратили внимания на человека, появившегося в конце дня. И потому, что шел «час коктейлей», и потому, что он не являлся «персоной» — политической или эстрадной знаменитостью.
Не принадлежал он и к крупнейшим деятелям или лоббистам, собиравшимся в гостиной на антресоли. Охранник увидел в нем обычного постояльца; молоденькая дежурная, передавая ему доставленный курьером пакет размером с роман в бумажной обложке, нашла его довольно симпатичным.
Компьютер зарегистрировал этого человека как мистера Александра Бонатти, сотрудника издательства из Сан-Франциско. Дежурная итальянка отметила про себя, что черты лица его резковаты, кожа смуглая, почти как у левантинца. Решила, что предки его родом из окрестностей Неаполя или с Сицилии. Особое внимание она обратила на руки, когда он брал пакет. Изящные, с ровными, длинными пальцами и тщательно отполированными, наманикюренными ногтями. Этот мужчина понимал, как важно для женщины, как ей приятно, когда ее ласкают такими вот красивыми, ухоженными руками.
Человек этот, никакой не Александр Бонатти, широким шагом прошел через людный вестибюль к лифтам. Он снял небольшой номер на десятом этаже, выходящий окнами в парк. Распахнул застекленную дверь и вышел на крошечный балкон. С удовольствием ощутил кожей биение пульса городской жизни.
Среди людей, нуждавшихся в его особом таланте — кое-кто говорил даже о гениальности, — он был известен как Пастор. И не пытался разубеждать тех, кто считал это не фамилией, а прозвищем.
Пастор стал одну за другой выдергивать скрепки пакета. Родился он тридцать восемь лет назад в Потакете, штат Род-Айленд. Смуглая кожа досталась ему от матери, испанки, уроженки Баскской провинции. Кровожадность он впитал не из ее груди.
Из пакета Пастор достал тонкую книжку в переплете из телячьей кожи, поднес к носу и сделал глубокий вдох. Все это время он продолжал вслушиваться в ритм жизни города.
Он прожил изгнанником за границей больше десяти лет, ему удалось скрыться прежде, чем искусные ищейки выследили его. Десять лет... Что-то изменилось, что-то казалось мучительно знакомым. Пастору хотелось разобраться в этой двойственности. Человек, приехавший к нему в Таиланд, привез безукоризненные документы. Даже его фамилия и фотография были стерты из компьютерного банка данных на лиц, находящихся в розыске. Чиновник иммиграционной службы поздравил его с возвращением домой и даже небрежно отдал честь. Пастор чувствовал себя на седьмом небе, хоть и понимал, что государственный служащий принял его, коротко стриженного, подтянутого, небрежно одетого, за офицера в штатском.
Да, приятно было вернуться, заняться тем, в чем ему нет равных — как убедились этот напыщенный осел Уэстборн и его девчонка. Пастор очень гордился своей работой, опьянялся ею, особенно когда можно было выбирать способ действий. Теперь, когда его основная задача наполовину выполнена, можно было подумать, как приняться за сугубо личное дело, свести счет, который не давал ему покоя все десять лет.
У Пастора мелькнула праздная мысль: имеет ли тот человек представление, что он явился по его душу? Ни малейшего. Однако не по глупости или беззаботности. Просто не мог вообразить, что такое возможно, и сейчас, как догадывался Пастор, с головой ушел в поиски других людей.
Окидывая взглядом город, Пастор подумал, что теперь самоуверенность его врага несколько поуменьшилась. Во время ленча он зашел в шикарный бар. Телевизоры были включены на полную громкость, публика — молодая, денежная, наглая — слушала, как превозносят убитого политики всевозможных убеждений и рангов, начиная с президента. Пастор видел гневно стиснутые челюсти и руки, чересчур крепко сжимающие бокалы с коктейлями. Гнев сидевших в баре был суровым, непреклонным, требовательным, как у людей, бессильных свершить желанную месть. Ту же реакцию, те же чувства Пастор наблюдал в Нью-Йорке после взрыва в Центре международной торговли.
Зажужжал телефон, и Пастор вошел в комнату, старательно прикрыв за собой балконную дверь. Он ждал звонка.
— Слушаю.
На другом конце провода голос, измененный с помощью электронного устройства, прозвучал будто из-под воды:
— Дело не доведено до конца.
— Уэстборн предпочел умереть мучительной смертью, но не сказать, где вторая дискета, — ответил Пастор. — Когда сталкиваешься с таким человеком, ничего не поделаешь. Но у вас есть одна дискета, которую я взял у него. Скажите, где искать, и я найду вторую.
— К сожалению, — сурово ответил заказчик, — дискета, которую вы передали, не представляет для нас никакой ценности. На ней записаны только его официальные дела.
Несмотря на электронное изменение голоса, Пастор ощутил ярость заказчика. И еще кое-что... хрипотцу страха.
— Может, дискета до сих пор в доме? — спросил он.
— Сомнительно, однако поиски продолжаются. Мы полагаем, Уэстборн мог дать ее кому-то на сохранение, рассчитывая на другой день вернуть в тайник.
«Или же этот кто-то должен был отвезти дискету в указанное место, — подумал Пастор. — Не имея понятия, что записано на ней».
Он припомнил всех, кого видел в Дубках. Двух агентов у дома, мужчину постарше — начальника наряда. И молодую женщину... Уэстборн называл ее Тайло.
— Мне нужны фамилии и фотографии.
Пастор подробно объяснил, что ему требуется.
— Сложности это не представит, — сказал заказчик. — Вы всерьез думаете...
— Я не знаю. Вы тоже. Возможно, дискета уже в сейфе. Возможно, Уэстборн переправил ее куда-то еще. Пришлите мне то, о чем я просил. И дайте подумать.
— Хорошо. Материалы постараюсь прислать как можно скорее. Надеюсь, вы понимаете, как стремимся мы покончить с этим делом.
— Догадываюсь.
Пастор положил трубку, затем достал из холодильника баночку пива. Ледяной напиток освежил горло. Потом закурил и стал обдумывать положение. Он всегда первым делом заботился о прикрытии собственных флангов.
Главное — агенты обнаружили отпечаток ладони и теперь убеждены, что ножом орудовали Макналти. Пастор считал, что тут он сработал отлично. Подумал: «Что сейчас у близнецов на уме?» Решил, что они забились в какую-нибудь Богом забытую крысиную нору в Мерсисайде и ломают голову, как объявить миру о своей непричастности к этому убийству. Пойти в местный полицейский участок — определенно не выход. Если даже найдут какого-нибудь сочувствующего журналиста, кто им поверит? Нет, в этом отношении все замечательно.
Машину, на которой ездил в Дубки и обратно, он бросил в одной из балтиморских трущоб. Ее уже наверняка угнали и, возможно, разобрали на запчасти.
Из Балтимора в Вашингтон Пастор ехал автобусом. Всю дорогу смотрел в окно, вновь открывая для себя Америку. Сойдя на автостанции, он забрел в глухую аллею и нашел там бродягу, которому оказался очень кстати арктический комбинезон, так хорошо послуживший ему в утином домике. Нож с приметной зазубриной исчез в мусорном баке за кафетерием автостанции.
Единственным, что в этой истории удивляло — и озадачивало — Пастора, являлось нежелание Уэстборна говорить. Пастор был, можно сказать, мастером-садистом. Страдания жертв не ужасали его. Он никогда не слышал криков тех, кого пытал, и лишь смутно припоминал запах их крови.
Пастор знал, что под его ножом Уэстборн страдал ужасно. Он ясно объяснил сенатору, что стоит ему сказать, где дискета, и конец будет быстрым. Но Уэстборн молчал — и когда Пастор напоказ ему искромсал девчонку, и даже когда его собственная плоть стала отделяться от костей.
Теперь Пастор понимал, в чем тут дело. Уэстборн пошел на хитрость, взяв с собой в коттедж не ту дискету. Пастор представлял, какое удовлетворение испытывал сенатор, поняв, что его мучитель принял ее за нужную. Оно помогло ему вынести ужасное испытание, и за это Пастор мысленно отдавал ему должное. Нечасто случается, что мертвец плюнет тебе в лицо из могилы.
Но это, в сущности, просто небольшая задержка. Он своевременно получит затребованные данные. А до тех пор можно заняться другими делами. Пастор потянулся за книгой в переплете из телячьей кожи, которую купил в маленьком магазине и велел доставить в отель. По корешку ее шла надпись золотыми буквами: «Светский календарь». Нашел нужную статью, полстраницы убористого текста. И решил, что она очень поможет ему.
Полчаса спустя Пастор вышел из отеля и пошел по джорджтаунской Тридцать третьей улице. Пересек М-стрит, потом спустился к каналу. Там свернул налево и пошел, петляя между студентами и туристами, довольными тем, что наконец-то проглянуло солнце. У входа в джорджтаунский парк Пастор увидел до боли знакомый ему по прежней жизни памятник архитектуры. Это приземистое каменное строение едва просматривалось сквозь сплетение плюща на фасаде. Рядом с полированной черной дверью была прибита металлическая табличка, гласящая, что здание представляет собой постро