Напечатали. В одной из местных газет книгу похвалили. Только «автор» промолчал. Бухгалтерия перевела ему половину гонорара. Тоже промолчал. Уж не затерялся ли перевод? Нет, почтовые переводы не теряются. Года через два автор подтвердил это своеобразным звонком по телефону:
— Я, знаешь, решил еще книгу написать.
— Вот как!.. Ну что же — в добрый час. Желаю успеха.
— А-а… А-а, — растерянно пищал в трубке голос растерянного человека. — А-а как же без тебя?! Помогать надо.
— В издательстве, вероятно, помогут. А меня извините, — пишу свою книгу.
Действительно, я надолго увяз в многоплановом романе. По сложным вопросам шахтерского труда консультировался у главного инженера комбината «Кузбассуголь», находившегося тогда в Новосибирске.
Но в эту книгу властно вторглись драматические события тридцатых годов. Если бесследно исчезал арестованный, мы верили — Сталин не знает. Бесчинствуют злодеи, пробравшиеся в органы. «Хозяин» узнает — разберется во всем, безвинных вызволит, нарушителей закона накажет. Он справедливый, как солнце, мудрый из мудрых, единственно прозорливый. Мы называли его «отцом народов». А отца нельзя ослушаться, отцу нельзя не верить. Но судебные репортажи, публиковавшиеся на весь мир, заставили задуматься: Сталин не мог не знать. Значит, в самом деле, пробрались вредители и шпионы. Продались иуды за тридцать сребренников. Пытались предать страну, распахнуть ворота перед врагом. Вон же они на суде сами признаются во всем. Раскаиваются. Готовы на колени встать перед народом, чтобы только остаться в живых. И мы тогда и в последующие годы продолжали искренне верить в Сталина, А когда он умер — заливались слезами. В этом народная трагедия, открывшаяся перед нами после двадцатого и двадцать седьмого съездов партии. А тогда, в тридцатом году, мы верили в то, во что, казалось, не возможно было поверить. И в моем романе наряду с реалистическими главами появились детективные, ложные, написанные по сомнительным судебным отчетам. Я, как писатель, наказан из-за своей тогдашней доверчивости. Но вот парадокс — детективные, как увидим дальше, придали роману читабельность.
Чтобы не помешать публикации в Москве, я в «Сибирских огнях» в 1939 и 1940 года напечатал только отдельные главы, а полную рукопись отвез в Москву. Один экземпляров «Новый мир», другой — в издательство «Художественная литература». В издательстве рукопись отредактировал критик Ю.Б. Лукин, взыскательный редактор, готовивший к печати романы М.А. Шолохова. В «Новом мире» прочитал Владимир Петрович Ставский, в то время главный редактор, а подготовку рукописи поручил Александру Михайловичу Дроздову, автору нескольких книг повестей и рассказов. Познакомился с моим романом и член редколлегии Леонид Максимович Леонов, всемирно известный мастер художественного слова, мнением которого дорожат все мои современники. Мне он сказал:
— Все писал нормально, не торопясь, а под конец, будто от усталости, сел на санки и скатился с горы.
Через несколько месяцев Владимир Петрович телеграммой известил меня, что будет проезжать через Новосибирск скорым дальневосточным. Мы встретились на перроне. Он долго жал мне руку, заверяя, что мой роман в плане журнала. А когда он вернется в Москву?
— Думаю, что не скоро. И не от меня это будет зависеть, а от важных событий.
Важные события назревали на Халхин-Голе, и он спешил туда.
Примерно через год в издательстве книгу набрали, вычитали верстку и подписали к печати. Мне даже обложку показали.
Но в редакцию современной прозы пришел новый заведующий. Его не устраивали детективные главы, и набор рассыпали.
В «Новом мире» устроили обсуждение. Помимо редакционных работников выступили Ю.Б. Лукин, Ю.А. Жуков, С.Е. Кожевников, в то время уже редактор «Сибирских огней». Было немало полезных замечаний по детективной части. Общее впечатление оставалось положительным, и Дроздов унес рукопись домой, чтобы по-редакторски засесть за нее. Роман увидел свет перед самой войной — в книгах четвертой и пятой, но с сокращениями почти наполовину.
В Новосибирске роман подписали к печати 28 мая 1941 года, а сигнальные экземпляры появились, когда воинские эшелоны сибиряков уже мчались на запад для отражения фашистского нашествия, и я не думал, что в такое суровое время судьба подарит мне счастливые встречи с этой книгой. Но такие встречи были.
Как только началась эвакуация из западных областей страны в Сибирь, нескончаемым потоком пошли эшелоны.
В первые же месяцы Новосибирск принял пятьдесят заводов. Принял для хранения в недостроенном оперном театре Третьяковскую галерею. Принял ленинградскую Александринку и знаменитый симфонический оркестр, возглавляемый Мравинским. Приютил Дмитрия Шостаковича и Леонида Утесова. Приютил писателей Ленинграда и Москвы. В заводских эшелонах приехали рабочие с семьями. И население города почти удвоилось.
И в первые полтора года, пока приезжие не научались выращивать картошку да пока в закрытых распределителях не появилась американская тушенка и сухое молоко, было голодновато. В столовых, к которым мы были прикреплены, на первое давали так называемый суп из зеленых помидоров, на второе пшенную кашу, понято, без масла. Где же выход? Как, хотя бы немножко, улучшить питание? И вдруг из далекого Нарымского округа дошла весть — там можно купить рыбу. И наша писательская организация решила попытать счастья — отправить двоих на заготовки. Выбор пал на детского писателя Бориса Емельянова и меня. Принесли нам мешки с надписанными фамилиями, а пухлые купюры я втиснул в полевую сумку. На наше счастье, штаб военного округа отправлял за рыбой самолет, и попутно взяли нас. Самолет удачно приземлился на застывшем болоте возле маленького городка Колпашево, в 323 километрах севернее Томска. И мы с Борисом отправились к первому секретарю окружкома Попову, душевно расположенному к литераторам. Добрейший Павел Васильевич на первых порах огорчил нас:
— Туг вы ничего не добудете. Ни ерша на уху, ни чебака на поджарку. — Но, задумчиво проведя рукой по лбу, смягчил он голос. — Коль вы добрались до нас, может, — перенес взгляд на телефонный аппарат, — что-нибудь придумаем. Приходите завтра.
Павел Васильевич был на редкость заботливым. По его звонку на следующий день деятельный кооператор, тоже влюбленный в литературу, уже собирал нас в дальнюю дорогу. Даже привел на продуктовый склад. Там из вместительной дубовой бочки достал колбасу, подчеркнув при этом:
— Английская! Они такую готовят для моряков в дальние плавания: вот так пересыпают солью. Может сто лет храниться! Ну а вам на каких-то четыре дня, пока доберетесь до Каргаска. Павел Васильевич звонил туда секретарю райкома: вам все обеспечат.
К английской колбасе кооператор добавил четыре поллитровки спирту:
— Без этого посошка у нас не ездят: морозы-то, бывает, даванут за пятьдесят! А вам ведь придется отмахать две сотенки!
С таким напутствием мы отправились на перекладных в Каргасок, куда по тем временам и «Макар телят не гонял». Самолеты тогда в такую даль не могли летать, и все таежные и речные дары, какие давала нарымская земля, до навигации оставались на месте. На шумном воскресном базаре, помимо рыбы продавали и мясо и масло. Мы купили даже по бутылке медвежьего жира, который соперничая со спиртом, не замерзал в самые жестокие морозы.
В Каргаске в ту зиму давала спектакли небольшая труппа Василия Васильевича Меркурьева и его жены Ирины Васильевны, дочери Мейерхольда. Эта труппа сумела добраться до изобильного края с последним пароходом, и мы вместе с актерами выступали в рыбацких колхозах. В один из выходных дней местные театралы и книгочеи пригласили актеров и нас в гости. На пирог! Дом оказался на редкость просторным даже для этого лесного края. Большую часть кухни занимала громадная русская печь, источавшая ни с чем не сравнимый хлебный аромат. Из ее разгоряченного чрева хозяйка широченной деревянной лопатой извлекла пышущий жаром пирожище длиной во весь стол. В нем была целиком запечена нежнейшая чудо-рыба нельма, превосходящая вкусом осетрину. Такое изобилие в том далеком краю сохранялось даже на втором году Великой Отечественной.
Жили мы в доме одинокого старика. Там была холодная кладовка. И туда нам доставляли речную добычу. Тут были и полуметровые щуки, и круглые, будто налитые жиром, муксуны, и золотистые окуни. С каких-то лесных озер привозили серебристых карасей и даже лоснящихся линей. Взвесив доставленное, мы все укладывали в мешки. Нам не отпускали только нельму и осетрину, заготовляемую для каких-то особых надобностей. Стерляди нам тоже не полагалось. Но старик угощал нас этой редчайшей по вкусу рыбой. Каждое утро он запрягал в санки лохматого Пестрю и отправлялся на излюбленное место обской отмели, где опускал в прорубь свои снасти. Домой привозил стерлядок, мерных, как березовые поленья. Обогревшись у печи, он вооружался ножом, наточенным, как бритва:
— Начнем, благословясь, чушь пороть.
От него мы узнали, что чушью местные остяки называют шкурку стерляди.
Острием ножа старик проводил черту по брюшку мерзлой стерлядки от головы до хвоста, потом легко одним махом сдирая тонкую кожицу. Обнаженную тушку строгал тончайшими слоями, клал на тарелку и, посыпав мелкой солью, приглашал к пиршеству. По-русски эта еда исстари называлась строганиной.
— В дорогу я вам насолю таких стерлядок, — пообещал заботливый собеседник. — Приедете ночевать на постоялый двор, а там печка от жару пышет, кипяток в котле бурлит, попросите у хозяйки чугунок, нарубите, стерлядку вот эдак поперек и в кипяточек, в кипяточек. Не успеете ложку в руку взять, а ужин готов: хлебайте на здоровье!
— А нам говорили, в дальнюю дорогу берут с собой мороженые пельмени, — сказал Борис.
— Настряпаю вам и пельменей, — пообещал старик. — А, по-моему, стерлядка лучше.
Рыбу мы упаковали. Вдобавок купили на базаре мяса. Получилось шесть возов, и местный колхоз снарядил для нас обоз, который в сопровождении бывалых возчиков отправится в Томск, а оттуда наш груз будет отправлен в Новосибирск поездом.