— Ты знаешь, Зохар, я лично знаком с этим Этгаром — такой слабак, делает все, что я ему говорю, хочешь посмотреть?
— Отвяжись, Кохи. Давай поедим торта и будем закругляться, уже совсем поздно, — взмолился я.
— Ладно тебе, Зохар, это все-таки моя вечеринка, дай немного повеселиться. Смотри, как я его сейчас приложу.
Кохи начал ходить по потолку и разрушать единство времени и действия с помощью всяческих злодейских уловок.
— Будь другом, Кохи, прекрати. В конце концов это дорого нам обойдется.
Кохи продолжал намеренно разрушать последовательность сюжета.
— Не волнуйся, Зохар, этот Этгар — ботаник, я знаю его не первый день, он не испортит нам[23]
Сизиф
Каждую неделю та же история. В пятницу, в 4.15 я уже одет в спортивный костюм, через пять минут Яаков должен заехать за мной, а ей обязательно нужно сказать: «Может быть, сегодня не пойдешь? Ты знаешь, как папа огорчается, что ты не остаешься на кидуш[24]».
И каждый раз я снова должен объяснять ей, что я все время работаю сверхурочно, пашу, как вол, чтобы оплачивать содержание ее отца в доме престарелых, и что вторая половина дня в пятницу — это единственное время, когда я могу увидеться с друзьями, немного поиграть в футбол, на время забыть о проблемах. И каждую неделю она должна говорить: «Папа спрашивает — я что, вдова, что рядом со мной за столом нет мужа».
А я всегда говорю ей, что пусть скажет своему старому провокатору, что овдовела, и что, если он хочет, чтобы муж его дочери вернулся к жизни, пусть перестанет все время качать из нас «гельт[25]» и переедет из своего пятизвездочного дома для престарелых в заведение с более приемлемыми ценами. А эта собака обязательно должна сказать: «Поверь, Моше, с мужем, как ты, лучше быть вдовой».
Я каждый раз злюсь заново и, уходя, громко хлопаю дверью, и потом всю игру думаю об этом — о ссоре и о ней, обо всем этом дерьме — мало того, что меня кормят им на работе, так я еще и дома должен его хлебать, и игра мне уже не в кайф.
Но это еще ладно. Больше всего бесит то, что, когда я каждую неделю в пятницу вечером снова возвращаюсь домой, будто специально она ждет меня на лестничной площадке, ее глаза опухли от слез. «Папа ушел, — говорит она мне, — его нет». И я, мыслями еще в игре, медленно начинаю соображать, что это не то, что ее отец ушел к себе, нет, он просто дал дуба.
Каждую неделю заново этот старик должен подавиться костью в середине шабатного ужина.[26] Умереть у моей жены на руках. «Он хрипел, и я не знала, что делать, — плачет она и обнимает меня. — Если бы ты был здесь, может быть смог бы что-нибудь сделать, — должна она всегда добавить. — Ты ведь водитель «Скорой помоши», ты в таких делах понимаешь».
И эти слова ранят меня, как нож. После этого всю неделю я хожу с противным чувством вины, каждый раз заново, как идиот, никогда не учусь.
Шломик-Гомик
Учительница, которую прислали на подмену, сказала всем разбиться по парам, и только Шломик-Гомик остался один. «Ладно, — сказала подменяющая учительница, — я пойду с тобой в паре», и взяла его за руку.
Так они гуляли в парке; Шломик-Гомик смотрел на лодки в пруду, увидел огромную скульптуру в форме апельсина, а еще птичка какнула ему на панамку. «Дерьмо к дерьму липнет», — радостно завопил Юваль, шедший за Шломиком. И все дети засмеялись. «Не обращай на них внимания», — сказала Шломику-Гомику подменявшая учительница и сполоснула панамку под краном.
Потом им попался продавец мороженого со своей тележкой, и все купили по стаканчику замороженного сока. Но Шломик-Гомик съел «Эскимо», а палочку воткнул в щель между плитами на дорожке и представил, что это ракета.
Все дети бесились на травке, и только Шломик и подменявшая учительница, которая закурила сигарету, остались стоять на дорожке.
— Учительница, почему все дети меня ненавидят, — спросил ее Шломик-Гомик.
— Откуда мне знать, — учительница устало пожала покатыми плечами, — я ведь всего лишь подменяющая учительница.
Дни, как сегодня
— Итак, запомни: сначала нужно обратиться к сержанту, и только после этого, если он разрешит, пойдешь в столовую.
— Но вы же мне сказали…
— Я прекрасно помню все, что я сказал, Гирш… — оборвал его командир отделения. — Ты что, хочешь сказать, что я лгун? — На его лице играла ехидная, насмешливая улыбка.
Они оба знали, что командир лжет, они оба также знали, что Йоав не сможет это доказать и вообще ничего не сможет тут поделать. Бывали дни, когда Йоав пытался не сдаваться. Пытался сделать что-то. Он изображал смирение и будто бы был готов идти выполнять, но стоило ему отвернуться, как его лицо принимало свое обычное выражение, а мысленно он бил прикладом автомата точно в насмешливую физиономию…
Когда-то, еще в скаутах, Йоав в походе расквасил нос одному парню, который украл компас. Не его, Йоава, компас, а чей-то еще. А все потому, что ненавидел воров, а еще больше — врунов. Те дни сейчас далеко, очень далеко.
— Ну, Гирш, так ты говоришь, что я врун? Я жду ответа.
— Нет, командир. Очевидно, я ошибся, командир.
Одного признания ошибки было недостаточно, и Йоав получил наряд вне очереди — ночной караул. Его смена была между двумя и тремя ночи — самое дерьмовое время. Командир отделения пришел проверить его — Йоав стоял на посту и дрожал от холода.
— Ничего, Гирш, ты еще будешь в порядке, поймешь службу, — командир похлопал его по плечу. — Ты немного с гонором, но я сделаю из тебя человека.
— Да, командир, — принужденно улыбнулся Йоав, а про себя продолжал твердить, что это — армия и он должен молчать, а будет выступать — нарвется на новые неприятности. Командир увидел вымученную улыбку на его лице и довольно ухмыльнулся, как хозяин дрессированной собаки, которую обучил новому трюку.
… Англичанин пришел сменить его на четверть часа раньше срока. Вот англичанин в самом деле был в порядке. Придя на пост, он застал Йоава плачущим от стыда. При виде англичанина тот смутился еще больше, и слезы потекли у него еще обильней.
— Нечего плакать, — произнес англичанин, деликатно отводя глаза, — ты поступил абсолютно правильно, так, как и надо было.
Не желая еще больше смущать Йоава, он добавил: «Пойду отолью» и ушел куда-то в тень. Вернулся он лишь после того, как Йоав взял себя в руки. Да, англичанин действительно был в порядке.
На утреннем построении командир отделения объявил, что с сегодняшнего дня Йоав — помощник дежурного и добавил — при всех — что надеется, что Йоав себя еще покажет. И Йоав, как обычно, отвечал «Да, командир. Нет, командир…»
Теперь Йоав не ходил в караул по ночам, потому что помощник дежурного не какой-нибудь часовой. А в пятницу все остались в части, а он отправился в увольнение домой — таков порядок. Когда он шел от казармы до ворот базы, то почему-то почувствовал, будто это — наказание, будто его отправляют в ссылку, и всю ту тоскливую субботу дома он проклинал себя за это унизительное увольнение. В воскресенье, вернувшись в часть, Йоав принес англичанину свежий номер Jerusalem Post, который купил на центральной автобусной станции, а Бауману, который спит в койке над ним, — губку для чистки погон, как тот просил.
Во вторник, перед тем, как все пошли на стрельбище, командир послал его купить сигарет, и Йоав побежал, как щенок, в киоск и вернулся с пачкой «Ноблес». Мигом сгонял, за три минуты, хотя никто его и не торопил.
— Вот сигареты, командир, — проговорил Йоав, тяжело дыша, отдавая пачку и сдачу.
— Молодец, Гирш, — похвалил командир, опуская мелочь в карман рубашки и доставая зажигалку.
— Хочешь сигарету?
— Нет, командир.
— Ну, нет — так нет, — улыбнулся командир отделения и закурил, — так оно и лучше.
Йоав увидел, что его отделение во главе с сержантом уже направляется на полигон, и собрался было бежать за ними.
— Гирш, — окликнул его командир, и Йоав вернулся. — Ты ничего не забыл? Йоав быстро осмотрел себя — автомат, каска — на месте, он немного растерялся — что же он забыл?
— Сдачу, Гирш, сдачу, — произнес командир нетерпеливо.
— Но я же вернул ее вам минуту назад…
— Ничего ты мне не возвращал, Гирш. Проверь у себя в карманах или сбегай в киоск — может, там оставил?
— Но… — начал было Йоав.
— Ничего-то ты не понял, — сокрушенно покачал головой командир. — Ничему-то я тебя не научил за этот месяц. Я хочу, чтобы ты немедленно сбегал в киоск и через три минуты вернул мне сдачу.
— Но, — опять попытался что-то сказать Йоав.
— И остерегайся меня, Гирш, — продолжал командир, как бы не слыша Йоава. — Если я кого-то действительно ненавижу, так это воров. — Мерзкая ухмылка искривила его губы. — Врунов и воров.
И Йоав опять твердил себе, что это — армия, и все здесь хлебают дерьмо полной ложкой, и убеждал себя, что он поступает правильно. Но ведь были дни, когда он не уступал, он помнил их; были дни, когда он поступал совершенно глупо. Йоав повернул лицо в направлении киоска, а его руки крепко сжали автомат…
Я и Людвиг убиваем Гитлера без причины или Берлинская весна
— Еще колбасы? — щедро предложил Людвиг.
— Спасибо, я уже сыт, — похлопал я себя по животу.
— Сыт… — раздумчиво повторил за мной Людвиг. — Как же давно не слышал я этого слова. — Он с любовью взглянул на лежавшую на столе свиную колбасу, как на старого друга, который вызвал у него воспоминания о золотом детстве, при этом его рука нежно поглаживала остаток колбасного батона.
Снаружи время от времени слышались разрывы снарядов…
Людвиг прижался лицом к оконному стеклу — было видно горящую францисканскую церковь, и покосившиеся столбы уличных фонарей склонились над тротуаром, как часовые, задремавшие на посту. Людвиг отошел от окна — на стекле остался жирный отпечаток его носа.